я не знаю, в чем природа ему отказала?

Я оказался в зале, отдающей средневековой готикой. Сумрак лишь изредка уступал место на каменных полах и стенах немногочисленным солнечным лучам, преодолевшим цветные витражи. Передо мной возник Белинский. Белые, ветхие волосы обрамляли высохшее, но по-прежнему решительное лицо с живым, смотрящим насквозь взглядом. Странный его наряд, бесформенный, напоминающий старинный хитон, простирался до полу. — Началось? — раздосадованный моей непонятливостью, он глядел на меня в упор. Его голос отразился по стенам, и следом за ним родились и другие звуки. Сзади вышел Тургенев в одеянии на тот же манер, и, поклонившись Белинскому, поднёс ему венок полевых цветов. Белинский протянул руки и медленным, вымеренным жестом воздел его на голову. На руках остались капельки крови, неестественно яркие на меловой коже. Всё застыло в ожидании следующего акта. Каждое действие хранило в себе тайну церемониальности, в кою я не был посвящён. Тургенев и не взглянул на меня. Его лицо оставалось серьёзным и полностью поглощённым происходящим. Белинский прошёл за длинный, из тёмного дерева стол, стоящий на возвышении и параллельно стене, и сел посередине. Твёрдый взгляд выцветших глаз давил на меня, и я уступил. И выступили отовсюду люди, наряженные в яркие хитоны. Они складывали принесённые подарки на стол и кланялись. Никому из них не было до меня дела. Я различил среди них Герцена и некоторых других из литературных и светских кругов. На глаза мне попался Гончаров, который, как и все, стремился к столу. В его лице произошли какие-то перемены, возможно, долгое плавание оторвало его от родины, черты лица высохли и стали чужими. В его руках была книга, напоминающая ту, кою подарил ему Некрасов. Только эта казалась значительно тяжелее прежней. Положив её перед Белинским, стол перед которым пестрил подношениями, он поклонился, и я потерял его из виду. Белинский перевернул книгу к себе и раскрыл. Я узнал слова, которыми начинается Апокалипсис Иоанна Богослова. Он произнёс не более тех строк, которые смог бы я сам сказать на память. Но голос его заставлял ощутить эти слова под собственной кожей. И умолк столь же резко, как и всё происходящее вокруг. Как мне сначала показалось прежде из-за приступа кашля, однако память обманула меня. Лишь где-то сзади послышались два слова, то ли «Derrière nous», то ли «Dernière nuit». В шествии тишины явился Некрасов, в его руках покоилась тарелка, накрытая полотном. — От чистого сердца, ей это теперь некстати, — с ухмылкой Некрасов поставил свой увесистый дар на стол и отошёл, дабы каждый мог увидеть сокрытое. Белинский снял полотно, и предстала перед нами на серебряном блюде голова Николая Васильевича Гоголя. Нельзя было не узнать её. Чёрные волосы свисали с блюда, обнажая мертвенно-бледную кожу и белые дёсны. Ужаснее увиденного было только предчувствие того, что она неминуемо оживёт в духе его повестей. — Вы уверены? — громовой голос Белинского обратил взгляды всех к тому, к кому он обратился. — Это её решение, — За другие людьми я увидел князя, и что-то внутри оборвалось; он оставался невозмутим. — Где она? — Спит, — князь был спокоен и таким, словно всё вокруг ему уже давно наскучило. — Пускай придёт. — Но тогда усну я. Белинский отвернулся в другую часть залы. Со стороны выступил Гончаров и не своим голосом отчётливо произнёс, совмещая это с каким-то жреческим жестом соединения рук, что так неуместно и фальшиво к его чиновнической фигуре: «Dernière nuit». И вдруг всё, как ждало и жаждало позволения, обернулось в карнавал. Гул голосов заполнил залу до краёв, с краёв бокалов полилось вино. Смех расточался без меры, радость сделала все лица похожими друг на друга. Мрачная зала обрела краски. Однако я по-прежнему оставался лишь зрителем. Всё шло столь быстро, что невозможно сказать, как долго это продолжалось. Шум маскарада оглушил белый свет из распахнувшихся врат. И предстали Две Фигуры в хрустальной тишине. Свет обрамлял их, стирал границы тел, делал плоть духом. И на каждый из лиц их были готовы венцы. Сияние и неземная чистота. Лик, устремлённый с икон. Терпкий ладан, делающий лучи света почти осязаемыми. Отсутствие прошлого и грядущего, других и самих себя. Чудо. Одна из них была женщиной, и я знал, что она мне мать, её образ, безымянный портрет перед которым мальчиком плачу, целую тонкую руку с синими прожилками, но у неё не было лица, и была она матерью не только мне. И у неё не было слов. Она молчит. Всегда молчит. Она была, и было сияние, и благодаря ей были все мы. Она улыбалась, но у неё не было лица. Другая была девушкой лет семнадцати, светлые волны волос обрамляли юное, цветущее лицо и сходили до небольших грудей. Свет её лица был не столь ярок, и оно приобрело черты. Спокойная улыбка и мученичество в глазах, как с рукописных икон. Платье, белое, полупрозрачное, вуалевое, отдающее детскостью. Жемчужное ожерелье в стиле 1810-х обвивало тонкую шею. — Брат, — звонкий, приятный голос ничего не разрушил, — Где она? — Она спит, — тихо, благочестиво, не как прежде ответил князь, выступив из сонма, — Если проснётся она, усну я. Но явился новый гость из списка действующих лиц. Фигура в белом, истёртом балахоне до пят, с всклоченными белыми волосами и безумными бегающими глазами оказалась Петрашевский, всегда деловитым и подтянуто серьёзным. Его лицо было лицом фанатика, столпника и религиозного отшельника. Поднятый шум заставил свет померкнуть. Мать исчезла, а с ней и чувство, но осталась Девица. — Вор, кто-то украл, никого не выпускать, — обрывки слов, перемешенные с древними, мудрыми и грязными языками, лились из его рта. Сонм превратился в толпу, и толпа стала хаосом. Одни хватали других, били, кричали и обвиняли, трясли за плечи, лазали по карманам и рвали тоги. Я увёртывался среди тел, сохраняя в себе память света. Я потерял Девицу в толпе, её поглотили, её растоптали. Ловчась, я оставался незаметным и уверовал в свою неприкасаемость. Но, обернувшись, я застыл. С меня выпали серебряные монеты, не более тридцати за раз. Их звон вклинился в миг тишины, наполнил её, растолок её, и каждый обернулся. Это он. Вон, смотрите в ту сторону. Он. Обо мне. Увидели. Я предощутил себя разорванным на части. Не люди — звери. Но явился Белинский. У него здесь все права. Он, как в Апокалипсисе, будь его воля, остановит время. Безучастно взглянув на монеты, он говорил: — Не волнуйтесь, Фёдор Михайлович, все уже давно знали, что вы сделали. Это общеизвестно. Общедоступно. Вам нечего страшиться. Вы искупили свою вину предчувствием неминуемой гибели. Больше вы нам не нужны. Вам даже нет необходимости ни на кого ссылаться. Не занимайте центра, — он перевёл взгляд с меня вдаль, — Он. Спешно обернувшись, я увидел того студента, который был знакомый N, схваченным за вывернутые локти, стоящим на коленях. Он вор. Вор чего? Его тряс за руку Тургенев, крича что-то невнятное. В глазах его была злая радость. Он ударил его ногой, по залу раздался крик, ударил в живот, головой об кафель. Выступила кровь, первая, вторая, третья. Вино Христа. Хлеб. Его жестокость казалось совершенно необоснованной и не к месту, но к лицу. Будто всегда прежде смотря на него, я ожидал увидеть его именно таким, в исступлении, беспамятном экстазе, неистовым, превосходящим, бьющим уже не словами. Я боялся, я ненавидел, я не мог оторвать глаз. Что-то сокрытое, тайное было обнаженно. Языческое, дикое, законченное в своём проявлении, чувственное до конца, дионисийское. То дьявольское, что манило меня в нём, выступило наружу. Первозданный и стихийный, он оказался центром, началом гибели. Руки по локоть в крови. Как тогда. Окропляет. Всё вокруг рушилось и меркло. Лица разрушались, рассыпались прахом, пылью и пеплом, тленом и золой. Витражи потусклели, и зала погрузилась во мрак. в дни моей молодости курите, иначе не отведаете головы гоголя когда я был ещё более глуп и самолюбив, чем ныне почувствовал себя заговорщиком На улице чудная ночь с продолжением, а вам нельзя по ночам чёртичто не спать виноват Может деревня сумеет искалечить вас вашей болезнью до конца вы убиваете себя, как и мы все маска спала, и оказалась женщина маска спала, и оказался он побледнел и Dernière nuit вдруг продрог до костей а мы ведь вместе спали но Вы так и не успели привыкнуть входить в дом с мыслью, что больше из него не выйдите, выходить с мыслью, что не войдёте земля земля земля мать сестра Так вы меня в качестве Мефистофеля представляете? Демосфен, Дионис, Нарцисс, спящая Саломея это сестра Он вдовец возможность возможность возможность Поздравляю! В горло ему не до общественного благоустройства Уже возвращаете? Неужто так не понравилось? он любил всё красивое и клочки земли Cher Prince NN полетели на гроб руки по локти в крови интересом над бездной молитесь Богу, чтоб не узнали ведь в лоб целуют не только мертвецов Уже поздно СвеСлова больше не нужнытает И стал свет. Он омыл мои глаза солнечными лучами. Развернулось поле. На нём конь. Я подошёл к нему, обнял за шею и заплакал.