Волны разобьются

Все короче становились дни. Деревья стояли голые. На прогулках коровы встречались реже, а собака просилась домой быстрее — не хотела резвиться в холодной траве. Дождь лил каждый день, серый и угрюмый, прилипли листья к грязной земле. Ветер разрывал облака и красил небо в неприятный мутно-синий оттенок. На фоне неба — встопорщенный скелет моста. Теперь на главную землю попасть трудно. И люди плывут на маленьких лодках. Осень — говорит старина Деклан — дожди и ветра, опасно. Надо ждать весны. Жена Стива — маленькая, шустрая, волосы длинные и черные, глаза маленькие — она была похожа на фею, все время смеялась. Сидела во время видеозвонка на коленях мужа и гордо рассказывала: — А я в группе Стива на гитаре играю. Шумно. И на компьютере… Говорят, в компьютерной музыке нет души, а я так не думаю. Это в ИИ нет души, имитация. А в компьютер ее надо вкладывать. Иначе нельзя. Любить такую наверное легко — думал Эхри. Заходил в комнату и обнимал Шифру. Тепло все еще жило и рвалось наружу. Но его хоронила осень. А Шифра молчала. И не уходила, лепила в его комнате стеклянные мозаики и витражи. Весь дом пропах клеем. А ее руки — холодом. — Почему ты молчишь? — спросил Эхри. — Потому что я виновата, — ответила Шифра. Они сидели на диване, она — у него на коленях, и ее забирала к себе неведомая бездна. За окном хлестал дождь. Тень капель — на ее лице. Катится вниз, к шее. — Чем виновата, а, сестрица? — Тем, что ты мне не рассказал. А я сама это из тебя вырвала. — А я этого-то и не помню. — Не помнишь, это да. — Значит, и не должна ты быть виновата, — рассудил Эхри. Поцеловал ее в висок. — А мне почему ты сам не рассказываешь? — спросила она тихо. — Потому что не хочу быть слабым. — Но ты слабым не будешь. Разве сила не в том, чтобы посмотреть страху в глаза? — Значит, я не хочу быть сильным, — Эхри откинул голову на спинку дивана, смотрел в потолок. — Жаль-то, заката сегодня не видно. — Почему? — Когда день-то заканчивается, веришь, что у тебя есть завтра. — И завтра ты станешь сильнее? — Наверное, грустить буду, что пропустил рассвет, или наоборот, что увидел. Значит, завтра наступило, а надежды-то не сбылись. — А какие у тебя надежды? — На существование завтра. А мост еще не построили. А у тебя, а, Шифра? — На то, что будет также, как вчера. — А разве вчера было хорошо? — удивился Эхри. — Была надежда на завтра. — А сейчас ее нет? — Есть, но ее все меньше. — Почему? — Потому что ты ускользаешь. — Но я же тебя держу. Шифра вздохнула. Сжала кисть его руки. — Говорю — я сама в этом виновата. Вся кровь с сердца утекла. Я слишком сильно его сжала, когда причиняла ему боль. Как губка — высушила… Оно становится холоднее. — Давай вместе убежим, когда мост достроят. И больше не будем об этом думать. — Не могу, я к месту привязана. А тебя море заберет. Мне это передали птицы. Они прилетели из Калифорнии. — Неужели заберет? — Заберет, потому что ты не давал обещаний. Я их вырвала у тебя. — Не говори так, Шифра. Я сам тебе все отдал, — он прижал ее к себе, на мгновение зарылся лицом в ее волосы. — Ты боишься искренности, — сказала она грустно. — А почему ты-то меня боишься? Моей неискренности? — Придешь на танцы и навсегда станешь моим. И я перестану бояться. — А имя мне свое назовешь тогда, а, Шифра? — Назову… — Я не хочу тонуть в море. — Хочешь, ты это сам рассказал птицам. Эхри группу Стивена слушал и восхищался. Музыка ревела, а голос Стивена — приятно льется. «Где твои манеры?». Слушал в наушниках, глядел на улицу — а там, как и в сердце, волновалось. — А мне бы так хотелось уехать куда-нибудь-то. Например, во Францию. В Париж, — сказал Эхри. — Все почему-то хотят в Париж, — вздыхал Стив в трубку. — После Парижа можно поехать куда-то в глубинку. — В Париже много путешественников, но ненастоящих. — Туристы. — Да. Стоял посреди улицы маленького города. Немногочисленные прохожие кутались в плащи. Ругались на погоду. Собака вырывала поводок из рук. Тканевый ремешок резал пальцы, оставлял красные полоски. — Почему ты уехал из Шотландии? — Я не планировал, — отвечал Стивен. — Так получилось. — Я тоже хочу уехать. — Еще бы. Ты туда вообще не вписываешься. — А ты вписывался? — Я всюду могу вписаться. Это ты нет. Темнота съедала радость. Шифра спала в другой комнате, а Эхри глядел во мглу потолка. Ловил себя на всяких гнусных мыслях. Что он на самом деле никого не любит, даже себя — а не любят себя только крайне эгоистичные люди. Садился на кровати и понимал, что ждет Оленя. И в голове гремела музыка. И слова стихов — злые. «Где твои манеры?». А он все хотел спросить почему Олень плакал в тот день, что именно, он, Эхри забыл и в чем они оба с Шифрой виноваты. Эхри надеялся или даже догадывался, что забыл он что-то очень паршивое. А Олень не приходил. А он слишком часто начал созваниваться со Стивеном. Перестал идти к феям. Оправдывал напавшей честностью. По видеозвонку жена Стива — а звали ее каким-то очень диковинным именем и она просила называть ее Рейч — показывала их дом, а сам Стив расхаживал в своем дизайнером пиджаке и рассказывал. В каждой комнате был телевизор. Все они были старые, деревянные, с круглыми пузырями-экранами. Только в гостиной стоял современный — черный, плоский и большой. Весь дом их был полон богатой эксцентричности — только, по утверждению Стивена, большинство картин и скульптур были созданы его знакомыми, а все настоящие художники — бедные. И он просто любит экспрессионизм с пост-модернизмом — вот и ищет такие шкафы, в том числе в винтажных магазинах, триста долларов за книжную полку, а это настоящий «Мемфис». У продавших не было знаний. Поэтому не в богатстве дело, а во вкусе и связях. Настоящий ли художник Стивен? — Нет, — отвечала Рейч, — потому что нам хочется имени. — Большинству творческим хочется имя-то. Главное-то не гнаться ради этого за трендами. — Все равно не настоящий, — отвечал Стивен. — Потому что я хочу стать знаменитым вопреки трендам. Стивен ухаживал за ногтями, иногда красил их в красный, и оба с женой носили одинаковый макияж. Иногда Рейч ходила без макияжа, но носил его Стивен. Почему-то в голове Эхри это крайне совпадало с желанием Стивена прославиться. — У тебя-то телевизор в каждой комнате. Почему так? — спросил он. — Мне было интересно, какого это — жить не одним, а постоянно что-то видеть или слышать, — улыбнулся Стивен. Музыка Стивена с его образом и аккуратными ногтями плохо совпадала. Стивен иногда выглядел почти неискренне, а музыка отзывалась правдой. — И как? —спросил Эхри. — И я их не выбрасываю. Только звук иногда отключал, чтобы не слышать. — Ну да, люди-то тоже умеют молчать. — А потом появилась Рейч и мы поняли, что если в каждой комнате телевизор, то это похоже на концептуальное искусство. И можно их всех поставить вряд, и сделать фотографии. — Я не люблю телевизор-то. Шумно. — Тут много шума. Привыкаешь. — Слова иногда мешают друг другу. Ведь люди и телевизоры любят врать. А молчание — нет. — Ты говоришь так, потому что сам часто врешь? — спросила Рейч. — Как называется то, когда обман от правды отличить не можешь? — спросил Эхри. — Самообман, — ответил Стивен. — Наивность, — ответила Рейч. Эхри с собакой почаще выходил в центр их забытого городка. На улице было темно. Облака на мрачном небе были как-будто бы не настоящими, пролитыми на мокрую бумагу чернилами. По обеим бокам улицы стояли длинные четырехугольные, идеально ровные дома, и всё, что их отличало друг от друга — цвета дверей. Дома прерывались такими же ровными и длинными заборами разной высоты, потом внезапно и нелогично геометрия пропадала и появлялась лужайка, магазин или площадка для игр. Расположение деревьев осталось верным математическим расчетам — все деревья росли на одном расстоянии друг от друга, были одинаково высокими и торчали из одинаковых квадратов с землей. Напротив заборов попадалось что-то из четырёх — желтая телефонная будка, белый знак остановки, красный почтовый ящик или темно-зелёный мусорный бак. На дорогах на почтительном расстоянии друг от друга стояли автомобили. Напротив улицы — дорога с автобусами, грузовиками и машинами, и устраивающими пробки тележки с ослами. А чуть отойдешь за дома — начинается поле, дикость, грязные коровы... ... Эхри крепко держался за скользкий поручень, а Шифра крепко держала его за плечо. Собака прижималась к ногам, на поворотах волновалось сердце, Эхри думал — взобраться бы и вовсе на крышу, ощутить себя другими, чужими, самопровозглашенными хулиганами, наплевать на правила, соответствия, и поэтому он улыбался. Эхри глядел в окно, посмотрел вслед голубям, фонтаном взмывшими словно из-под земли. Они летели над крышами, тонким лесом антенн, чёрные точки на сером. Люди, стоявшие на остановках были бесцветные и скучные, в таких же серых и неинтересных одеждах. Эхри хотел, чтобы его замечали, раздражались и ностальгировали. И дети в строгих школьных формах, с треплющимися на их шеях полуразвязанными галстуками поворачивали свои головы, вытягивали шеи и щурились, когда Эхри махал им рукой. Люди надеялись на абстрактное «завтра» и буквы в телефонах, потому что больше не на что было надеятся, Эхри подумал, что ему хотелось бы, чтобы ему это было безразлично. Все равно он сидит на одном месте. А начало или конец века, или всё вместе и одновременно — никогда ничего особенного не происходит, только глупости. А если убежать с Шифрой, то у фей и время относительно, «вчера» и «завтра» нет. А если убежать к Стивену, то он перестанет гнить и сливаться с серостью. Но его держит — держат люди и присутствие понятий, правило о том, что желание быть хорошим человеком — уже по сути добродетель. Автобус остановился в самом центре города. Центр казался местом очень просторным, из-за того, что там была огромная круглая площадь с невысоким памятником, но все было залито бетоном и на площади не было ни одного дерева. Деревья прятались за домами, обнимая листвой углы крыш. Возле скамеек росли высокие кустарники с худыми ветками, а посередине были голые клумбы. Шифра просунула руку под локоть Эхри и они вместе, неспешно стали гулять. Эхри больше всего нравилось наблюдать за взлетающими птицами. Несколько раз он отпускал собаку и та бежала к стайкам голубей, разгоняя их и иногда подпрыгивая вслед за ними, силясь поймать. Он думал, что их взлёт напоминает фейерверк водных брызг. Они вышли в маленький парк. Хмурый и мокрый. Они шли вдоль аллеи и Эхри думал, что хорошо здесь гулять весной и летом, когда деревья отбрасывают пятнистые тени. Зеркальная гладь озёра переливается тогда, блики танцуют, разбегаются и складываются в ослепительные тропинки. На другом берегу казалось красивее — там никто не спешил, и можно было иногда наткнуться на художника. Художник писал другой берег — для него он был красивее, там деревья и крыши домов позировали, как для старинных картин. — Жаль мы здесь с тобой, сестрица, весной или летом не гуляли, — сказал Эхри. — Тут танцы. А я бы взглянул, как ты среди всех танцуешь. — Ты успеешь посмотреть, как я танцую. — А успею ли я взглянуть на тебя, как на человека? — Тебе не нравится, что я необычный человек? — Я не о том. Ведь я-то могу уехать. А ты к месту-то привязана. — Уехать куда? — Хотя бы в Калифорнию, вот. К Стивену. Ты красиво поешь — представь, если ты будешь петь-то на записях, а? — Ты знаешь, что я не могу, — ответила Шифра печально. — Ты здесь-то цветешь и расцветаешь, каждую весну, даже если твои глаза грустные. А я ведь порастаю-то здесь травой. Твои корни-то делают тебя сильной, а меня — искривленным. Ты не хотела бы уехать-то сама? — Нет. Мы не люди. Нам не нужны имена, нам не нужно быть известными. Нам достаточно, если слышит нас один человек. — Я просто тоже не настоящий-то художник, — вздохнул Эхри. — Как говорит Стивен. Мне-то мало. Есть люди, которым, как и вам — одного доброго слова достаточно. А мне кажется, если не делишься тем, чем хочешь поделиться с миром, то оно будет тлеть и ты сгоришь изнутри, вот так. — Тебе всегда тогда мало будет. — И всегда я буду несчастным? — В несчастье твое вдохновение. — Вдохновение приходит, если несчастье отступает или знаешь, что оно отступит. А коль и надежды то нету, то и вдохновение слабое. Должно-то быть что-то кроме тоски, хотя бы злость. А злость от надежды и существует. Ведь раз человек злится, то надеется, что по-другому-то будет. — Но Калифорнии ты не принадлежишь. Ты там чужим будешь. — А зачем мне-то принадлежать? Ведь нужно дышать. Чтобы было много места, куда песне-то литься. — Если ты кому-то принадлежишь, а тебе принадлежат в ответ, то мир оказывается не таким широким. — Поэтому-то и тоскую, Шифра, что если что, то со мной поехать не сможешь. — А ты очень хочешь? — Всякое может быть. Собака перестала бегать вокруг и теперь близко вертелась возле обоих и норовила попасть под ноги. Шифра крепче сжала руку Эхри — она едва об нее не споткнулась. — Это плохо-то, наверное, — сказал Эхри. — Что я хочу-то творить, чтобы иметь контроль. Контроль над своими мечтами, вот. Что до сих пор думаю о Диего и Лори. Что мне нравится идея могущества. А не самого творчества. — Жизнь непредсказуема. — Я-то не хочу спешить, и предсказуемости хочу. Но только в событиях-то определенных. И эгоистично это. Предсказуемым в плане того, что мои планы, вот, сбываются, а не что жизнь идет одинаково. — Слишком многого желаешь, — улыбнулась Шифра. — Тебе-то легко говорить. Ты могущественна. А потом вечер. Эхри румяный после холода. В доме тепло. Пахнет свечами. Желтый свет лампы. Окна домика напротив тоже горят, где живет банши с ее мужем, и будь Эхри счастливее, думала Шифра, он бы понял, что счастье состоит в таких моментах, в спокойном уюте, тепле, когда грустная осень обволакивает ласково маленькие дома, и жизнь хочется ценить за ее простоту. И что желают люди покоя и уюта, а Эхри молодой, и этого не понимает. А может и она Шифра правде в глаза не смотрит — что и выставки, выступления хочется в одни дни, и такое умиротворение — в другие. В парке городском ей не понравилось — слабое зеленое пятно на фоне бетона. Другое дело — родные леса… А люди летом и весной прячут прозрачность и тривиальность этой зелени под танцевальными туфлями. А осенью и зимой даже убегают в темные, шумные ночные клубы. А Шифра грустила. Ждала, когда заварится чайник. А Эхри переписывался со Стивеном. И больно было Шифре думать, что Стивен со своей энергией и сбывшимися мечтами вскружит Эхри голову, и птицы правы окажутся. — А кем ты работал? — спросил Стивен в сообщении. — Клерком. И назад пути нет, — напечатал Эхри. — Почему? Тебе не нравится? — Не нравится. Я хоть и внимателен, но могу ведь что-то не понять, и сделать всё точно — но в точности неправильно. — А кем бы ты хотел быть? — Кем-то творческим. — А почему не стал? — Жизнь не изменилась, когда я этого хотел.