Волны разобьются

Эхри сидел на полу, опираясь спиной об кровать и наблюдал за Шифрой. По всему полу было разложено разноцветное стекло. Посреди комнаты — газета, на ней — начатый витраж. Постепенно выкладывался рисунок летучей мыши. — Я простила твоих родителей, — сказала Шифра. Эхри кивнул. Несколько дней назад он встречался с отцом в баре. — Если-то ты хочешь знать, то я на вас с мамой злюсь, — сказал ему, глядя в пиво. — То мой выбор был! — Что-то я не припомню у тебя девушки еще, для которой ты донором сердца становился, — отвечал отец спокойно. — Ясно, что это твое дело, но как родитель, мать должна за тебя беспокоится. Где это у людей видано? — У людей то не видано, у фей то видано. — То есть, не с человеком ты встречаешься, а мы с Анной должны не волноваться. — У меня все в порядке с сердцем то. Спрашивать меня не обязательно, то, видимо, сразу делать выводы, это вы-то умеете, знаю. Хочешь — послушай, бьется там у меня. Никто не умер. — А зачем это? — Мое дело то. Захотел. И это полезно. — Твоя фея к нам летучих мышей средь бела дня созвала. И ты хочешь чтобы мы на более крупные вещи внимания не обращали. — Ну так вам и надо. — Штукатурку кто менять будет? И чистить? — Сами это и сделайте. Меня нечего просить. Дом она вам на разрушила. И не испортила. Я может всю жизнь хотел с феей встречаться, не знал просто об этом. Мне это надо. — Как это — надо? — Нету у меня больше радости в жизни, ну никакой. А как только я по своему делаю, надо вам со мной поспорить. — Выдумаешь, тоже. Чем тебе не нравится? Эхри вздохнул. Взглянул на отца — он сидел перед ним, в инвалидной коляске, постаревший, скукожившийся, глаза стали меньше от морщин, а нос острее. И начал осторожно: — Не веду ту жизнь, которую я хотел бы. На одном месте топчусь, вот. Диего… Лукас… У них все получается. — Не понял. А что ты хотел делать? — Не знаю. Быть художником каким-то. Писателем. Музыкантом. — Ясно, жить без профессии. — Другие места повидать. Другим человеком быть. — Ну, а мешает тебе что? Эхри потупил взгляд. — Воспитание такое получил, что пришлось делать, как надо, но надо — это по-вашему. А ты заболел, и дедушка… И деньги стали нужнее. — То есть, я виноват? Тем, что заболел? — Нет. Я просто-то говорю, что привело-то, ну. — Орать на сцене много ума не надо. Образование творческое хотел — получил, писал стихи — хвалили. Чья вина, что тебе оно не пригодилось. Мы тебе говорили. А мои ноги для тебя, обуза оказывается. А сердце фее отдашь — так вообще дорогу себе закрыл, я чтоль отдавал? И как заговоришь — все ты правильно делаешь, оказывается. А мы не понимаем с матерью. У меня ноги не ходят, а ты здоровый. Дед твой сдох. Денежек побольше. Но тебе поныть надо и родителей обвинить. — Ты не обуза, я совсем другое имею в виду то, — тихо сказал Эхри, крутя по столу пальцем бирдекель. — А что ты имеешь в виду? — Другое. Та забудь, ну его. Не хочу продолжать, вот. — Нет, но я хочу знать, что ты имел в виду. — Ничего. — Ну, будь мужиком значит. — Зря ты так про дедушку. — Ты мне еще указывать будешь? Сам же говорил, как он тебе не нравился. — Не нравился, но он все равно человеком был. — А у меня другое мнение. Эхри промолчал, разглядывая внимательнее линии лица: а вдруг отец узнал? Отец повернулся к телевизору. Там показывали футбол. Из-за музыки и разговоров ничего в телевизоре не было слышно. А Эхри ощутил знакомую ему скуку. Такая скука находила постоянно, когда стоило говорить с людьми. И потом, думал и осознавал Эхри, не сказать, что без людей ему было интереснее. Часто сидел в телефоне и потом чувствовал себя совсем никчемным — перед собой и перед Богом. Старался говорить побольше, двигаться, а заканчивал с пивом в баре. И пил в последнее время больше и чаще. Без работы было только три радости: Шифра, собака, пиво. Шифра положила еще парочку стекол, выпрямилась, отошла, с хлопком отряхнула ладони. — Так себе получается, — сказала она. — Надоело. — А по-моему красиво, — ответил Эхри, не взглянув. Шифра обернулась на него, потом на витраж. — Ты в этом не разбираешься, — ответила она. — Да нет, вроде разбираюсь, мы по искусству-то изучали. — Значит знал бы, что так себе получается. — Вполне в готическом стиле. При чем любом-то. Шифра засмеялась. — Вот как. Завтра продолжу. Может, не будет больше казаться некрасивым. Она плюхнулась на кровать. — О чем думаешь? — спросила она. — Ни о чем, — Эхри поднял голову, Шифра залезла на его кровать с ногами. — Вот совсем. — Не хочешь говорить, — обижено произнесла она. — Ну, про папу думал. Немножко. Ничего интересного. — Тебе твой папа нравится? — Мне в последнее время никто не нравится. Кроме, может, Марии. — А это кто? — Маленькая девочка. Дочка Стива и Дороти Маккей. — Мне дети тоже нравятся, пока они не вырастут. Эхри поднял руку, нашел ладонь Шифры и сжал на секунду. — А почему тебе твой отец не нравится? Эхри пожал плечами. — Зачем оно тебе надо, сестрица? Вот тебе твои родители нравятся? — Да, нравятся. Когда становишься взрослой и проходит лет сто, то почти с ними на равных. Я давно воспринимаю их, как старых друзей. А ты… Ты становишься грустным. — Не всегда так было. Да и нормальные у меня родители, говорю же. Просто никто мне не нравится. — Почему? — Скучно, я говорил тебе-то, ну. — А что мне сделать, чтобы тебе не было скучно? Её рука гладила его за плечи. — Просто рядом-то будь и все, — вздохнул Эхри. Шифра села на пол с ним, обняла и поцеловала в щеку. — Мне тоже люди казались скучными, пока я не встретила тебя, — произнесла она. От нее пахло клеем. — Видимо, ты просто боялась их узнать, — вздохнул Эхри. — Возможно. Люди все время меняются. А потом я узнала тебя. И я рада этому. — Что же тебя держало раньше? Что ты на меня обратила внимание? — Ничто не держало. Я просто любила свою землю. И люди только сейчас стали более циничными, прагматиками, — Шифра улыбнулась и сжала его руку. — Это хорошо. — Почему? — Они не романтизируют нас и видят, что мы обычные феи. Таких людей стало больше. — Все равно верят во всякую дичь про вас, а ты меня не испугалась. — Да и ты не испугался… — … Хоть я совсем не похож на фею. — А разве я за это тебя люблю? — А я не думал, что за это можно любить. Шифра в своей манере повернула его лицо к себе. — Но мы похожи на людей, а люди на нас. — Люди чаще врут, — ответил Эхри, не глядя на нее. — Ты тоже врешь? — Я тому молчание предпочитаю. — Но ведь и я не все рассказываю. — Вот мы и висим в невесомости. — Но с тех пор, как ты отдал мне сердце, я готова тебе раскрыться и все показать. — Ты же сама все видишь, Шифра. Сама все знаешь. Только на сердце взглянешь. — Значит, ты чувствуешь себя виноватым? — Тем люди от фей то и отличаются — они чувствуют себя виноватыми. — Неправда, у нас есть совесть. — Но вы не позволяете себе нести вину. — Ведь от нее легче избавиться прощением. — А я ношу в себе и знаю, что мои извинения не помогут, вот. Может, они и не нужны. — Поэтому я и напустила летучих мышей. — Поэтому то я и тебе отдался. — Ты мне отдался и поэтому я буду твоей. Шифра поцеловала его. Затем встала и снова склонилась над витражом. — Откуда берешь вдохновение? — спросил Эхри. Он встал, взял пустые чашки и пивную бутылку со стола. — Я его не беру, — ответила Шифра, рассматривая стекло. — Я творю, не думая. Ни за чем не гонюсь. Когда хочу. Но в последнее время я смотрю и думаю о тебе и о нас, когда что-то делаю. Даже птичьи песни мои о тебе. — Только ты и заставляешь меня писать дальше стихи. — Я люблю тебя. — И я говорил, что люблю.