Волны разобьются

Звонок в дверь разбудил Эхри. Собака, лежавшая в ногах, встрепенулась, вскочила, оглушительно залаяла. Эхри остался лежать в кровати, глядя в стену. Щелкнул замок. Дверь открылась. Хвост собаки завилял. Звон ключей и брелка. Довольная собака спрыгнула с кровати и помчалась в коридор. Эхри застонал. Вчерашний вечер. После внезапных, непонятных рыданий, он сразу пошел в постель, вдруг ощутив резкую, смертельную слабость. И уснул в чем был, в худи. Вспотел. А уже ясно в окно слепил день. Сколько же времени он проспал? Внутри было пусто и холодно. Еще два дня назад не помнил случай с дедом, мозг тщательно похоронил трагедию, она съежилась, скрылась в подсознании, и даже не показывала себя на похоронах — воспоминаний не было, но были злость и неясная паника. А теперь — все словно произошло вчера. Болела спина, болели ноги, ныло между ногами. Услышал шаги, поспешил встать. Мазнул взглядом по зеркалу — лицо осунувшееся, волосы спутаны. Противно было смотреть на себя, отвратным, тяжелым ощущалось тело. Шифра уже стояла на пороге спальни. Он сумел только понять выражение её лица — заплаканное. Увидев его, она бросилась к нему, обняла его. Эхри замер. — Эхри! — произнесла она, крепко прижимаясь к нему. — Ты этого не заслуживаешь, Эхри! Я ненавижу его, и ты не виноват ни в чем… Эхри задохнулся, отшатнулся от нее, отошел вглубь спальни. Ударился бедром об кроватную раму. Он глядел на нее, широко раскрытыми глазами, а его фальшивое сердце затрещало. Его внезапно бросило в жар, он ощутил полную беспомощность, знакомую давно, но гораздо более страшную. — Я сделал тебе одолжение! — воскликнул он не своим голосом. — Я отдал-то тебе сердце, излился кровью, а ты!.. — Я должна была знать! — растерянно ответила Шифра. — Ты бы мне не рассказал, а я бы… — Я не помнил! Я ничего не помнил! А теперь я помню… — он не сразу смог выдохнуть. — То… Боль… — Я помогу тебе, — Шифра сделала к нему шаг, но он отошел подальше. — Мы вместе поищем тебе терапевта. — У меня нет денег. Я решил бы сам, — говорил Эхри тихо, кричать сил у него не осталось, а его руки судорожно теребили шнурок капюшона. — Я все решил бы сам, а ты ворвалась… В меня… Как Доменек, ты… Ты сделала не лучше Доменека! — Это не так! — испугалась Шифра. — Это твоя боль, я её вытащила, да, тебе сейчас больно, но вместе мы справимся, вместе мы… — Я себе не принадлежу, я-то тебе принадлежу, — Эхри смотрел в пол, не слушая, не слыша почти своего голоса, говорил скороговоркой, чтобы не пустить мерзкие слезы, удержать контроль. — А я искал, надеялся, а ты забрала, забрала сердце, но тебе мало, тебе нужно мое сознание, мои воспоминания, но я не соглашался, я не пускал, я-то не хотел, ты ворвалась, вот так, ворвалась, не оставила, разрушила, не спросила, стала меня мучать, как собственность, а я как собака, в углу, загнанная, загнан в угол, а ты меня бьешь… Моим-то прутом бьешь, но я не хотел, я не мог, мать не выдержит, отец знает, но мать не выдержит, и я не выдержу, как я смогу выдержать… Доменек, старый ублюдок, сгинул в одиночестве, как и должен, а надо было его отправить в сумасшедший дом, там его и место, там-то вот так всегда и было его место, мы-то его закопали, вот так, по-человечески, а не должны были, выкинуть было его надо-то, в канаву там, на свалку… — Эхри… — заплакала Шифра. — Что я наделала, Эхри! Он её не слышал, и не смотрел, он прошел мимо нее, вон из дома, на улицу, где высокое небо, соленый ветер, где много воздуха… Собака шла за ним, Эхри вышел с ней из дома, и не оборачивался и не смотрел по сторонам, не давая отчет своим мыслям. А мысли — молниями. Старушка из дома напротив сидела на крыльце, оторвалась от чтения, посмотрела ему вслед. Шулебайн впервые ничего не сказал вдогонку, а сам всполошился, поспешно отскочил, давая Эхри дорогу, чуть не уронил ведро. «Нету доверия, нету! — думал Эхри, — Нету у меня больше доверия. И не было, сначала-то люди добрые, и ласковые, как цветы, как волны, и добротой потом секут, думая, что могут врываться и ранить добротой, вот так, нигде мне нет доверия, и нет места, и феи не пускают, и я не пускаю, а все потому что… Потому что знаю, и всегда знал, люди не только забывают, они в тебя врываются, лишь доверишь, мои стены, мои двери — снесли, вот так, штукатурка сыплется с моих стен, петли срываются — с моих дверей, и только море успокоит, затопит… Я не могу существовать, я не могу думать и решать, меня окружают, и фантазии мои — игры, о чудесах, а все хожу в пластиковых доспехах, изображаю, а ничего у меня нет. Кроме собаки. И собака существо такое, верит всем, и отдашь добряку и тебя забудет, не умрет без меня моя собака, а в море не бросишься, глупо-то ведь, идиоту ясно, что глупо, а хочу, разрушили меня, маленьким, украли мою силу, мою волю, и научили прятать, потому что ранит, ранит, когда в зеркало смотришь, и она, имя свое не сказала, сама в город не привела, а зашла в меня, так грубо, так бессовестно…». — Эхри! Осторожно, Эхри! Рука схватила его под локоть, неожиданно увела с дороги, в траву, но удержала, и Эхри не упал. Эхри вскрикнул имя собаки, но она оказалась за спиной. Салли держала его за плечи, мимо пронесся мотоцикл. Всколыхнулась земляная пыль. — Разъехался, козел! — рявкнула Салли мотоциклу вдогонку, обернулась на Эхри. — А ты чего, дурачок, не смотришь? И ослеп, и оглох? — Не обратил внимания-то… Задумался… — пробормотал он. Салли отпустила его плечи, отошла, поглядела на него внимательно и вмиг обеспокоилась. — Что с тобой! Ты ужасно выглядишь! — Ничего, Салли, ты иди-то, куда шла… — Ишь ты, разбежался. Ни ответа ни привета от тебя, я уже решила, умер ты… Соболезнования свои не передала даже. — Они мне не нужны, мне Доменека не жалко совсем. — А чего это? — удивилась Салли. — Отвяжись, — Эхри попробовал сделать шаг вперед, но Салли схватила его за локоть. — Тебе совсем погано, как погляжу, — сказала Салли. — Что стряслось у тебя? Заболел? — Заболел, — ответил Эхри. — Да я к тебе шла как раз, а ты больной по улице шастаешь. — Я бы тебя не пустил, и домой я не хочу. — Грубишь ты мне, будто меня не знаешь, — обиделась Салли. — А мы что, друзьями были? — Тю, — ответила Салли. — Есть. Я за тебя волнуюсь, поэтому пошла. А ты толкаешься. И грубишь. Эхри дернул рукой. Салли её отпустила, но вместо этого подошла ближе, и взяла его за щеки. Эхри не ожидал такого, но вырываться не стал. — С феями чтоль водиться стала? — спросил он. Лицо Салли было крайне озабоченным. — У меня на тебя предчувствие плохое, а в таком виде на тебя гляжу и вовсе жуть берет, — сказала она, и добавила: — Вожусь, в том и дело, что вожусь, поэтому пошла искать тебя, говорила недавно… Думала, заяц, а то пука оказалась. — О чем ты говоришь? — Эхри грубо убрал ее руки со своего лица. — Не уходи! — воскликнула Салли. — Мне надо было тебя увидеть, меня жуть при мысли о тебе охватывает! В поле, коров мамы загоняла, чтобы им всем пусто было, зайца увидела, оказалась — пука… Я этого зайца все время видела, под окнами у себя, глаза золотые… Не уходи! — снова вскрикнула она, увидев, как Эхри отвернулся. — Ты уйдешь сейчас, и я боюсь, что не увижу тебя, предчувствие у меня, не было у меня такого! Ко мне же твои феи ходят — они предупреждают, послушай! — Не хочу ничего слушать! — разозлился Эхри, пошел вперед мимо нее. — И феям я не верю! — Не уходи! — взвизгнула Салли. — Люблю я тебя, паршивца эдакого! Вот они и ко мне ходят! Хоть ты и бросил всех! — Я умирать не иду, дуреха! — ответил Эхри. — Просто очень плохо мне сейчас, и вот тебе-то и привидится всякое. А о любви раньше тебе было говорить мне надо. Но Салли его догнала, схватила его ладонь, сжала. — Фея ранила тебя? — спросила она. — Выпьем вместе? — Нет, и не скажу тебе ничего, говорю, отстань, пока не заплакал! — Ты никогда не плакал раньше, Эхри… И ты не болеешь, холодный ты. — А теперь плачу, приходится, — ответил Эхри. — Выпьем вместе, пожалуйста, тебе легче станет. — Не хочу я с тобой быть, Салли, слишком поздно ты пришла, и слишком много тебя сейчас. Не знаю, что тебе феи рассказали — говорят они всегда много. — Я знаю, не подхожу я тебе, — произнесла Салли. — Ты ханжа, каких мало, и я совсем другая, и сплетничать люблю, что поделать. Но душа за тебя болит. И не могу я тебя таким видеть, прости уж. — Ханжа то ханжа, — буркнул Эхри. — За что ты меня вдруг любишь — не понимаю, да и не поможет твоя любовь мне ни капли. — Не поможет, знаю, но авось все-таки выслушаешь? — Не могу, не хочу, прости… Салли смотрела на него. Волосы в две косы убраны, макияжа толком нет — и это Салли! — и глаза у нее вдруг большие оказались, глубокие, голубые, а тонкие, красные губы стиснуты. А он о ней и не думал никогда… Эхри сдался, нагнулся и, толком не думая, быстро поцеловал её. — Прощай, получила, что хотела, а теперь оставь меня в покое. Люблю я Шифру, все еще люблю, хоть и убиться от этого хочется. Сказал это, Салли послушно сделала шаг назад, хоть хмурая была. Эхри, не глядя на нее, окликнул собаку и пошел дальше. — Я все равно приду к тебе, не сейчас, то потом! Когда мозги свои подберешь, как следует, — бросила она ему. Эхри не пустил её слова себе в разум, а слушал ветер. Он хотел было пойти к морю, но передумал. Решил, сильно захочется войти в него, да поглубже. Когда он вышел на пустырь, и перед ним открылось тусклое поле травы, Эхри понял, что все еще жив. О Салли думать не хотелось. Не хотелось и о Шифре, мысли о теле упрямо лезли в голову. От них надо было избавиться. И поэтому, подумав, он отправился в паб. В пабе он сел у барной стойки, наплевав, что его увидят, узнают. А пил и заказывал выпивку до тех пор, пока чувства не затупились совсем, а мысли окутал и вытолкнул густой, но безболезненный туман.