я не знаю, в чем природа ему отказала?

Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. (Евангелие от Иоанна, гл. XII, ст. 24)

Мы прошли в комнату, по одному виду которым было заметно, что жилец вскоре покинет её. Она всё ещё была полна различных вещей, но их положение казалось неестественным. Проходя мимо стола я заметил краем глаза Евангелие в скромном переплёте. — Читаете? — я взял книгу в руки. — Иногда. — Уверовали? — с усмешкой спросил я. — Нет, — он взял у меня книгу, — но, мне кажется, буду веровать. Он облокотился на стол и стал пролистывать Евангелие. Сегодня он был бледнее, чем обычно. Я, заметив его задумчивость, молча сел в кресло. В лучах солнца виднелась летающая по комнате пыль. — Знаете, я иногда люблю гадать по евангелие, — он захлопнул книгу, но всё ещё крепко держал её, — Не то чтобы это и впрямь можно назвать гаданием, я просто наугад открываю и смотрю первое предложение слева, но всё же в этом есть что-то таинственное. Он провел пальцем по страницам с характерным шелестом и резко остановился на одном развороте. — «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». А, это из блудного сына. Знаете, в евангелие так часто упоминается о драгоценности грешника перед всегдашним праведником. Я думаю, я тогда у них на вес золота буду, — он ухмыльнулся, но по взгляду я заметил, что он совершенно не весел; он продолжил: — Я всю свою жизнь избегал войны. Вы знаете, мой отец погиб там за месяц до моего рождения. И я всё время ощущал тягость его отсутствия. Я воспитывался среди женщин, матери и служанок, дед сам был человеком запутавшимся и не выезжавшим из нашего поместья. Одной ногой в могиле. Будучи старше, попав в мужское общество, я бессознательно искал отца. Что-то, что должно было быть мной до того, как я явился на свет. Тогда француз показался мне чем-то, что хоть как-то могло быть им. Отчасти. Ведь он был вдвое старше меня. Но, как оказалось после, он крайне слабый человек. Может быть, иногда я озлобливался на него именно оттого, что он так слаб, не в силах заменить мне моего отца, ведь я тоже слаб, — он опустил глаза и поскрёб что-то на обложке книги, — ведь мы ищем даже толком не отца, а наставника, ролевую модель. Я встречал тех, кому может было хуже, имея отца, они не имели в нём проводника жизни. И не знали, что искать. Нам нужен кто-то на кого можно равняться. Уважать. И чтоб когда-нибудь этот кто-то смог нас принять, иначе мы всю жизнь так и останемся детьми в поисках блудного отца. И знаете, — он тоскливо усмехнулся, приподняв Евангелие, — нет ролевой модели сильнее, чем Бог. Это, пожалуй, сильнейшая идея человечества. Отец всех отцов. Нет ничего выше его. Теперь Бог мне отец. Может, тогда я был бы мужчиной. Он улыбался, будто нашел долгожданный ответ на столь мучавший его вопрос, но в этой улыбке виднелось нечто болезненное и чрезмерное. — У меня всегда была какая-то склонность, жажда метаморфозов, и вот сейчас это, — он смотрел в пол, но явно его уже давно не видел, блуждая в закоулках мозга, и была перед ним одна его идея; всё остальное померкло перед ней. — Но как же он примет вас? — спросил недоверчиво я. — Для того я и иду на войну. Я освобождаюсь от прошлого отца. Мне теперь чужды остатки его. Я не бегу от войны. Я бегу на неё. Мне кажется, там Бог должен принять меня. Он всё ещё странно улыбался, и я почувствовал его сбившиеся дыхание. Мне показалось, будто с ним сейчас что-нибудь случится. Он сегодня как в бреду. Но он заметил, что я не так увлечен, в отличие от него, и тут же отошёл от этой темы. Он вскочил и обратился к какому-то нижнему ящику в старинном, заваленном вещами шкафу. Порывшись некоторое время в нем, он достал шкатулку. По тому, как он её нёс, можно было догадаться, что она увесистая и в ней что-то особо ценное. Он, восхищённо улыбаясь, открыл её передо мой. Я увидел множество разных блестящих драгоценностей. Перстни, золотые браслеты и жемчужные ожерелья. Я в недоумение взглянул на него. Не получив взаимного восхищения, он фыркнул и стал выкладывать их. На некоторых он останавливался с особым любопытством, поблёскивая ими на свету. — Как я надеюсь, что это не награбленное, — ко мне неожиданно пришла пугающая меня догадка и я попытался максимально небрежно её озвучить. Он усмехнулся и загадочно поглядел на меня, чтоб сильнее меня помучить. — Нет, это моё, — он расстегнул жемчужное, явно женское ожерелье и нацепил себе на шею. Как он умел, и к чему я никак не мог привыкнуть, и меня каждый раз это несколько настораживало, он очень женственно взглянул в сторону, слегка приоткрыв рот. Надел женскую маску, или, что пугало воображение сильнее, убрал мужскую маску. Вдруг вновь обернулся ко мне, но совершенно обычным своим видом, и заметив моё недоумение, залился хохотом. — Вы так и не успели привыкнуть. — А вы так и не успели привыкнуть к моему недоумению, — отпарировал я. Улыбка собрала в себя печаль, ибо у нас больше и нет времени привыкнуть. — Это кольцо, — он держал большой расписной золотой перстень с переливающимся цветами камнем и маленькими по краям, напоминающий разбитое зеркало, которому было место на царской руке, — я хочу подарить вам в память обо мне. Он взял одной своей рукой мою, а другой накрыл её вместе в кольцом. Его руки оказались нервно холодными и несколько дрожали, хотя внешне он казался спокойным. — Но это так дорого. У меня ничего нет, чтоб вас отблагодарить, — я смутился таким подарком. Князь не спорил и лишь смотрел мне в глаза тем взглядом праведника, которым глядел на меня, когда я его ужасно оскорбил. — Федя, я никак не рассчитываю, что ты когда-нибудь его наденешь, — его усмешка, — но когда-нибудь он может тебя спасти, если вдруг тебе придётся его заложить. Я был бы очень рад, если бы смог тебя спасти от ямы таким лёгким жестом, — он кивнул на перстень, — мне всё равно ни на войне, ни в земле такое не понадобится. Я сжал его костлявые руки крепче. — Не говорите так. Ты ещё наденешь всё что угодно из этого. — Знаешь, не стоит бояться смерти. Нужно любить её. Обязательно любить. Любить также, как любишь жизни, но ни в коем случае не сильнее, и не слабее. В этом есть большая гармония. В те моменты, когда я особо счастлив, я всегда думаю, что готов умереть. Потому что, когда я счастлив, я обитаю в гармонии, ибо счастье равноценно гармонии. Каждый раз просыпаться, думая, что я, может быть, больше и не лягу спать; каждый раз ложиться спать с мыслью, что я больше не проснусь. Входить в дом с мыслью, что больше из него не выйду; выходить с мыслью, что не войдёшь, — он запинался и съедал слова; он горел, вцепившись мне в руки, приблизив покрасневшее лицо, — всем нам лежать в земле, одной из трёх матерей наших (кровная, богоматерь и она). Удобренной солдатами и одобренной поэтами, — он жутко глядел в меня, куда-то в глубь, взглядом твёрдым и неуклонным. — Слушай, прошу тебя, не прыгай намерено под пули, — я почти дрожал. Услышав это, он вновь остыл. — Хорошо. Я ведь, собственно говоря, только что сказал о равенстве стремления к жизни и смерти. — Обещай, — мы цепко держались за руки, не отводя друг от друга глаз. — Обещаю. Он взглянул на меня с доброжелательной усталостью. — Ты хотел спросить меня. Может, больше шанса не представится. Спрашивай. Я опешил от такого резко перехода. Но по настойчивому взгляду я понял о чём он. — Почему ты меня тогда поцеловал? — в тот раз я был смелее. — Это было прощание. То есть такое, какое я хотел на уровне образов, чувств. Бессловесное. Я тебя тогда как покойника поцеловал, — я вспомнил те холодные губы на своём лбу, — Если я окажусь мёртв, то рано или поздно ведь и ты умрёшь, и выходит, что сейчас последние дни для нас обоих, мы взаимно на смертном одру друг у друга. Поцелуй же меня в ответ. Он немного наклонил голову вниз, подставив мне лоб и опустив глаза в ожидании. Сердце больно отдало. Я вижу его среди множества пышных, пыльных цветов, тёмного бархата, в элегантном костюме и с таким покорным и ждущим выражением белого лица, как сейчас. Недвижимого лица. И содрогнулся. Но я не поддамся его иллюзии. И поцеловал в губы. Он трепетно ответил. Я приобнял его за плечи, он нежно коснулся одной рукой моей шеи. Так тихо. Я отстранился и взглянул в его глаза. Ресницы нервно взметались вверх-вниз, он смотрел мне на губы. Я коснулся ладонью его щеки. Он, скользя по мне, убрал руку. Я приблизился и поцеловал вновь; хватился за его ворот в попытке расстегнуть его, сбиваясь и постоянно соскальзывая по пуговицам. Я решился. Он отклонился и положил свои руки на мои на воротнике. — Не надо, — тихий голос отдавал тревожностью. — Почему? — я поймал его беспокойный взгляд. — Потому что это не твоё. Ты этого не хочешь, — он мученически выдавил подобие улыбки, — Ты поддаёшься мне, разговорам обо мне, думая, что вот оно, так надо. Только так любят. Что любить другого мужчину можно только во грехе. Но любовь в созерцании, а не обладании, — он взял моё лицо в свои ладони, — так любить пустое. Оно обесценивает душу. Оно лишь средство преодолеть нескончаемое одиночество в иллюзии. Сблизиться в действии. Я хочу иначе… Впрочем, всё равно. Я не понял его. Он поцеловал меня. Медленно. Не поддаться нельзя. Затем глядел на его странно счастливое лицо. Он так хорошо улыбался. Чёрные волосы свисали почти до линии подбородка, кои, как я заметил, он отращивал с момента нашего знакомства, и были растрёпаны; порозовевшие щёки напоминали о том, что он, в противовес всех своих слов, жив. — Ты счастлив сейчас? — я спросил, боясь его недавних слов. Он глянул на меня вопросительно, но тут же ответил: — Да, счастлив. — Боюсь, что ты, как я уйду, застрелишься. Ведь я то интересом тебя над бездной не удержу, — я старался шутить; вспомнил, как познакомились. Увидел по нему, что он тоже вспоминает нашу первую встречу. Лицо озарилось приятными воспоминаниями; взор заслонился другой картиной. — Да, ты теперь до скончания веков будешь напоминать мне мою теорию, — ощутил себя неловко, — это прекрасно. Но нет, как я и тогда сказал, я себя не убью, — он стал серьёзен и не глядел на меня; но, видно, передумал сказать, что держал в голове, и шутливо добавил: — я же обещал. — Так давай прощаться, — продолжил он и так взглянул на меня, что я понял, принял это, если не словами, то чувственно. Теперь уже нельзя было не попрощаться, нельзя было ему не уехать, нельзя мне его не похоронить. И тогда еле слышно прошептал: — В лоб целуют не только мертвецов, — и едва коснулся губами бледного лба. На следующий день был назначен поезд. Я приехал раньше всех и растерянно наблюдал за погрузкой предыдущего поезда. Утром я телеграммой предложил князю помочь ему с вещами и поехать на вокзал вместе, но он отказался. Возможно, он боялся, что я вновь буду уговаривать его остаться. Возможно, боялся, что не устоит. Среди толпы я заметил студента, которого прежде репетировал N. Узнав знакомое лицо, я машинально окликнул его, хотя тут же пожалел об этом. Мне не хотелось делить свою тоску ещё с кем-нибудь. Но юноша тут же заметил меня, поздоровался и присел рядом. Его присутствие вовсе раздосадовало меня. Я старался забыть о нём, но это никак не удавалось мне. Я понял, что ощущение, которое так тяготило меня сейчас, является ревностью, что ещё более меня огорчило. Я злился на этого юношу, так как смотря на него, с такой надеждой трепетно ожидающего его, я видел себя. Я старался больше не обращать на него внимания и всем своим видом показывал, что не настроен на беседу, но это по-прежнему мучало меня. Появился Тургенев в сопровождении Некрасова, и, о боже, я никогда прежде не был им так рад. Я знал, что присутствие Ивана Сергеевича непременно отвлечёт меня от самоанализа. Я бодро встал им на встречу и пожал руки. — А причины нашего собрания всё ещё здесь нет? — улыбаясь, сказал Тургенев. Я почувствовал тепло от этой улыбки. — А мы уже насочиняли оправданий нашей задержки. Как жаль, что теперь никому не суждено это будет услышать, — продолжил Тургенев, нежно похлопывая меня по плечу, заметив мою растерянность. Однако он не показал вида, что заметил, так что Некрасов и ещё пара новоприбывших провожающих ничего не увидели. И я был особо благодарен ему за это. Уже подъехал на погрузку наш поезд, а князя всё ещё не было. В нас уже стали закрадываться сомнения, и как бы беззаботно мы не старались беседовать, всё равно среди нас витало напряжение. Я стал подозревать, что он решил подойти к самому отбытию из-за меня, из-за того, что было вчера. Думаю, он не хотел слышать моих уговоров и ожидал, что я могу сделать что-нибудь лишнее. Я почувствовал себя обманутым. Один из господ резко вскочил и крикнул, что вывело меня из размышлений. — Ох, вот же он идёт. Он бы ещё на похороны свои опоздал. Последние слова прозвенели в моей голове. Я вновь почти растрогался, но, вспомнив, что, вероятно, он теперь избегает меня, меня опять зло взяло. Он подошёл и с лёгкой улыбкой поздоровался со всеми, пожав всем руки. Он был весь в чёрном, и силуэт тонкого, длинного пальто делал его ещё худее и выше, чем он казался обыкновенно. От холода его щёки слегка зарумянились, но в остальном он по-прежнему оставался бледен. Белые крупные снежинки ярко легли поверх его чёрных, отросших волос, почти не тая. Ощутив его руку, затянутую в чёрную кожаную перчатку, в своей, я не смог смотреть ему в глаза и отвёл взгляд. Я испугался, что это было явно заметно, и почувствовал, как залился краской. Но, придя в себя и оглядевшись, я увидел, что все, как и ранее, беседовали, и никому не было до меня не малейшего дело. Это успокоило меня. Князь не глядел на меня. А я только и делал, что смотрел на него, но, предчувствовав, что мы вот-вот можем пересечься взглядом, поспешно отводил глаза. Пульс стучал в голове, и, когда Тургенев, пытаясь вернуть меня в круг, обратился ко мне, вопрошая моё мнение по поводу того или иного предмета их разговора, я совсем смешался. Я не слышал ни слова, о чём они говорили и только жадно продолжал глотать морозный воздух. — Я… Я не знаю, — смог только выдавить я из себя. Я пересёкся взглядом с князем и почувствовал, как сердце оборвалось. — Думаю, мне уже пора, господа. — сказал он, как бы спасая меня из этого неловкого положения. С ним по очереди стали обниматься. Некрасов и двое господ завершили этот ритуал и позволили подойти следующим. Тургенев повис у него на шее, громогласно заявляя, как ему жаль, что так долго между ними стояла вражда и сколько всего упущено. Как же Тургенев всё-таки любит сцены прощания. Это немного подбодрило меня. Наконец, N сумел оттащить от себя навязчивого провожающего. Тургенев, окончательно пожелав доброго пути и по-отечески хлопнув по плечу, на что князь слегка вздёрнул брови, отошёл, дав пройти студенту, который так и стоял, молча ожидая очереди. Тот нежно и как-то очень печально, что все на момент замолкли, обнял князя. Думаю, прощаясь, он страдал, может, куда более меня, но он, в отличие от меня, принимал это, как неизбежную судьбу, а во мне пылало недовольство. — Ну всё, всё, — спокойно и странно добро сказал ему князь, мягко отодвигая его от себя, — Что ты, может свидимся ещё. Давай без слёз. Значит, ему он не рассказывал всего того, что сказал мне. Во мне зазлорадствовало чувство преимущества и выигрыша, кое так свойственно ревнивости. Это жгло и радовало, и я еле сдерживал ухмылку. Он подошёл ко мне. Я стоял в стороне и остался последним на прощании. Это всё. Злорадство сменилось страхом. Всё? Он обнял меня. Склонившись над моим ухом, он очень тихо прошептал, что я бы и не разобрал, если бы не был так привычен к его голосу: — Как прискорбно, что ты не барышня, что я не смогу поцеловать тебя здесь. Я слышал в голосе, как он улыбается. Я ощутил, как тепло разливается по моему телу, и понял, что он шутит лишь от того, что ему самому глубоко тревожно. Но при всём этом он всё ещё находил силы в себе, чтобы притворяться. Отпустило. Я больше нисколько не злился на него и не ревновал. Он отодвинулся от меня. — Прощай, Федя. Я открыл было рот, чтобы ответить, но смог только схватить воздух. Он грустно улыбнулся, что блеснули зубы. Он взял чемодан и, небрежно махнув нам, стал взбираться в вагон. Я, не думая, пошёл следом за ним. — Куда это он? — послышалось сзади меня. — Он сейчас вернётся, — услышал я бархатный голос Тургенева, который придал мне сил. Я догнал его у входа в его купе. Он было удивлённо вскинул брови, но ни слова не сказал. Открыв двери купе, мы увидели, что оно всё ещё пусто. Я быстро метнулся внутрь за ним и закрыл дверь. Сколько-то мы продолжали молча глядеть друг на друга, учащённо дыша. Я видел, как по его лицу проходят еле заметные судороги. Я, заметив движение его ко мне, впился губами в его губы, обхватив руками шею. Холод его губ и кожи остужал меня. Немного отстранившись, он сбивчиво прошептал: — Заметят. — Всё равно. Ты и не через такое проходил, — я вновь примкнул к его губам. — Но ты… Ты… ты, — между поцелуями он тихо еле успевал шептать, начиная с вопрошающего тона и слепо продолжая, но в голосе уже осталось только наслаждение. Он прижал меня к стене, где из-за полок нас было не так видно с улицы из-под полуопущенных створок. Я ощутил на себе часть его веса. Он стал целовать мою шею, пробираясь сквозь шарф. Я чувствовал морозную свежесть от его заснеженных волос. — Не уезжай, — неосознанно твердил я, как бы уже не ожидая реального ответа. Он взял мою голову в свои ладони и глядел на меня с таким выражением извинения. — Федя, нет-нет. Я еду. — Останься со мной, — я не надеялся, но мне так хотелось говорить с ним, так что я произносил всё, что вертелось в моей голове. Он вновь меня целовал, но куда сильнее и настойчивее, чем прежде. Мысль, что, не уезжай он, всё могло бы быть так постоянно, чудилась странной. Выходит, в итоге я тоже поддался иллюзии его судьбы.