я не знаю, в чем природа ему отказала?

Прошло несколько дней, которые я потратил на восстановление от случившегося. Судя по всему, удар оказался сильнее, чем могло мне показаться прежде. Кроме головной боли, я обнаружил ещё и несколько занятных изменений в восприятии. При чтении текст воспринимался не так, как ранее. Я будто не мог взять и остановиться на одном слове, мог только читать сразу отрывком текста, да и то не мог удержать на нём внимания чуть дольше, если мне того хотелось. Слова как будто всё время спешили убежать и немного подрагивали. Тогда я бросил чтение. На свежем воздухе, найдя укромное место такое, что мои ноги слегка не доставали до земли, я почувствовал, будто на самом деле до поверхности несколько метров. От этого слегка кружилась голова. Мозг словно не всегда справлялся с обработкой трёхмерности мира и иногда давал сбои. Ко всему прочему, порой я становился ужасно сентиментален и испытывал на себе эффект jamais vu. Вещи, совершенно привычные мне, казались впервые мною увиденными и вызывали странный восторг. Я видел лист и думал: неужто я и прежде постоянно сталкивался с этим воплощением чуда? Но ощущение зыбкости и некоторой нереальности мира заставляло меня не относиться ко всему этому с должным вниманием. Я лишь спокойно и заинтересовано наблюдал в какие калейдоскопы складывается моё восприятие. Князь предложил мне одну авантюру, что не было на него похоже, однако его радость грела душу и мне, хоть она и отдавала истерией, однако тогда я безоговорочно отбрасывал подобные мысли. Мне хотелось верить, что всё хорошо, и я верил. Всё было хорошо. Мне всегда особенно тяжело было видеть его в состоянии эмоционального потрясения. С Тургеневым было иначе. С ним в обычное время я всегда ощущал некую неловкость, скованность, собственную ущербность и его вызывающее превосходство. Даже когда рядом с ним удавалось отдаться моменту, после, приходя домой, я часто жалел, чувствовал, что повёл себя глупо, был не тем, чем стоило быть. Был смешон. Однако, когда Тургенева затрагивали сильные переживания, это не пугало меня. Он становился человечнее, чем когда-либо прежде, я понимал, чувствовал тоже. С князем же мне было легче в обычное время, я не ощущал постоянного риска, в его насмешках не было той злой тургеневской насмешки, которую, я в то же время, прощал. Но в критические моменты, видя его открытым, уязвимым, я не мог в это поверить, мне становилось не по себе, я не знал, как поступить, как утешить, можно ли вообще утешать. Я терялся, и потому старался выместить это из собственной памяти. Лишь после, многие годы спустя, взглянув на это уже другим человеком, я сумел восстановить многие воспоминания того времени, кои и собрал здесь. Он прошёл ко мне в комнату и я ощутил тоже, что иногда при взгляде на Тургенева. Он уложил напомаженные волосы назад, чёрно-блестящие, полностью открыв острое лицо, кое тоже преобразилось, поярчало. Чёрный фрак элегантно очерчивал его фигуру, но не создавал впечатления болезненной худобы; пышный алый воротник дисгармонировал с привычным для меня образом чёрно-белого князя, но всё же был хорош. Я не знал, что он столь серьёзно отнесётся к предложенной им шутке, и оттого сам собирался идти в своём обычном виде, о чём теперь пожалел. — А ведь производит впечатление, а? — улыбнувшись и бегло пожав мне руку, он обернулся к зеркалу, висевшему над тумбой. — Да, производит, — я встал у него за спиной и тоже смотрел на отражение. Он, столь нарядный, и я. Неприятно, хочется отвернутся, но и продолжить смотреть дальше. Я заметил у него на щеке едва заметную пудру, коя и преобразила его зеленовато-бледную, болезненную кожу в нечто здоровое, трепещущее полной жизнью. Он придвинулся ближе к зеркалу и стряхнул из-под глаз чёрную шелуху. Камни на пальцах, которые словно отяжелели. Только сейчас заметил. — Плохо держится. Совсем уж всё позабыл, — он обернулся, — Впрочем, дай бог, до вечера продержится. И улыбнулся, заставив тем самым и меня улыбнуться в ответ. Сделав пару шагов назад, чтобы входить в зеркало по пояс, он вновь взглянул на себя. — Готичный принц? ха, — усмехнулся и метнулся вокруг себя в поиске настенных часов, а найдя их напротив кровати, продолжил: — Станем по-щегольски опаздывать или проявим малость приличия? — Предпочту нечто среднее. — Тогда подожду у Григоровича, — он комично откланялся и удалился к моему сожителю, с которым, за всё время почти годовых визитов ко мне, вполне себе сошёлся. Я остался один, надел лучший свой жилет и пиджак. Поискал, осталась ли у меня помада для волос, разочаровавшись в поисках, обошёлся только расчёской. Закончив свой гардероб, я несколько самоуничижительно посмотрелся в зеркало и вышел к ожидающим. Недавно распространившиеся слухи про наследство (значительно возросшее в чужих устах) сделали N, как казалось, выгодной партией для дочек небогатых дворянских семейств, не питающих надежд на нечто большее. Князю показалось забавным выехать в свет и разыграть какую-нибудь связанную с этим комедию. Имел ли он в виду что-либо конкретное или решал это спонтанно, я не знал. Поначалу, увидев его в столь преображённом виде, я и в самом деле подумал, что он намеревается жениться, воспользовавшись сложившимся недоразумением. Я так и не мог понять, интересуют ли его женщины вообще, сколько я его знал, он всегда вёл себя с ними подчёркнуто нейтрально вежливо, и рассказ о его покойной жене казался мне всегда в каких-то моментах недостоверным. Что она была за человеком, что сумела привлечь обоих людей, что близки мне сейчас? Поладили бы мы? Что всё ещё скрывают от меня в этой истории? — Доброго дня. Кажется, мне знакомо ваше лицо, вы… — женщина средних лет, безвкусно и вульгарно одетая, напоминающая приживалку, остановила нас. Она с видом, словно вот-вот вспомнит, выжидающе ждала, пока мы представимся сами, но что-то во мне, не нарочно назло, хотело не вмешиваться, — Иван Сергеевич Некрасов? — тишина затянулась и ей пришлось предложить хоть что-то. — Фёдор Михайлович Достоевский, — представил меня N. От его голоса, произносящего полное моё имя, что-то тронулось во мне. Она смешалась, но не подала виду. Он представился сам, и, кажется, его имя показалось ей значительно более знакомым, чем моё. Она слегка всколыхнулась и подозвала стоящую словно и не с ней девицу лет шестнадцати. Её невыразительное и хмурое лицо обратилось к матери. Белое простое платье выдавало в ней, что это её первый крупный выход в свет. Девица слегка поклонилась нам. Едва слышимая музыка вошла в силу и повела пары в центр залы. — Будьте так любезны, — негромко, с убедительностью женщины в возрасте, она сказала князю, взглядом указывая на свою дочь. Князь подставил руку и барышня робко взялась. То, с какой лёгкостью N согласился на её просьбу было удивительно. Что-то явно у него на уме. Я, кажется, прежде не видел, чтобы он танцевал. Он не был изящен, держался очень прямо, но уверенно. Кажется, если когда-то и танцевал, то очень давно. Его рука едва касалась её талии, другая — легко придерживала ее за руку. Лёгкое платье летело над паркетом, порой задевая и его колени. За весь танец он ни разу не оглянулся на меня. Окончив, он, не обращая внимания на девицу, направился к одной из стен с фуршетом. Следом за ним поспешила и мать барышни. Они скрылись за столбом, так что, когда я приблизился, они уже говорили. Я остановился немного поодаль. Князь смотрел на них странно свысока, как-то насмешливо зло. В его полуулыбке зрело недовольство. Он приостановил шедшего слугу с фужерами, взяв один из бокалов, отпил. — Что это за вино? — на что молодой слуга лишь смутился, не привыкший к расспросам. — А? — N приподнял лёгким движением подбородок юноши, при том со столь непристойным выражением лица, что даже мне, видевшему всё лишь в пол-оборота, стало не по себе. Но, словно замедлив течение времени на миг и насытившись своеобразной властью над сценой, он как ни в чём ни бывало раскланялся с дамой и её дочерью, кои, кажется теперь уже были этому рады. Увидев меня, он подошёл ко мне. — Что-то не так? — он, кажется, так искренне спросил. Я промолчал, недоумевая, смеётся ли он надо мной. — Хотите уехать? — Да. После мы заехали ко мне, промолчав всю дорогу, но, кажется, что эта тишина напрягала только меня, словно он так и думал: «раз вам неловко, так говорите, а мне и так недурно». Пройдя в квартиру, он оживился. — Вы злитесь. Напрасно. Это лишь шутка, — он шёл за мной и я не мог видеть его лица. — Я не злюсь. Я размышляю. Мы вошли в комнату. — Я поставлю чай, — и оставил его одного. Вернувшись, я поставил две кружки на небольшой стол вблизи кровати. Он будто удивился тому, что я принёс чай. N закурил и передал портсигар мне. Я отпил чай и закурил. Мы сидели по разным углам комнаты, коя в молчании наполнялась дымом. Кажется, я и в самом деле не могу на него злиться. Он, словно почуяв во мне эту перемену, поднял на меня взгляд и улыбнулся. Он отставил чашку, оставил папиросу дымиться на краю пепельницы и встал посреди комнаты. На мой недоумевающий взгляд сказал мне подойти. Я проделал тот же ритуал, поднялся с кресла и подошёл к нему. Он пугающе нежно, с какой-то странной бережливостью, взял меня за руки. — Почему вы никогда не танцуете? Вы стесняетесь? От подобного вопроса всегда становится ещё более неловко. — Я попросту не хочу. — Вы робеете. Вам не стоит быть столь открытым ко всему. Если вы не научитесь быть грубым, дабы оборонить эту нежность, вы её потеряете. — Но разве научившись быть грубым, не значит и утратить? — Не знаю. Было бы жаль. Мне нравится эта черта в вас, — он говорил таким тоном, смешивая дружескую любезность и что-то около романтическое, что нельзя было воспринимать это однозначно. Он уверенней сжал мои руки и повёл нас полукругом, что напоминало танец, тишину которого нарушал лишь стук наших каблуков. Так несуразно, но всё же трогательно. Я ощутил, как краска залила мои щёки, как мне не по себе быть столь близко к нему, и как это всё-таки импонировало мне. И что хуже всего, мне льстило думать, что он влюблён в меня. — И ещё, я всё никак не мог подобрать момента. Я в скором времени уезжаю. Я разобрался со всеми бумагами, так что теперь точно, — не смотря мне в лицо, рутинно-легко сказал N. — И куда же вы поедите? — На службу, — он улыбнулся моему недоумению, — Не в Америку же. Думаю, по всей вероятности, попаду на очередную русско-турецкую. Возможно, последнюю. Внутреннее удивление от услышанного осталось там же из-за всей обыденности манеры с которой он преподнёс столь неожиданную новость. Мы буднично расстались, и я весь вечер вновь и вновь возвращался к мысли о его уезде.