Волны разобьются

Эхри вошел в церковь зная, кому она принадлежала. Когда тень падала на покрытые паутинкой трещин статуи их мертвые лица впускали правду. Пахло старым деревом и пылью. Сквозь дырявые окна — разбитый свет садящегося солнца. Эхри рассматривал остатки витражей, и при солнечном оранжевом свете сюжеты менялись, и там были истории фей. Вокруг церкви ходили легенды, а с тех пор, как Эхри отдал свое сердце, церковь манила его, звала. Она была похожа на стихотворение, но Эхри никак не мог его написать. С башни под колоколом открывался вид на остров. Основная земля находилась совсем близко, но была такой же бесполезной, как и все острова. Эхри побродил, дряхлые полы скрипели и он думал — «Вот возьму и уеду. Кто что захочет скажет то, а я все равно уеду». Вся поэзия и искусство строятся на поиске красоты, попытках найти ее, придумать в тривиальности, уродстве и скуке, думал Эхри. Даже он пытался поверить в нарисованные фантазии, но они иссыхали, серели и рассыпались. Эхри не хотелось думать, а думалось, и стихотворение приходило, но грубое, громкое и про астму. Представил — на сцене, вечер поэзии, он читает, быстро, как битник и хватает ртом воздух, будто задыхается. Оно никак не подходило к церкви, смотрелось нелепо. Возле органа стоял олень, в человеческом облике, и под полами пальто у него — бурлило, проливалось, лепестки цветов и туман. Клубы тумана валили дымом за спиной из труб органа и заполняли щели. И маленькие птицы прыгали по клавишам, воздух полнился его воем. Олень стоял, худой, острый, как дерево, и смотрел серьезно. Эхри подошел, близко, так, что видел его зрачки, еще шаг — различил бы дыхание. Олень не шарахнулся, не спрятался в сорняки. Стоял, не двигаясь. — Ты попросил её успокоить твое сердце? — спросил Олень. Эхри молчал. — Зачем ты меня ищешь? И зачем преследуешь? Я не могу тебе ничего дать, — Олень говорил твердо и громко. — Можешь, — ответил Эхри. — Я это знаю. — Я не леприкон, у меня нет золота. Я тебе дал предостережение, и ничего большего дать не могу. — Можешь, — повторил Эхри. Олень улыбнулся. У него были острые зубы. — Я не ищю тебя и не преследую-то, — продолжил Эхри. — Разве то не ты ворвался в мои сны, а? Разве не тебя-то я видел в восемь лет, разве нет? Разве не то ты обнял меня и разве не ты меня-то слушаешься, ты… лишь изображаешь свою независимость? Эхри взял его за руку, а Олень рассмеялся. И птицы вдруг упали на пол, и появились феи — высокие, их волосы длинные, покрытые цветами, их одежды — прозрачные вуали. Олень повел Эхри за орган, а там его встретила плакучая ива, и старый деревянный пол закончился, началась поляна — мягкая и нежная. Стены оказались долиной — небо было розовым. Феи смеялись, окружили их, и каждая норовила к Эхри прикоснутся, Олень отпустил его руку, и феи танцевали вокруг, увлекая Эхри за собой. Запах цветов заменил воздух. Кто-то возложил на голову Эхри венок, и аромат цветов стал удушающим. Одна из фей, рыжая, кудрявая, сняла футболку Эхри — неожиданно, грубо, и руки фей оказались холодными, воздушная вуаль покрыла плечи. Феи посмотрели на его кулон, показали его друг другу. Их звонкий смех оглушал. Рыжая фея поцеловала его — но этот поцелуй ощутился незаметным, просто дуновение ветра, правильным, но Эхри пытался отвернуться. Но феи схватили его за руки, за лицо, толкнули в грудь, трава — как перина, как пыль. Эхри вырваться уже не пытался, подняться не мог. Феи играли с его волосами, их тела — мягкие и тяжелые, как волны моря, надели на руки браслет из травы, и кто-то сунул ему в рот виноград. Много ягод, сок льется в горло. Эхри кое как привстал, увидел Оленя — он стоял поодаль, наблюдал, улыбался. — Вы врете, — сказал Эхри. — Нет, — певуче ответили феи, — Ты сам хотел быть одним из нас. Олень подошел, феи расступились, упорхнули, засмеялись, закружились, разбились по парам, держась за руки. Олень подал Эхри руку, поднял его, и вдруг тоже закружился с ним. И двигался Эхри как никогда прежде — удивительно легко, знал все движения, но глядеть в лицо Оленю боялся. Почувствовал его пальцы на подбородке. Олень, как все феи, продолжая кружиться, хозяйски заставил Эхри глядеть в глаза. И они были глубокими, как небо, и пугающими, как будто он видел, как умирают и рождаются звезды. — Ты отдал сердце, но не отдал его на алтарь, — пели феи. — Ты отдал его своей любви, но хочешь принадлежать лесам и долинам, рекам и фейским песням. Хочешь отдать его нам, ведь мир людей его не принял, ждешь Финбара, потому что хочешь быть ближе — ближе к тому, о чем ты стыдишься думать, о чем играешь, ту оболочку, истории выдуманные про рыцарей и орков. Олень отпустил руки Эхри. — Для тебя все чужое, — произнес Олень, расстроенно — твои друзья, твой мир, твоя любовь. Тебе нравится быть чужим. Это дает тебе то, за чем ты гонишься. За индивидуальностью. Белая вуаль покрылась красными пятнами. Лепестки венка упали на ресницы. Руки Эхри держались у груди и были в крови. Олень взял его руки, мягко отодвинул их. — Взгляни. Тут бьется твое фальшивое сердце. Эхри опустил глаза. В руках трепыхалось сердце. Резко проснулся. Солнце обожгло щеки. Горело сквозь разбитое окно церкви. Эхри лежал на пыльном, разбитом полу, вокруг — пивные бутылки, на голой груди — кулон, скомканная футболка — на скамье, и был не закат, а рассвет.