я не знаю, в чем природа ему отказала?

На следующее утро я поехал к Тургеневу. Каково же было моё удивление, когда я застал у него князя N. Я вошёл к ним, когда они завтракали. Свет широких окон заполнял комнату, и нежные цвета убранства создавали впечатление свежести. Тургенев удивился моё приходу, но поспешно привстал и подал мне руку, приглашая присоединиться. Я растерянно присел, изучая N. Он выглядел моложе обычного, хоть и уставшим, и я заметил произошедшую в нём за эту ночь перемену. Его щёки покрыл румянец, нехарактерный для него. Он был в белой, широкой, явно с чужого плеча рубахе, фасона, которого он никогда не носил. Я догадывался, что эта вещь тургеневская, что поразило меня ещё пуще. Что произошло вчера? Они провели ночь вместе. Их мир настораживал и пугал меня более их открытой вражды. Князь, удивлённый моим скорым приездом, не вставая протянул мне руку и поздоровался со мной. Его голос непривычно молодо и свежо прозвучал. Доброжелательность сквозила в самых обыкновенных выражениях. Слишком широкий ворот рубахи оголял его белые острые ключицы, что было странно видеть мне. Видеть открытую кожу тех, кто обыкновенно носит закрытую одежду, всегда тяжко и приковывает, но одновременно отталкивает взгляд. Тургенев передал ему поставить подальше одно из блюд, чтобы освободить мне место за столом. Князь, ставя тарелку одной рукой, другой небрежным жестом сдвинул воротник так, чтоб теперь куда менее кожи оставалось на виду. Он сделал это, явно заметив мой прежний взгляд, так что я окончательно смутился. — Фёдор Михайлович, берите индейку. Сегодня очень хороша, — Тургенев умел в любой ситуации оставаться непринуждённым, пока мы с князем молча отводили взгляды от чужих глаз. — Да, благодарю, — я рассеянно стал накладывать себе из общей тарелки. Тургенев вспомнил, как в детстве у него в имении были эти птицы, и перескочил на рассказ, как его мать запрещала ему общаться с крестьянскими детьми, кои его тогда очень интересовали. Он говорил хорошо, и это в самом деле позволило почувствовать нам себя здесь уютнее. Когда я видел его искрящуюся юность, смерть на время отступала. Его ловкие, уверенные движения, красота, что так нравилась женщинам, помогали забыться. Он, даже порой отвернутый женщинами, становился только более очарователен и поэтичен, в то время как я был лишь способен вызывать жалость. Даже сейчас жизнь взывала к нему. Князь не был таким. Его тяжёлый взгляд напоминал о тленности, заставлял остановиться и задуматься. Он мог показаться красивым только после долгого знакомства с ним, привычки к нему. Неправильные черты лица, угрюмость, но насмешливость отталкивали. Женщины его не замечали. Помню лишь раз, как видел его в подобной ситуации. Дочь одного из хозяев литературных домов, в которых нас принимали, невзрачная, совсем юная девушка, несколько месяцев глядела на него со своего угла, пока об этом не пошли толки. Тогда в один из вечеров он объяснился с ней, соблюдая все правила чести. Больше он не появлялся в том доме, чтобы не огорчать её. Девушка вскоре вышла замуж. Тургенев достал из кармана пиджака портсигар с вычурной гравировкой и предложил нам. Я, так как всё ещё ел, отказался. N принял папиросу и, зажав между зубами, плавно нагнулся над столом, и Тургенев дал ему прикурить. В его лице проскользнули странная покорность и двусмысленность. Он напоминал кокотку. Отчего при взаимодействии с Иваном Сергеевичем его лицо приняло такой вид? Выходит, Тургенев знает его и таким и, возможно, более моего. Тургенев тоже закурил. — Вы ведь все чувствуете, что будто и говорить об этом нельзя? — князь выдохнул клуб дыма. Он говорил о Белинском. После мы редко открывались друг другу в нашей скорби, но, несомненно, каждый из нас болезненно и долго переносил эту утрату внутри себя. Его уход стал началом отсчёта энтропии, в которой все мы после оказались. Всё смешалось, и мы все вскоре будто потеряли голову. Я упёрся взглядом в тарелку. — Мы вторично осиротели. Каждому из нас в некоторой мере он заменил отца, — наливая себе чай, Тургенев нарушил тишину, которая, я боялся, могла затянуться. — Мой отец ушёл, когда мне было двенадцать. Конечно, моя мать старалась мне заменить отца и, пожалуй, слишком. Помню, как юношей приехал в Париж, промотался, на последние деньги получил посылку от матери, еле сумел доставить в номер, а там открываю — кирпичи, — на его губах засела грустная улыбка. Мы были благодарны, что он мог взять роль говорящего на себя, когда я не мог сделать этого сам. Казалось, нет слов, которые способны в достаточной мере выразить всю мою скорбь, а значит лучше молчать. Я вспомнил о собственном отце. Мне было семнадцать. Это были наши собственные крепостные. Люди, которых я знал и видел с детства. Он ехал из нашего имения в Чермашню. Он пробыл так в поле двое суток. Это был акт мести. Но об этом я не оброню ни слова. Князь вышел из комнаты, оставив меня с Тургеневым наедине. Я ощутил некоторое облегчение от его ухода. Общество N в тот день странно тяготило меня, но я отказывался признаваться себе в этом. — Как он? — шёпотом спросил я Тургенева, надеясь, что князь не услышит нас. — Хуже, чем я думал. Я теперь и злиться на него никак не смею. — тихо, со спокойной улыбкой ответил Иван Сергеевич. — Что с ним? — его безмятежность ещё более настораживала меня. — Если он посчитает нужным, вы сами узнаете. Но молитесь Богу, чтоб не узнали. Такому, как вы нельзя. Он не вынесет вашей жалости, а вы не сможете не жалеть. Вы слишком сердечный человек, — серьёзным тоном, но с беспечным выражением лица ответил Тургенев. Я услышал резкий шорох за дверью и скорые удаляющиеся шаги. Он всё слышал.