Волны разобьются

Эхри полулежал в кресле-качалке на крыльце, и смотрел в сплошное ночное небо. Старушка из соседнего дома снова вышла во двор, и тоже глядела в небо. Эхри улыбнулся ей, хоть знал, что она его не увидит. Ему была интересна её жизнь. Он даже писал стихотворение про нее. Она тоже любила наблюдать за людьми, делала это будто не всегда осознано, но рутинно. Утро, вечер. Рождение и смерть дня. Кто родился и кто умер за день. Может, где-то отчеты ведет. «Наблюдает, как банши. Банши тоже сидят на крыльцах этих, на верхушках всяких, на старых телеграфных столбах, и на новых, как их, электропроводных, и то и видно им все. А человеку кажется — предсказывают. А они просто наблюдательные-то» — думал Эхри. На банши старушка была совсем не похожа. Банши навряд ли бы ругалась с мужем, несла ему трубку, заваривала чай. Если кто-то из них был башни, навряд ли бы они просто сидели молча, читали разные книги. А они любили вместе молчать, напоминать о знании существования другого, и не только знании — личной важности. Шифра выключила в гостиной свет, вышла на крыльцо, оперлась и некоторое время смотрела в желтые окна соседних домов. Шифра села ему на колени и обняла за шею. Эхри обхватил её талию. — Почему ты не доверяешь другим? — спросила Шифра. — Так получилось. — Как именно? — Как обычно ведь: сначала люди добрые, а потом про тебя забывают. — Но ведь так делают не все? — Не все, но не могу так с собой ничего поделать. — Если бы я тебя не знала, то подумала бы, что ты злой, — Шифра ласково погладила его по волосам. — Злым-то быть тоже нехорошо. Слабость какая-то нападает. А что, я злым выгляжу? — Немножко. А в стихах — та же слабость, то же бессилие. — А почему ты мне грустные стихи не покажешь? — Наивные они. — Не доверяешь? — Не то, что бы… — Тебя часто критиковали? — Та, не особо так. Кто-то хвалил. И близким показывать — иногда боюсь, начнутся вопросы — зачем, почему. Хоть им всегда нормально было вроде. Учителя-то что-то мне говорили по литературе. Я им писал про них же им назло и в журналы с оценками пихал. — Твоя грусть — значит, не глупо. — Моя грусть может быть глупой, потому что она — довольно бесцельна. — Ты мне в стихах очень нравишься. Значит, понравишься и грустным. Эхри помолчал. Изучал линию света на горизонте. — Некрасивое небо из-за чужого света, — сказал он. — Смотреть-то некуда. — Если придешь к нам на бал, вечером увидишь звезды. Их хорошо видно. Эхри помолчал, вспомнив о своем секрете. Олень ночью снова его навещал — и Эхри почти к нему прикоснулся. Сел на кровати, подвинулся к краю, протянул руку к его носу — но тот фыркнул и отвернулся. — Послушай, а олень — твои проделки, а? — спросил Эхри. — Какой олень? — Не хитри, а, Шифра. Шифра молчала. Лежала на его груди, глядела на две едва живой в небе звезды. — Если олень — от фей, то передай ему, что я хочу его погладить, — сказал Эхри. — Холодно, — произнесла Шифра, — А с тобой тепло. Мне нравится, что я слышу твое сердце. Так и трепыхается. — Ага. А мне вот не нравится, что оно все трепыхается. — Почему? — Хотелось бы, чтобы мне было спокойнее. Понимаешь, а? — Значит отдай мне его, тогда я его буду беречь, — ответила Шифра.