я не знаю, в чем природа ему отказала?

Прошло несколько недель, и мы поуспокоились, утихли. Неприятно ощущалось едва принимаемое сознанием облегчение от избавления от постоянных тревог за него, былая шаткость сменилась чёткой определённостью, которая, как бы не было мерзко себе признавать, дарила покой. Я прошёл к князю и встретил его в странно возбуждённом состоянии. Он в момент пожал мне руку в знак приветствия и тут же протянул листы, которые держал всё это время в руках. — Смотрите. Я успел лишь увидеть «Cher Prince NN» и что всё дальнейшее содержимое тоже было написано на французском, до того как он вырвал их у меня из рук. — Это наследство. Вы не слышали? Слухи уже разошлись по городу, но они более чем искажены. На самом деле я получаю лишь самую малость. — Чьё наследство? — Герцога, про которого вы слышали от Тургенева. Я смутился от затрагивания той истории, но более пришёл в удивление от его упоминания. Мы никогда не говорили про него с N. — Он умер? Чтобы хоть что-нибудь произнести, я спросил и тут же осознал, насколько это очевидно. — Да. Как оказалось, он переписал некоторую сумму на меня, что, в самом деле, удивило меня. Я и так получил от него достаточно, хоть многое и уходило на оплату долгов. Да, впрочем, и не важно. Но более что удивительно сейчас, что и это немногое не удержал за собой его сын. Заметив моё недоумение, князь пояснил. — У него имеется сын, который на несколько лет старше меня и который очень как не одобрял нашу связь. Ещё до моего знакомства с герцогом, они были в довольно-таки враждебных отношениях. Так что из-за него мы даже не заезжали во Францию, и я не был в тех землях, кои принадлежали ему. Хотя, под конец жизни, как я понял, он относительно примирился с ним, как могут примириться два человека, всю жизнь друг друга на дух не переносившие. Я присел на диван, а он вновь взялся за документы. Он вертелся с бумагой, зачитывая её мне, периодически добавляя свои комментарии и поглядывая на меня. Он выглядел столь живым и энергичным, что я лишь в недоумении любовался им. Меня так удивляло, что вся эта история вновь всплыла. Казалось, что это что-то вроде полулегенды из прошлого и другие действующие лица, кроме самих рассказчиков, давным-давно канули в небытиё да и вовсе не были реальностью. Но и несколько пугало, что ему вновь пришлось столкнуться со смертью, после всего этого. Однако я отгонял все тревоги, страшась навлечь чего ненароком. — Как они узнали ваш адрес? — Периодически он отправлял мне переводы и открытки по праздникам. — И вы принимали? — В моём тоне невольно оказалось слишком много возмущения, которое, я в то же время неизъяснимо почему хотел скрыть и подавить в себе. Картина, как N принимает чужие деньги так и предстала перед глазами. — Конечно. Глупо после всего, что было, отказываться. Не смотрите на меня, как на содержанку. Это смешно, — он посерьёзнел. Там было что-то, чего я не знал, нечто тёмное, и я стремился не осуждать, не зная. Однако вряд ли когда-либо он открыл бы мне это, и я безмолвно решил принимать это всё с его позиции, чем бы это не обернулось. Я хотел, чтоб это принятие поскорей выразилось на моём лице, уберегло его тайну. Я поверил тем словам Тургенева. Лучше никогда не знать, как бы это не манило. Как бы мне и не казалось, что меня обводят вокруг пальца. Я убеждал себя, что всё не то, чем кажется. — Думаю, я вполне себе имел на это право. Своего рода компенсацию, — странно звонко, приторно-весело сказал он, что словно пробудил меня ото сна. — И вы писали в ответ? — я не хотел растягивать тягучее молчание. — Сначала нет, но после да, — Он тепло, но как-то нервно глядел на меня, — Я не держу обид. В конце концов разве не все всегда жертвы? Сколько я не думал, могло ли всё пойти иначе, я понимаю, что я бы в любом случае оказался здесь, — он замолк и как-то на удивление слишком складно и словно не конкретно ко мне продолжил: — Это не было моё желание уехать тогда. Я не хотел увозить её или, как говорили тогда, порочить. Это было её решение, и разве я мог не подчиниться ему? Её решению. Ведь нас не было двое. Мы были одним человеком. Она была той, какой я должен был родиться, понимаете? И она постепенно всё более становилась мной, этим мной, от этого и чахла. Ведь не может же быть, чтобы один человек был одновременно в двух телах? Одному надо было уйти. И ушла она. А надо было… — он поджал губы, — Не предугадал. Он приподнял бумаги и улыбнулся им. Всё затихло, и я наблюдал, боясь и отрицая всю нестойкость положения. Я не хотел ничего замечать. Я страшился всего того, что тревожило меня в нём, я не понимал, не знал как быть, а потому словно закапывал это всё в своей памяти, отрекался. Он сдвинулся с места и рухнул на диван рядом со мной, и в мгновение ока улёгся так, что его голова оказалась на моих коленях. Я, поражённый, машинально чуть было не отпрянул, но разглядев на нём ребяческую улыбку, успокоился. Князь докончил читать документ, как ни в чём ни бывало, и, отбросив бумагу, взглянул на меня. Его взгляд согрел меня. Даже так. Я запустил пальцы в его жёсткие чёрные волосы, ощущая приятную тяжесть его головы на себе. — Так значит вы не скорбите о нём? — Нет. Я догадывался, что при его образе жизни и состоянии здоровья ему оставалось не долго. И знал, что мы больше никогда не свидимся. Только если бы он тогда поехал за мной в Россию, но чего, к счастью, не случилось. Его простодушный вид радовал меня, и я отчего-то ощущал здесь, с ним, какой-то особый уют, который так давно я не находил. Он напомнил чем-то мне мою мать, которую я потерял слишком рано и сохранил которой скорей только некий образ, дух. — Почему «к счастью»? — сейчас можно было задавать вопросы, и, кажется, единственный раз. — Потому что пришло время прощаться и дальше так не могло продолжаться. Однако, несмотря на это, у меня осталась о нём светлая память. Я рад, что жизнь свела нас вместе. Это дало мне, пускай тяжкий, но необходимый опыт. Раскрыло мне многое обо мне самом. Искупило то, что надо было искупить. Он улыбался, и я улыбался ему в ответ. Он вздохнул и прикрыл глаза, расслабив лицо, так что оно приняло совсем детское выражение. Я всё ещё перебирал его волосы, сам не замечая этого. Пробыв так некоторое время, он вдруг распахнул глаза и, моментально найдя мою руку, прижал её к своим губам. Его резкое движение и взгляд нервных глаз напугал меня, и князь, заметив это, тут же пришёл в себя. Он выпустил мою руку и вскочил, путаясь в извинениях. Но в течение этого всего я не нашёл в себе и толики сопротивления. Несомненно, это было непривычно, и я не был уверен в своём отношение к этому, однако прежние возражения исчезли. Но в то же время и сделать самому шаг вперёд меня не тянуло. — Я… Я не думал. Прошу простить, в самом деле, виноват, — перемешивая всевозможные реплики извинений, N тревожно кружил по комнате, избегая моего взгляда. Наконец, не услышав никакого ответа от меня, возможно, даже столь ожидаемого возмущения, он обернулся ко мне. Его лицо поразило меня. Что-то произошло в нём. Он ужасно побледнел. Судорога прошла по его лицу, и он кинулся ко мне. Он упёрся мне в плечо и тихо, почти про себя прошептал: — Я так устал. Я бродил по пасмурному Петербургу, вырвался наружу, дабы упорядочить мысли. Лица прохожих нагоняли тоску, Невский был знаком каждым камешком до остервенения, что чувствуешь себя бесконечным заложником одного и того же. Я со злобой укрылся в разветвление улиц и вскоре забылся. Лишь где-то в переулке я обратил внимание на то, где я. Это навеяло мне воспоминания о детстве. Я мальчик, спешащий также по одному из таких закоулков, оказался остановлен мужчиной. Беспокровный его взгляд вырвал меня из повседневности. Таким взглядом, который мне ещё удавалось встречать после, убеждённый атеист перекрещивает самое ценное в своей жизни, когда кроме как на то, что он отрицал всю жизнь, больше надеяться не на что. Мужчина попросил меня стать крестным отцом своему болезненному, совсем недавно родившемуся ребёнку. Согласно преданию, взятие крестным первого встречного может исцелить. Я не противоречил и пошёл следом. Мы поднялись по узкой, тёмной лестнице в не менее маленькую, мрачную, душную комнату. Там была совсем молодая женщина с ребёнком, но глаза у неё были человека намного старше, чем она сама. Была пожилая женщина, вероятно бабушка этого ребёнка, и был ещё один мужчина, который, как я узнал позже, являлся вторым крёстным. Там, тогда, в этой затхлой комнатке и провели короткий обряд. Большею частью мне нужно было молчать, и лишь пару раз реплики были предоставлены мне. Я наблюдал. Впервые я очутился в такой обстановке, в центре тайны, несчастья чужой семьи. Я не был простым наблюдателем, как могло случиться на улице. Я был частью их, хоть и не знал их. Они не скрывались, их лица были открыты мне, они были подлинны и уязвимы, я увидел человека во всей его широте, хоть, пожалуй, и не осознал этого тогда в полной мере. Мысли о детстве вселили в меня тепло. Былая ясность успокаивала. Последние недели спутали всё. Я всё время находился в состоянии словно бесконечного падения после того, как спотыкаешься. Всё казалось шатким и вот-вот грозило перемениться. Порой, я переставал ощущать себя собой. Чужое вмешивалось в мои слова, мысли и действия. Я нуждался во времени всё обдумать, но знал, что сейчас ничего нельзя остановить. Уйти можно только без права возвращения. А я, предчувствуя беду, всё равно не мог не увидеть всё до конца. Я вновь и вновь, как и все последние недели, возвращался мыслями к Тургеневу и N. Додумывался до мнительности, что иногда и в самом деле оказывался охвачен обидой. Я, словно Плутарх, не нарочно сравнивал их, искал сходства и не понимал, отчего я это делаю. Выбирал? Читал Фурье, одолженное у Петрашевского. Сама книга не произвела на меня такого впечатления, как ожидалось, однако меня глубоко пленило то, что я увидел у Петрашевского. То, как молодые люди, как и я, столь сильно увлечены будущим своей страны, готовы на что угодно ради неё. Эта юная искренность поразила меня. Когда это обсуждалось у Белинского, в этом было много фанфаронства. Французские революции привили моду к стремлению к демократии. Я видел, как говорили, дабы только слышать свой голос, а не слова. Круг Петрашевского был сплочённее, честнее, говорили то, что было на сердце. Меня отталкивало безбожие Петрашевского, он, противник православия, был против церкви. Впрочем, многие из моего окружения было атеистами. Белинский говорил, как умилительно смотреть на меня каждый раз, когда он с пренебрежением поминал Христа, что у меня от этого словно всё лицо менялось, так точно вот заплачу. Тургенев всю свою жизнь был атеистом. Князь, как мне казалось в начале нашего знакомства, тоже, но, как оказалось в дальнейшем, я, возможно, заблуждался. Одна дама, считавшаяся светской красавицей и падкая на всяческие диковинки, недавно вернулась в Петербург и, прослышав про мой прошедший литературный успех, заинтересовалась и захотела принять меня у себя. Многие, кто интересовался литературой, уже попривыкли ко мне, и я уже не производил на них тот эффект, что прежде, так что я не хотел упустить возможности вновь почувствовать себя причастным к своему творению, ощутить на себе взгляд впечатлённого читателя. Творчество может принадлежать человеку только в момент создания, законченное оно уже живёт само по себе. Не находя в себе сил, чтобы вновь сесть за перо, я довольствовался лишь иллюзией оживления былых ощущений. Григорович, который был с ней знаком лично, договорился о вечере, однако сам отказался сопровождать меня по причине неких неотложных дел. За день до этого я, бывая у N, поведал ему об этом, на что он предложил пойти ему со мной, о чём было сообщено владелице салона. Несмотря на скверную репутацию, о коей хоть и не было принято говорить вслух, и разорение, N по-прежнему имел высокий титул и мог быть принят в любом обществе. Так, на следующий день мы поехали от меня. Её дом находился на Невском в нескольких минутах ходьбы до Зимнего Дворца. Из её окон можно было бы увидеть прогуливавшегося императора. Карнизы и колонны фасада изящно украшались дорогой лепниной, всем своим видом говоря о статусе жильцов. С одной стороны, изобилие чужой роскоши смущало меня, с другой, заставляло почувствовать себя частью этого. Мы вошли. В больших залах, сверкающих множеством свечей, способных воссоздать освещение, подобное солнечному, собралось большое количество людей, большею частью люди состоятельные: генералы, увешанные орденами, адъютанты, сыны богатых семейств, политики, красивые дамы, носящие на себе целое состояние, графы и князья, ещё не успевшие промотаться в край. Однако, если присмотреться, то встречались люди и нашего уровня. Попривыкнув, мы даже выхватили пару знакомых лиц из всего блеска. Однако здесь они приняли вид значительно представительнее, чем мы обвыклись у них видеть. Пока я засмотрелся на стоявших поблизости дам, князь слегка взял меня за локоть, обернув в противоположную сторону. В проёме стояла обворожительной красоты женщина, тёмные волосы были собраны сверху, украшены стразами и жемчугом, выпущенные прядки волнами обрамляли светлое лицо с блестящими большими чёрными глазами, которые смотрели высокомерно и любопытно, порочно скрывая тайну, прячась в тени чёрных ресниц. Коралловые губы улыбались всем и никому в особенности, улыбались только ради того, чтобы обнажить белые ровные зубы. Кроваво-красное бархатное платье намеренно отдавало старомодностью, словно демонстрируя, что даже вышедшая из моды вещь её скрасит более, чем другую барышню. Обнажённые, покатые плечи, без изгиба смущения, выдавали зрелость. Декольте гостеприимно белело в тёплых лучах свечей. Серьги с камнями свисали ниже линии подбородка, напоминая осколки разбитого зеркала. Любой поворот изящной головы и шаг плавно рассекали пространство, заставляя любоваться её вновь и вновь. К ней подошёл статный мужчина и, нагнувшись к уху, сказал ей несколько слов. Её тёмные брови слегка изогнулись, словно в попытке что-то припомнить, и затем её взгляд, поблуждав мгновение по лицам пришедших, устремился сквозь гущу людей прямо на нас. Первое, что пришло мне в голову, что моё любование ею вышло за границы приличия и оказалось замеченным, так что от такой своей ненарочной вольности я раскраснелся. Но вдруг она направилась уверенным шагом к нам. Я хотел было стушеваться, но по-прежнему так и не мог отвести взгляд. Собравшиеся расступались перед ней, словно море перед Моисеем; её улыбка ширилась. — Доброго дня, господа, — она обратилась к нам, — С моей стороны невежливо пригласить вас и не встретить лично, за что прошу простить меня. Фёдор Михайлович, верно? — Она обратила свой пристальный взгляд на меня, и я замер. — Да, — мой голос ослаб и стал совсем чужим. Мне становилось жарко, я чувствовал, как горят лицо и уши. Довольно улыбнувшись моему смущению, она обернулась к князю. — А вы...? — она выискивающе вглядывалась в N, недоступная для какой-либо неловкости. Своей аристократической рукой в камнях она плавно жестикулировала отточенными, но кажущимися столь естественными движениями. — Князь N, — его голос нисколько не дрогнул, он ровно глядел на неё сверху вниз и, взяв её руку, наклонился и поцеловал. Его всё более отраставшие волосы перекинулись на лицо и коснулись её белого запястья. Во мне что-то тронулось. Пальцы похолодели. Выпрямившись, он выпустил её руку. Она, столь привыкшая к этому обряду, продолжила: — Кажется, ещё в отеческом доме я когда-то встречала вашего отца. Всё, кроме нас троих, становилось одним целым непрекращающимся шумом из света, голосов и движения. — Прекрасно, единственно жаль, что мне самолично так и не довелось с ним встретиться, — он миловидно улыбался. Я испугался, что она смутится оплошности, но она лишь приулыбнулась и обратилась ко мне: — Я оказалась глубоко впечатлена вашим романом. О нём столько говорили, но я, к сожалению, не застала этого. Что вдохновило вас на создание? На меня словно всё более наваливалось что-то тяжёлое, обволакивало и оставляло всё меньше воздуха. Меня бросило в жар. Я спасительно глянул на множество свечей, похищающий кислород, будто в надежде заставить их тем самым прекратить. — Я хотел изобразить то, что видел вокруг, людей такими, какими они, — её лицо становилось всё дальше и непонятливее, мой голос как будто доносился где-то из-за спины, из воды, и его никто не мог разобрать. Я прекрасно излагал свои мысли внутри себя, но не мог их извлечь. Словно проходя через рот, они искажались в невыразимых химер. Ноги стали слабеть. Я оглянулся на князя и улыбнулся ему какой-то глупой улыбкой. Сейчас пройдёт. Пройдёт. Вновь обернулся к графине и замер на блеске её серёг. Что-то тёмное и что-то светло. Яркое. Главное держаться. Не упасть. Тепло стало разливаться по телу. И не упаду. Звуки смешались. Я заперт в своей голове. И так хорошо. Ни холодно, ни жарко. Ни душно. Тепло. Всё замедляется. Стынет. Спокойно. Завершённо. Темнеет в глазах. Тьма заволакивает. Полностью. Время застыло. Я всё ещё стою. Времени нет. Смотрю широко распахнутыми глазами. В черноту. Ощущаю мир не тем, чем всегда. Мой слух и осязание обволакивают. Усиливаются. Управляю и направляю ими как руками. Влево. Вправо. Наверное, так чувствуют себя слепые? Почему мне не страшно, и я так спокоен? Почему рассуждаю? Приоткрываю отяжелевшие веки и смотрю с самого низа. Пол отражает мыльно тёплый свет, неясные тёмные фигуры непрерывно мелькают в безмолвии. Отмечаю про себя, что странно, что при таком движении не создаётся ни звука и отчего я не чувствую жёсткости паркета. Но реальность неприятными волнами пробивается ко мне, и я вновь обретаю слух. Слова врываются и тонут опять. Лежать становится менее приятно, и былая мягкость слетает. «Приходит в себя?» «Очнулся?» Говорят обо мне в третьем лице. Неизвестный придерживает и тянет меня. Я поддаюсь общему и делаю попытку подняться. — Я, что, в обморок упал? — мой слабый голос издаётся где-то извне. — Что-то вроде припадка, — тихо-тревожно над самым моим ухом. Отчего-то я нахожу это забавным. Наконец-то что-то произошло со мной. Что-то врезалось в мой поток времени и разорвало его в клочья. Но тяжесть накатывает вновь, и я беспрекословно уступаю сладостному небытию. Обрушиваюсь на паркет. Просыпаюсь, но на этот раз просыпаюсь сразу всем собой целиком. Приподымаюсь на слабых руках, и шепчу ссохшимися губами: «Воды». Боюсь провалиться вновь, боюсь, что они не успеют. Боюсь, но сладостно и смешно. Такими же трясущимися, как и мои собственные, руками протягивают мне слишком близко к моему лицу, что приходится чуть ли не уворачиваться, стакан воды. Жадно глотаю в надежде прояснить сознание, но от вертикального положения мутнеет, и я протягиваю стакан обратно в неясную гущу юбок. «Надо перенести его на кушетку» «Фёдор Михайлович, вы нас слышите?» «Надо поднять его с пола» Вновь куда-то тянут. — Фёдор Михайлович, нужно встать. Я пытаюсь подняться, но ноги слабы и не держат моего веса. Хочется сказать: «Подождите минутку. Сейчас пройдёт», но в результате я лишь безмолвно вожу обессилившими ногами. Они все сплошной сгусток тревоги, что боюсь их напугать ещё пуще. — Да, да, — общее волнение суматохи передаётся и мне. Я едва как, разбито поднимаюсь. Так странно ловить удивлённо-напуганные взгляды. Что-то смешное в этом. Ощущаю иллюзорную власть над перфомансом, словно покойник на похоронах. Всё обращено ко мне, все гадают, что со мной, что в моей голове, и я единственный, кто знает, что там. Единственный, кому не страшно. Единственный, кто не видел той, должно быть, страшной картины. Присаживаюсь на кушетку, и ужасно хочется пошутить. Какая глупость. Но я отдаю должное их напряжённому вниманию и молчу. Из ниоткуда является рука с тканью, напитанной нашатырным спиртом. Скорбное «Держите» соединяется с обжигающей болью сожжённой полости из-за слишком близкого поднесения. Перехватываю ткань в попытке не потерять обоняние вовсе, попутно борясь с нахлынувшими слезами от резкой боли и одерживаю вверх. Я периодически забывался и вновь приходил в себя, пока мы ехали. Казалось, будто время остановилось или очень сильно замедлилось. На улице не было ни души. Редкие фонари казались вестниками будущего. Мысли перемешивались и сходились самым неожиданным образом. Мы подъехали не к моему дому, однако это не вызвало во мне ни малейшего удивления. Тогда бы и самые необычные вещи я счёл бы приемлемыми. Князь помог мне подняться в его квартиру, но, когда мы вошли, я вновь ощутил приближающуюся удушающую слабость. Он, не услышав от меня не слова об этом, интуитивно понял и уложил меня в кровать, так и не зажигая в доме свечей. От горизонтального положения полегчало, и я вновь стал спокойно забываться сном. Изредка из темноты до меня доносились звуки, но чудилось будто они вовсе издалека. Вдруг я почувствовал тепло чужого тела рядом с собой. — Вы не спите? Я думал… Я уйду. — Послышался его усталый, глухой, отчего-то столь приятно-успокаивающий голос. — Нет, останьтесь. — Я неуклюже схватил его за рукав рубахи своими обессилившими руками. Он поддался и остался лежать со мной. То ли наяву, то ли в полусне, помню, как обхватил его за локоть и окончательно провалился в сон. Утром я пришёл в себя, но усталость по-прежнему тяготила меня. Я остался лежать с закрытыми глазами, надеясь в следующий раз проснуться в более пригодном состоянии. Вскоре я услышал, как дверь в комнату отворилась, и узнал твёрдые, стремящиеся быть незаметными шаги князя. Он стоял у окна ко мне спиной, когда я взглянул на него. Я ожидал, что он окликнет меня, но он, судя по всему, был занят чем-то иным. Он разглядывал какие-то бумаги, но я не мог разглядеть какие. Вдруг я ощутил в своём положение нечто ложное и подлое. Мне казалось, будто я наблюдал за другим, притворяясь спящим, намеренно. Я понимал, что заметь теперь он, что я не сплю, заподозри он во мне это, я не сумею не признать вины, словно всё вышло умышленно. Так я решил ни коим образом не выдавать себя и после поскорей забыть об этом. Во всём этом, несомненно, много детского и невротического, но и отбросить это я не в силах. Я продолжил лежать с закрытыми глазами, прислушиваясь к шелесту бумаг. Так прошло несколько минут, после чего тёмная тишина вновь поглотила меня. Вдруг я услышал его шаги в моём направлении. Мнительность захватила меня, и сердце сжалось. Я готов был признать какую угодно вину. Он остановился. Я прислушивался, стараясь держать веки как можно более естественно закрытыми. Тишина. Безмолвие разъедало. Моё дыхание всё тяжелее было сохранять в спокойствии. Внезапно я ощутил его лёгкую руку на своей груди, но не успел я удивиться, как он коснулся губами моего лба. Из-за холода его губ и неожиданности я чуть было не выдал себя, но удержался. Только бы не пересечься сейчас с ним взглядом. Он резко отступил, и следом за скорыми удаляющимися шагами последовал и стук двери. Я остался лежать в недоумении. Вскоре забылся сном. Я оказался разбужен радостным голосом N: — Фёдор Михайлович, вы так целый день проспать собираетесь? — он расставлял на столе только что принесённую с улицы еду, так что её аромат мгновенно привёл меня в чувство. Я подошёл к столу, наблюдая несколько горячих блюд, салатов, баранину и сладости. — Не стоило так утруждать себя ради меня. — Кто сказал, что ради вас? — возмутился он, хотя я прекрасно знал, что ему и за три дня столько не съесть. — Как вы один вообще сумели это донести до пятого? — я помогал ему расставлять блюда на старом потрескавшемся небольшом столе. К моему удивлению, он достал ещё две порции супа. — Вот теперь всё. Прошу, — он указал на стул возле меня. Когда я садился, он придвинул мне стул, словно барышне. Но моё сознание по-прежнему оставалось несколько мутным, вероятно, из-за удара, так что я не придал этому значения. Затем он сел сам за противоположную сторону стола. — Вам полегчало? — непринуждённо, раскладывая пищу по тарелкам, спросил он меня. — Да, мне лучше. Я мало что помню, всё словно в тумане. И голова. Не своя совсем. — Вам нельзя не спать по ночам, — серьёзно, не глядя на меня, проговорил князь. — Возможно. Однако, даже так, я не думаю, что это меня удержит от того, как это бывает этими бессонными ночами. Ночью всё другое. Я другой. Не думаю, что откажусь от этого. — Любое удовольствие вредит. Не будь оно и запретным. Сама радость изнашивает. Впрочем, и понимая всё это, я всё равно беспокоюсь за вас, — он положил свою руку на столе рядом с моей, так что его паучьи пальцы едва касались тыльной стороны моей ладони. Увидев мой нечаянно напряжённый взгляд, он отнял руку. — Извините, я не хотел. Вы не подумайте. Я только хотел вас поддержать, — его переход на официально-вежливый тон меня угнетал. Находясь всё ещё под влиянием припадка, я ощущал всё нереальным с возможностью переиграть, был раздражительнее обычного, и от всего этого смелее. — А что если и подумаю? Разве в этом что-то есть? — нервно возразил я, оставив на его лице недоумение. — Я думал, вы находите это оскорбительным. — Я нахожу оскорбительным вашу двусмысленность. Бросьте темнить. — Я, — он встал из-за стола и стал ходить по комнате, но держась от меня на расстоянии; моя резкость его смутила, — Я думаю, вы всё ещё не в себе, и не можете судить обо всём реалистично. А в таком случае не стоит говорить об этом. — Вы смеётесь надо мной. — Нет. — Вы официально-вежлив и уклончив как всегда, когда не надо. Говорите. Он выдержал тишину, не поднимая на меня глаз. Я застал его врасплох, однако лишь тем, что начал говорить так именно сейчас, но вовсе не тем, что сказал. Лишь вопрос времени. Я бесчестно выбивал с него признание, не осознавая, что творю. Он продолжил: — Но разве я уже не сказал? Всем этим. Он как-то зло и прямо смотрел мне в лицо, но я не уступал. Мы так и застыли, неизвестно к чему бы это привело, если бы в этом момент не послышался стук в дверь. Князь простоял так ещё несколько секунд и вышел в коридор, твёрдым, неспешным шагом. Тургенев прошёл в комнату и за ним молча следовал князь. — Доброе утро. Я уже наслышан о случившемся. Впрочем, всё литературное общество Петербурга наслышано. Но вы не тревожьтесь так, — Тургенев с любопытством осматривал комнату, в коей, как я думаю, оказался впервые, особо не обращая на нас внимание, — Знаете, у моего брата тоже падучая была. — Да? И как же он излечился? — спросил я с надеждой. — Никак. Он ещё ребёнком от неё скончался. Тогда я и представить не мог, что однажды передам своему сыну это проклятие, кое и погубит его. Тургенев, заметив произведённый эффект своих слов, наконец-то всмотрелся в меня. — О, милый Фёдор Михайлович, я совершенно не это хотел сказать. Да вы совсем побледнели. Думаю, сейчас для вас как никогда будет благотворен свежий воздух, — он было устремился к окну, но одёрнулся, — Поедемте ко мне. Здешний… Он оглянулся по комнатам, но, видно, решил, что невежливо так высказываться при хозяине, и замолк. — Я украду его у вас? — Тургенев ухватил меня за рукав, обращаясь к N. — Извольте, а то я всё не находил повода как бы вас выпроводить, — шутливо, серьёзным тоном ответил N, словно и не было ничего прежде. Я терпеть не мог его маски, но и находил это искусство изумительным. Сколь же непривычно было видеть подобное их взаимодействие, однако, как бы не было это приятно, после каждого их слова я предчувствовал бурю. Выходя из парадной, Тургенев обернулся и лукаво обронил: — Ну как он? — О чём вы? — Не важно, — он ехидно ухмыльнулся и ускорился.