Волны разобьются

Шифра отправила длинное сообщение с извинениями, с беспомощными попытками оправдаться, а Эхри смог только ответить — «Мне нужно побыть одному». Чтобы избавиться от отвращения, Эхри убирался. Ревностно, заглядывая во все углы, тщательно, с фанатизмом. Дом пропах мокрой пылью, горьким, лимонным запахом дешевого средства. Вспотев, и преисполнившись еще большей брезгливости, отправился надолго в душ. Стрелка часов продвигалась к пяти, когда Эхри вышел на улицу. Прошел дождь. Соль пропитала запах мокрой травы и песка. Эхри глядел вперед, воспоминания его мучили. Собака гулять не хотела, — останавливалась, тоскливо оборачивалась, дергала поводок вбок и упиралась лапами. Пришлось отвести её в дом. Из-за туч на улице было намного темнее, чем обычно. Вот-вот казалось, должны вспыхнуть фонарики. На крыльце «банши» никого не было. Она была в окне. Глядела грустно, возможно, и за Эхри наблюдала. Эхри кивнул ей, а та коротко улыбнулась. Шулебан же был тут как тут. В расстегнутой куртке. Эхри ему тоже кивнул. Сам он отправлялся не зная куда. Фей в глаза видеть не хотел… Наверное, думал Эхри, к морю. Там и поле есть. Можно лечь в поле и его долго не смогут найти. Ухмыляясь в усы, старик поравнялся с Эхри. — Куда путь держишь, ай? — спросил. — Чего тебе надо-то? — отмахнулся Эхри. — Ай, все-таки, куда идешь, ась? Эхри подавил вздох. — Куда глаза глядят. — Ай да грустный ты стал, сынок. — А ты наблюдательный, — ответил Эхри и ускорил шаг. — С феечкой поссорился, думаешь, секрет? — Шулебан не отставал.— Знаю я их, фей этих, тьфу. Сердце возьмут и делают, что вздумается. В мозги заглядывают. — Откуда-то ты фей знаешь, а? — недоверчиво спросил Эхри. — А так, нету сердца у меня, — заявил внезапно Шулебан. — Отобрали мое, потом и свое. У меня там совсем другое что-то теперь. Послушай — не стучит. Эхри остановился и посмотрел на Шулебана во все глаза. Тот усмехнулся. Сделал шаг вперед, расстегнул пуговицу на рубашке. Неуверенно, Эхри положил ладонь ему на грудь. Под пальцами ощущалось — щелк-щелк, будто кто-то ломал сухие ветки. — Тикает, — сказал Шулебан немного горько. — Не стучит. А иногда и не тикает даже. — И как ты живешь-то? — поражено спросил Эхри. — Так и живу. А люди сумасшедшим кличут. — Никто тебя так не называет. — Называют за спиной, будто я не знаю. — Не называют, — упрямо повторил Эхри, не скрывая раздражения. — Что случилось-то у тебя лучше расскажи, а не на жалость дави, а. Шулебан взглянул на него насмешливо. — Ай тебе-то все знать надо. — Надо. Я к этому непосредственное отношение имею-то, между прочим. Если стоять рассказывать не хочешь, можем зайти куда-то. Выпить. Тогда и расскажешь. — Пьяницей считаешь? — А ты и не пьяница? — удивился Эхри. — Пьяница, — ответил Шулебан, — Но пить с тобой не хочу. — Это почему еще? — обиделся Эхри. — Знаю я вас, вы над выпивкой плачете. Особенно такие как ты, сердца отдаете. — Ага, сам значит, слезы-то лить склоняешься, вот и не хочешь, — Эхри прищурился. — Или и рассказывать-то тебе нечего, а? — Есть чего. — Так рассказывай-то, а не голову мне морочь. — Ишь ты. Может, я не хочу рассказывать. А предупредить и пожалеть хочу, ай. Молодость я свою тоже отдал. И вижу, что ты ай, тоже тратишь. — Я может и трачу, но сердце мое к этому не при чем, — хмуро ответил Эхри. — Тут делать нечего и все-то гниют, и ты, и я. Раз родился в дыре, где поддаться некуда… — То и сердце тогда зачем отдаешь? Раз оставаться здесь не хочешь? — Счастливым в одном месте не быть, значит, не быть и в другом. — И думаешь, что кто-то тебе другой это счастье сделает? Я тоже отдал, думал, счастье… — Нет, я ничего такого не думаю, — перебил Эхри. — Я её счастливой сделал, тем, что сердце отдал. — А она тебя в ответ обидела? — Тебе-то знать это незачем. Может, и я с ней плохо поступил. Не все сказал. — А почему это? — Такой я человек, скрытный. Только так близко я к ней никогда не подходил. А она ворвалась, — тут Эхри спохватился. — Ты мне тут никто, чтобы я тебе распинался. А у тебя что? — Раз ты распинаться не хочешь, то и мне тогда с чего? — Значит, это ты виноват был, что у тебя сердце забрали, — Эхри отвернулся и продолжил путь. — Я это уже понял, иначе ты бы все рассказал. — Да, именно, — спокойно ответил Шулебан, поравнявшись с ним. — Я сам был виноват. Была тут такая, тебя еще не было — Марго… Эхри тут же Шулебан противен стал. — Ясно, кобель ты старый, — разозлился он. — Только я не такой. Я на других не смотрю, и не буду. Поэтому и предупреждения мне твои-то не нужны. — Ты б послушал уже, — обиделся Шулебан. — Будто сам тут не… — Я же то думал ты толковое мне что-то расскажешь. А ты просто… Твоя фея забрала то, что ей принадлежало. А у меня внутри холодно. Поэтому и банши тебя не любит, знает, что ты за человек такой… — А сам-то свою фею не обманываешь, ась? Сам же сказал. — Я в душу ей не плюю. Я ищу свое место. Она сама меня зовет. Больше Эхри говорить не хотел. Повернулся и пошел прочь от Шулебана, чувствуя, как злится на него, на Шифру, на жизнь, на себя, а злость все силы выжигает. В пабе напротив окна, где обычно сидел Эхри, была Салли. Она пила пиво, но перед ней стояла пустая пинта. Гарри нигде не было. Увидев Эхри, она там же встала и помахала рукой. Разговаривать с ней Эхри особо не желал, но чувствовал, что она его ждала. И ждала со всей ответственностью, пила аккуратно. Эхри заказал и себе пиво, и сел напротив нее. — Чего ждала меня? Надо тебе чего, а? — хмуро спросил он. — Тебя увидеть, — ответила Салли, — Что еще? И не все я тебе рассказала. — Думаешь, что раз в любви призналась, так и право за мной таскаться имеешь? Я тебя уже поцеловал, а еще чего надо? — Бесстыжий ты. — Ну, извини, — Эхри кивнул официанту, принесшему пиво. — Извини. Просто достали меня все, сам не свой второй, а то и третий день хожу. — Та ты давно сам не свой, — тоже уже примирительно сказала Салли, — С тех пор как с феей той гуляешь. — И злой я. Шулебана встретил. Ты знала, что у него сердца нет, а? — У него и мозгов нет. — Я серьезно, феи сердце-то отобрали. Заслужено. Там теперь часы. — Никто не любит Шулебана. — Мне было его жалко. — А сейчас? — Не знаю, — признался Эхри. — Трудно-то жить без сердца. И теперь, получается-то, я тоже могу лишиться даже машинки, и получить часы и всегда ощущать холод. — А сейчас что? — спросила Салли. — Что сейчас? — Что ощущаешь? — Боль. — Я не слепая, тут приглядываться не надо. А почему? — Я право-то говорить об этом и не имею будто, — вздохнул Эхри и сделал несколько глотков из пинты. — Почему это? Мне можешь сказать. Эхри сощурился. Поглядел на Салли, а та спокойно смотрела, открыто, ждала. — Не нравится мне это-то, Салли. Преднамеренно-то будто ко мне пригреваешься, как только худо случилось. — Я тебя дольше, чем она знаю-то. И не бойся, отбивать тебя не собираюсь. Ты мне не нужен такой. Просто любовь не выбирают. Она случается, даже если тебе не нужно. — Я нарушал её границы, заходил. Она меня не пускала в селение. А я заходил. Почти каждый день. Вот она и зашла в мой мир. Салли хмыкнула. — Феи это хотят, — сказала она. — Вот они и рассказали. Они сами тебя пускают. Пуку послали. Вот так. Не хотели бы видеть тебя, навели бы туману, в болото завели или еще что выдумали. Она сама и хочет, чтобы ты к ним пошел. Медальон носишь, сердце отдал. Где принадлежишь там и околачиваешься. А она ранила тебя. — Ранила, — сказал Эхри. — Я в дом ей не заглядывал, но и честен с ней не был. Вот она и мою честность сама вырвала из сердца и мозгов. Он опустил голову и стал смотреть на свои пальцы. Короткие, криво стриженные ногти. И все стало таким мрачным, и тяжелым, тесным, душным, что хотелось сломаться. Еще больше сломаться. Салли вздохнула. Накрыла его ладонь своей, а Эхри тут же руку убрал. — Я согреть тебя хочу, — сказала она. — Ни к тебе пригреться, а тебя. Лихо ты наше, — вздохнула она. — Будто подменышь. Может, и не было никогда подменышей… А это сердца феи отбирали. — Может, — буркнул Эхри. — Ко мне феи давно ходят, — сказала Салли. — Я их боялась, а с детства моего они ко мне ходят. Буренка была у нас. Глаза золотые, умные. Человеческие будто, всегда мне страшно было. Мамаша меня все время коров водить заставляла. И все коровы как коровы. Воняют, мухи их облепляют. А буренка та не пахла, как корова. Всегда будто полем цветочным. Или свежей землей. И слепней на ней не было. Все хвостами по бокам бьют, а она стоит и просто смотрит. Поговорить будто хочет. А потом просто сбежала. А по ночам ко мне в окно заглядывала, но не буренка, а фея. Красивая, но я боялась её. И потом несколько раз снились мне их балы, но я то думала — сон это, а не я сама с ней к ним хожу. Я очень их всех боялась. А потом, когда ты стал с ними водиться, и они стали наведываться. Зайца вижу, а глаза золотые и умные. В поле, то в саду. А потом, недавно, начали со мной разговаривать. Я ночью выходила. Кто-то стучал. Тут ко мне и подошли… Как люди, не зверье. И сказали, что… Что худо тебе совсем, и ты можешь умереть, утонуть. Что случилось что-то, между тобой и твоей феей, вот ты и в море кинешься. Сердце наверное на твое глядят. Вот и поняла я, что нужно мне тут рядом быть. Не хочу, чтобы ты в море кидался. — А я и не буду, — ответил Эхри. — В детстве случилось что-то со мной, от Доменека. И я это похоронил, а отец знал, а человек он слабый, и ничего не сделал. А потом я из-за нее все вспомнил, и понял, почему забыл-то. Слишком больно. И слишком несправедливо. Я хотел бы забыть, чтобы все было-то… Как раньше. Но не будет теперь, я у фей в плену за то, что сердце им отдал. Но и море меня не похоронит. Потому что глупо-то это все. А ты-ка, Салли, шла бы лучше. Ничего тебе со мной не сделать, и никак не помочь. И я лучше бы тебя не видел-то, чтобы не знал, что по-другому могло все быть. Салли поглядела на него внимательно, хотела будто прикоснуться, но не смогла. — Значит, не хочешь говорить со мной? — сказала она расстроенно. — Нет, — сказал Эхри. — И тебе не нужно говорить со мной. Тебе же больнее. Я тебя обижаю, и не могу иначе и не знаю, как еще тебя оттолкнуть, чтобы нам с тобой не было больно допытываться если бы да кабы. — Ты был бы со мной, если не было Шифры? — спросила она прямо. — Я не знаю, — сказал Эхри. — И знать не хочу. И любить больше я тоже не хочу. Он не заметил как Салли ушла, и вдруг стало тихо. Он глядел в окно, почти что отсутствующим взглядом. И было две галки, они ходили кругами, черные на белом. Наблюдали, как смерть, и где-то вдали было море, сине-серая стена, твердая, холодная. Галки бродили молча, то расходуясь, то кружась, взлетали, на пару секунд и снова садились на песок. Эхри думал — это могут быть феи. Феи часто врут. Люди врут. Феи и люди — одно и тоже. А люди хотят верить, что есть что-то другое. Более возвышенное и менее понятное. А на самом деле все вокруг одинаково, одинаково тоскливо, и везде ему будет сыро, даже у фей. И феи одинаково, как и люди, бесчестны, скрытны, эгоистичны. А боль будет жить, вырвалась, окропила кровью. Разве для этого ему нужна была любовь? Он почувствовал запах Оленя. В нос ударил запах мокрой земли и травы. Он понял, что тот подошел сзади, и обнял его со спины. Он почувствовал холодное, из-за дождя прикосновение кожи к своей щеке. Эхри не обернулся, также глядел в окно. Он увидел краем глаза — стоит виски. Олень был с виски, но не пах алкоголем. — Зачем ты здесь, а? — спросил он. — Зачем ты со мной играешься? — Мне очень жаль, — сказал Олень. — Мне очень жаль, что все так сложилось. — А ничего-то не сделаешь. — Сделаешь. — Тебя Шифра прислала? — Я сам пришел, — голос Оленя был меланхоличный, тихий, почти шепотом на ухо. — Я знаю, что не должен, но ты ко мне привязался, я к тебе привязался. И я хочу помочь. Эхри вытер подбородок, и понял, что он плачет. Олень поцеловал его в висок. Поцелуй был таким же холодным, как дождь. Галок все также было двое. Порой птицы просто птицы — думал Эхри. Эхри прикрыл глаза. Он не думал, что Олень так близко, и слишком долго длится это прикосновение, а потом и не давал отчета своим мыслям больше. Но боль уходила. Уходила память. Но Эхри этого не знал. Олень плакал. А Эхри нет.