я не знаю, в чем природа ему отказала?

С того рокового дня мы утратили былую дружбу; я перестал навещать литературные собрания Петербурга; он перестал бывать у меня. Телеграммы N приходили всё реже и суше, видимо, он ощутил мою ненарочную холодность и сам последовал тому примеру. Новая повесть Григоровича принесла ему большой успех, он захотел сменить свой быт и съехать на другую квартиру, оставив меня одного и обременив в дальнейшем ещё бóльшими долгами за наём. Я много лежал и думал, толком не евши и не видя солнечного света. Словно все в один миг позабыли обо мне, как Тургенев покинул меня. Словно я был ценен только будучи его тенью. Ко всему прочему совпадению, и хозяйка будто позабыла о моей продолжающейся неуплате и не докучала. По началу этого затишья я был рад этому, но чем более проходило дней это начинало переходить в тревогу перед неизбежным, что могло свершиться в совершенно любой миг. Лежа в сумерках, я часами представлял, что вот сейчас распахнётся дверь и на пороге я встречусь с её грозным лицом. Тогда, измучив себя окончательно этим фантомом, это начинало казаться равносильно смерти. Спустя неясное скопление одинаковых дней моё затворничество нарушил Петрашевский. Его вид напомнил мне, что я так и не вернул ему любезно одолженную им мне книгу. Однако его приход оказался вызван не этим. — Да вы совсем не важно выглядите. О вас совсем ничего не слышно, больше не бывали у нас, да и, кажется, нигде больше, — добавил он, всё более осматриваясь по углам затхлой комнаты. — Ваша книга, я начинал, да, но вы можете забрать, — я неуклюже вскочил с кровати и стал рыскать по комнате в поиске одолженного в полусвете облачного дня. Я успел поотвыкнуть от звука собственного голоса, и с каждым словом мешкал всё более, пытаясь отделаться от непривычного ощущения. Заметив явный неуспех моих поисков, Петрашевский продолжил: — Не стоит, Фёдор Михайлович. Я не за этим. Я хотел вас проведать, — его голос граничил между сострадающим и неловко-брезгливым, — Я рассчитывал увидеть вас вновь на наших встречах. Мне казалось, вы разделяете наши идеи. Он стоял посреди комнаты, аккуратно одетый, в то время как я сидел на холодных досках пола, в истрёпанной рубахе, держа в руках тряпки неясного происхождения, кои схватил в процессе розыска. — Я, да-да, — я столь отвык от людей и их внимания ко мне. Я слишком много обдумывал и анализировал свои слова и жизнь, так что стал испытывать большие трудности в том, чтобы говорить эти самые слова и проживать реальную жизнь, а не бесконечные «что, если», которые вставали миражом предо мной во время моих долгих лежаний. В его бегающем и избегающем меня взгляде читались неловкость и неготовность к этой ситуации. — Приходите вновь. Вы нам нужны, — он обронил на меня последний взор со смешанной эмоцией, тем, что он и в себе не понимал и скорее стремился отрицать, нежели разобраться. Откланявшись, он покинул мою пещеру, явно не желая и на миг ещё больше привыкать к её мраку. Встретившись с этой волной внешнего мира, я предощутил, как же будет для меня вновь тяжёл выход из этой Платоновской ловушки. Через день я, превозмогая себя, решился отправиться на встречу круга. Я знал, что, если не уцеплюсь за чудом данный мне сейчас повод, то провалюсь в бездну своей головы окончательно. С каждым проведённым днём взаперти и от людей, всё невозможнее было вырваться из этого круга самопереваривания. Мой непрекращающийся самоанализ изжил себя, память стала загнивать от чрезмерного использования, без создания новых впечатлений. Собственное тело стало чувствоваться чужим, неловким и не по себе. Встретили меня тепло, но к месту сдержанно. Я почти весь вечер молчал и перекинулся лишь в начале и конце с парой-тройкой лиц один на один. Последствия моей нелюдимости досаждали мне ещё некоторое время. Но я накрепко пообещался себе вернуться к людям. Однако занятнее всего оказалось, когда один из людей Петрашевского, кто нередко бывал и в литературных салонах спросил меня о неких золотых каёмочках вокруг «Бедных людей», о которых, по его словам, я смел требовать в «Петербургском вестнике». Как оказалось, мой уход от людей сыграл на руку этому слуху, всё более утверждая меня в представлении других как человека высокомерного и надменного, не желающего больше и почтить их своим вниманием. Я не мог быть уверен наверняка, да и в глубине души надеялся, что всё это просто глупая ошибка, кто мог бы породить эту нелепицу, но всё же сразу имел предчувствие. Как на зло, в один из самых холодных дней этой зимы я поехал в усадьбу одного петербургского литератора, у которого в тот день должны были многие собраться. За этот небольшой промежуток времени я успел несколько пообвыкнуть к кружку Петрашевского, где люди сами старались не потерять единодумца. С литературными салонами, я знал, путь окажется труднее: здесь, почувствовав в тебе неловкость, проглотят без зазора совести. Ещё в повозке я успел продрогнуть до костей под рассказ извозчика о приметах, сулящих ещё большие холода. В этой усадьбе я был впервые, да и с её владельцем был знаком крайне поверхностно, так что изначально с моей стороны было крайне самонадеянно заявляться так, однако я боялся, что если не решусь сейчас выйти в свет, то в дальнейшем я отдалюсь от этого ещё более. Усадьба была пышно украшена лепниной и таила в себе какое-то древнегреческое устрашение, которое тем несвойственней казалось в этом устеленном снегами пейзаже. Рядом располагался сад с множеством тропинок, конца которым я не увидел даже когда забрался на высокое крыльцо. Войдя внутрь залы, я окунулся в золотой свет свечей, шелест пышных нарядов и аромат дорогих духов. Мои ожидания сводились к более скромной встрече, нежели это торжество звонкого металла. Однако порог уже переступлен, сбежать значило совершенно утратить к себе последнее уважение. Однажды я спросил у Тургенева, как он так смело и складно держится на людях, неужто ему не знакомо сомнение в себе? Он также броско, как и всегда, сказал, что что-то вовсе не обязано быть правдой, чтобы казаться таковым. Притворяйтесь до тех пор, пока маска не срастётся с вашим лицом. Но только ни одна маска даже не могла удержатся на моём лице. Но в тот момент я решился всё же не вспоминать все предыдущие неудачи. Дорогу осилит идущий. Я слабо знал хозяина и счёл неучтивым первым делом не оказать ему почтения, явившись в его дом. К счастью, мой взгляд вскоре упал на его жену, что была краше всей отделки этого особняка, что на её фоне меркли даже эти роскошные залы. Поблизости с ней оказался и сам хозяин. Засвидетельствовав своё почтение, я отказался от предложенного слугой шампанского. Я давно не ел и по опыту знал, что пить на пустой желудок не сулит ничего хорошего. — Ведь как вы смели подать вино не в золотых чашах, да не на золотом подносе стоящие? — За моей спиной раздался до дрожи знакомый ласково-насмешливый голос, что меня мгновенно пробил озноб. Люди, стоящие вокруг, обернулись. Кто-то усмехнулся, кто-то плотоядно заулыбался, ожидающе поглядывая на нас. — Клевета, — Слово едва слышно, чужим и хлипким голоском, слетело с языка. Я знал, что прошло ещё слишком мало времени с моего выхода в люди и столько глаз заставили меня окаменеть. Я не смел смотреть на него. Увидь я как он совершенен, не смог бы и сметь бороться. Он всё то, чем я хотел бы быть и обладать. Красота, уверенность, властность над собой и над другими, богатство и умение не проваливаться внутрь собственной головы, быть здесь, в реальности, знать, по каким законам она живёт, плыть с ней в одном потоке, не смотреть на неё из-за мутного стекла, как я. Он часть этого мира, не я. Я здесь лишний. — Знаете, а это ведь это нехитро, что всё-таки решив снизойти до общества, вы выбрали самое блестящее собрание, — краем глаза я видел, как он, словно на представлении, развёл руки по сторонам и огляделся, вглядываясь в толпу, всё более окружающую нас, — Самое золотое. Он выдержал паузу, ожидая моего возражения. Все глядевшие ожидали моего слово. Но как же тяжело его вынуть из себя под таким весом чужих глаз. Все варианты ответов неправильные. — Я-я… нет… — мне хотелось только бежать от всех них, укрыться в своей конуре. Я ещё слишком слаб, я ещё не готов к этому. — Знаете, одно это требовать такого у издателя, а после всем своим видом доказать перед честным народом, что вы этого достойны! Но другое — возомнить себя Богом в своей конурке, забиться в угол и нацепить корону, а как отвечать за свои слова лицом к лицу, так мямлить несуразицу. Хотя, вы даже этого выполнить не в силах. Имейте честь смотреть собеседнику в лицо, господин Достоевский! Ему не хватило слов, чтобы надсмеяться надо мной, так он хочет закопать меня окончательно. Я обернулся и исподлобья приподнял взгляд на его ухоженное и самодовольное лицо. В глубине его глаз — он старался не показывать смакование своего триумфа публике, — я отчётливо видел ту месть, что он мне обещал. Он не позволил бы никому уйти от него живьём, чтобы кто-либо посмел пренебречь им и остаться прежним. Я боялся, я ненавидел. Чем сильнее боялся, тем сильнее ненавидел, ведь этот страх всё яснее показывал мне собственную слабость. — Так всё-таки не можете найтись со словами? А ещё смели называться писателем. Уважьте свет, все так ждали вашего возвращения! — Язвительность смешивалась с нотками волнения, которое Тургенев так умело мог сыграть. Сколько раз я слышал эту трепещущую и сопереживающую интонацию от него, как изгибались его брови и немного вбок наклонялась голова, как я верил каждому его слову. Всё игра. Теперь или никогда. Пускай всё летит к чертям. Он должен это выслушать хоть раз в жизни. Пусть я паду этой жертвой. — Это вы всё выдумали и провернули! Вы ведь не в состоянии принять того факта, что кто-то может вас ставить не на первое место. Это вы золотая каёмка! Вы умеете только чествовать победы. Вы лжец и клеветник. Вы лицемер, что сами уже не знаете кто вы на самом деле. Вы готовы идти по чужим головам. Вы играете людьми и самоутверждаетесь за наш счёт. Вы бессердечны и бессовестны, вы готовы на всё лишь бы ваше самолюбие не пострадало. Я сожалею, что смел довериться вам. Дайте мне время, я вас в грязь затопчу… Я покажу всем, кто вы есть на самом деле. Итак, я всю жизнь колебался между излишней робостью и чрезвычайным высокомерием. После той сцены я разорвал все связи и с литературным миром. Вряд ли мне простили бы ту мою дерзость. Тургенев был язвителен, но никогда не выходил за каёмки, его речь — злая игра актёра, это забавляло свет. Я же не мог остановиться и вконец потерял меру словам. Впрочем, я и сам больше не желал входить в дома, в которых бывал Иван Сергеевич. Насытившись окончательно полным затворничеством, я нашёл единомышленников среди политического кружка Петрашевского. Я всё более вплетался в него, темы обсуждений становились всё острее, а ситуация в стране всё осложнялась. Однажды за нами пришли. «За недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского». Холодные, как восьмимесячная камера ожидания, формулировки. Бескровные уста судьи, выносящие нам смерть. Призрак друга вновь напомнил о себе и вознамерился забрать нас к себе. «Смертная казнь расстрелянием». 3 января 1950 года. Семёновский плац. Ледяной ветер и мёртвая тишина. Звенящее в голове ожидание и жадные глотки воздуха-времени. Я не видел остальных все эти месяцы. Стеклянные глаза и странное узнавание лиц, словно из прошлой жизни. Вскоре и вправду встретимся в иной жизни. — NousseronsavecleChrist (фр. Мы будем с Христом). — Un peu de poussière (фр. Горстью праха). Я бросаю последний взгляд на бесконечное белое небо, белую площадь, как моя голова оказывается в последнем своём пристанище — мешке. Время останавливается и бежит слишком быстро. Бессмысленное и столь желанно нужное. Ещё, ещё, ещё, но пускай уже кончится это невыносимое мучение. Но позвольте ещё немного жить. Но. Кровь стучит в ушах, кажется, если это продлится ещё сколько-то, я упаду. Но такая жажда жить. Безвременье разрывает спешное цоканье копыт по каменной, запорошённой снегом, дороге. Но. Человек жив, пока надеется. Надеется, пока жив. Злая-злая надежда, миг и петля сломает шею. — Отменить казню. Снимите их. После этих слов один из наших сошёл с ума.

КОНЕЦ ПЕРВОГО АКТА