Алой звездой

Как ты жила без любви, без тепла? («Агата Кристи»)

      Умом Роза Зебницкая понимала, что, даже учитывая её юный возраст и далеко не совместимую со скрежещущими сталью реалиями поезда председателя революционного военного совета девичью хрупкость, она — кандидат очень даже сильный. Будучи одной из последних по списку, она имела возможность оценить навыки всех предшествовавших ей претендентов и заключила, что её грамотность и скорость набора выше. Огромным плюсом должна бы также послужить «собственная» пишущая машинка, которую Роза предусмотрительно стащила у отца-счетовода: «Всё равно, откажется от меня». Чувства же, в противовес разуму, заставляли её то и дело взглядывать на дверь и, дрожа на ветру в лёгком своём платьице, держа под мышкой тяжелеющую с каждой минутой машинку, нервно обкусывать кожу у ногтей. А вдруг не возьмут? Она умрёт от отчаяния в считанные часы. А вдруг возьмут? Она умрёт от счастья на месте.       — Зебницкая Роза Михайловна! Кто?       Усатый комиссар в кожанке, распахнув заветную дверь, окликнул курящих и нервничающих без папирос кандидатов, ждавших этого момента во дворе выбранной красными избы. Как часто бывает с людьми, чья мечта сбылась, Роза на миг отупела от избытка счастья, услышав своё имя, и не сдвинулась с места.       — Зебницкая! Что, нет такой? Ладно, следующий…       — Нет, нет! — закричала Роза, придя в себя, и со всех ног бросилась к комиссару, едва не роняя машинку. — Я здесь!       — Так бы и сразу, — комиссар смерил её недовольным взглядом. — Товарищ Зебницкая, как самый способный кандидат Вы приняты на службу стенографисткой на поезд Предреввоенсовета. — Собираться быстро. Через сорок пять минут отправление. Вопросы?       — Н-нет… — заикаясь от неумещающегося целиком в лёгких восторга, ответила Роза.       — Ну и отлично. Что встали? — комиссар перевёл взгляд на остальных претендентов. — Место было только одно. Хотите помочь Красной Армии — сбор провианта возле школы. Разойдись!       Роза пустилась со двора ставшей на день штабом и биржей труда избы первой, боясь потерять даже одну из отведённых сорока пяти минут, смеясь и рыдая от переполняющих чувств, провожаемая ненавидящими взглядами неотобранных.       «Динка! Динка! Меня взяли!» — хотелось ей прокричать подруге лучшую в жизни новость, но той не было видно ни на улице, ни в лавке, а время ускользало из-под башмаков мокрой травой. Ладно, Динка, может, как все, придёт поезд проводить. Ну и физиономия у неё будет, когда она увидит однокашницу Зебницкую поднимающейся в бронированный вагон…       Роза и Дина, как и большинство молодёжи провинциального Могилёва, горячо поддерживали революцию, зля родителей, чисто по-юношески находя удовольствие и в этом тоже. Они и прежде не жили сыто, но сейчас, искренне веря в грядущие вот-вот, ещё совсем чуть-чуть подождать, изменения, в совсем скорое построение нового мира, где все будут мечтать, работать и любить равными, голодать было куда проще. Перелом в пользу Красной Армии произошёл уже давно, и когда ничего не теряющая беднота и идеалистическая юность Могилёва услышали, что легендарный, поднимающий волосы на загривке одним упоминанием поезд Предреввоенсовета несётся к ним, в захолустье, те чуть не возопили от радости.       Сегодня, сырым до костей утром, тяжеленный, движимый сразу двумя паровозами бронированный поезд остановился на станции «Могилёв», переводя дыхание котлов, скрежеща рессорами, повергая местных жителей в страх и восторг своей мощью, слепо глядя вперёд алой звездой. Поезд был соединительным звеном всей гражданской, помогая в боях, вдохновляя, подпитывая и карая. Контрреволюция уже оставила Могилёв, но у поезда были ещё дела на западе, и здесь, на промежуточной станции, решено было попробовать восполнить ресурсы не только в жирах, но и в кадрах. Среди прочего, работающий день и ночь поезд потерял недавно одну стенографистку. Никто не рассчитывал найти в маленьком городке новую Ларису Рейснер, но, во всяком случае, толковые машинистки вполне могли быть, а времени было в обрез.       Среди всех пестрящих на карте огромной развалившейся страны фигур последних безумных лет, для верящей в идеалы Октября с жаром в груди и нахмуренным лбом Розы Зебницкой не было равных Наркомвоенмору Троцкому. Незнакомый с военным делом, он не остался строчить памфлеты из кабинета, а предпочёл, смерив смерть презрительным взглядом, лично колесить по всем фронтам и строчить памфлеты в перерывах между атаками, обстрелами и вдохновляющими речами для новоиспечённых и отчаивающихся солдат. Свежесколоченная, странная и ничего не теряющая Красная Армия боготворила его. Роза, поражённая этим помноженным на ум мужеством, не отставала ни на пядь. Надо ли говорить, что когда добровольцы и простые жители Могилёва собрались на станции плотной толпой вокруг стола, на который поднялся в своём двубортном плаще Наркомвоенмор, Роза с Диной тоже были там, до боли вытягивая нежные шеи.       Обведя серых костюмом и взглядами собравшихся прищуром из-за пенсне, Лев Давидович выдохнул, успокаивая сердцебиение, чтоб голос не зазвучал прерывисто. Странно, как это действие оратора с двадцатилетним стажем давно стало рутинным, а вот встреча глазами с внимающими каждый раз волнительна, как в первый. Он прошёлся по столу от края до края, найдя точку опоры, выпрямился во весь рост и, набрав полные лёгкие сентябрьского утра, заговорил:       — Граждане! Рабоче-крестьянская Красная Армия, не муштрованная убивать по приказу царя, а закаляющая свою доблесть в бою за свободу, равенство и братство, продолжает беспощадную борьбу с контрреволюцией по всем фронтам. Поезд революционного военного совета никогда не бросает в беде отряды нашей бесстрашной армии, жертвующей собственной кровью цвета своего знамени. Однако ваши добровольческие отряды ещё раньше, самостоятельно погасили в Могилёве последние очаги контрреволюции ещё до прибытия поезда…       Он сделал паузу. Слушающие застыли, не ожидая ничего хорошего. Роза неотрывно смотрела на оказавшегося реальным кумира, боясь пропустить хоть слово за шумом собственного выдоха. Троцкий резко возвысил голос:       — Огорчает ли это нас? Ни в коем случае! Реввоенсовет восторгается этими героями и постановляет их наградить!       Толпа, которой страх секунду назад туго натянул нервы на колки, разразилась дикими от неожиданности рукоплесканиями. У многих на глазах выступили слёзы. Роза и Дина не были исключением.       — Я приветствую вас, жители свободного Могилёва! Запомните этот день, ведь вы собственными руками обтесали дверь в будущее, лишённое мрака нищеты, неравенства и невежества. И я верю, что пламень вашей свободы, добытой на копье революции, прокалит вашу кровь настолько, чтобы, даже насыщенная железом, она не смогла заржаветь.       Он победоносно поднял кулаки над головой, держа в них нити собравшихся вокруг душ. Обомлевшие от гордости революционные могилёвцы ответили ликующими криками.       И только Роза Зебницкая, розовея на глазах бескровными обычно щеками, не мигая длинными ресницами, не сводя с него глаз, чуть слышно катала на языке, боясь уронить хоть слово: «прокалит вашу кровь настолько, чтобы, даже насыщенная железом, она не смогла заржаветь…» Она видела раньше скверно отпечатанные портреты товарища Троцкого, но они волновали её мало — восторг вызывала его личность. А теперь он был в каких-то двадцати шагах, и Роза без труда различала его горделивую осанку, едкий даже за стёклами пенсне взгляд, надменный рот под безупречными усами, проступающие на высоком лбу морщины зрелого мужчины…       — Дина… — прошептала она, глядя всё так же прямо. — Какой же он… Красивый…       — Кто? — не поняла Дина.       — Он…       Роза смотрела на ставший сценой притарабаненный на станцию стол, как загипнотизированная. Дина удивлённо изогнула бровь и проговорила в полном недоумении:       — Товарищ Троцкий? Ты что такое говоришь? Нет, никто не спорит, что он выдающийся человек, мы все на него равняемся… Но «красивый»?       Дина замялась на миг, не желая обидеть соседку и одноклассницу, но, всё же, не выдержала и добавила, еле сдерживая насмешливую улыбку:       — Роза, он же старый.       Зебницкая встрепенулась, как ужаленная.       — Сама ты старая!       Дина Шефер отвернулась, чтобы не расхохотаться подруге в лицо. Это же надо такое придумать! Красивый Троцкий. Умора!       Роза тоже отвернулась, надувшись. Ну и дура эта Динка! Да что она понимает? Уже, как и Роза, школу окончила, а восторгается всё ещё мальчишками. Что она нашла в своём безбородом белокуром Пашке, похожем, скорее, на барышню? Всё равно, родители не дадут за гоя выйти… А вот не нужно будет нам больше их разрешение! Ты, Динка, сейчас смеёшься, а, между тем, именно благодаря таким людям, как товарищ Троцкий, у нас скоро будет гражданский брак!       Она развернулась, чтобы сказать это вслух, но, увидев, что Наркомвоенмор спустился со стола, забыла тут же о Дине. Между тем, Лев Давидович не пошёл в толпу, а, всего лишь, пожимал руки отличившимся могилёвским добровольцам. Кому-то даже вручил часы. Роза закусила губу. И почему она тоже не пошла выгонять контру? Ведь, по сравнению с грубыми руками новоиспечённых красноармейцев, её мягкие ладони товарищу Троцкому было бы пожимать куда приятнее.       А потом начальник поезда объявил, что революции не хватает двух центнеров жиров и одной стенографистки — и Зебницкая рванула домой за отцовской машинкой, не видя ничего вокруг, так и забыв на стуле сброшенное на минуту пальто. Какое счастье, что папа с утра на службе, а мама — на рынке. Не испытывая ни малейшего восторга от «освобождения» города от контрреволюционных элементов, они не пошли встречать сеющий ужас по фронтам поезд, предпочитая хоть что-то заработать. Розе тоже наказывали не ходить, но что семнадцатилетнюю остановит?       Школа дала немного, но по русскому языку у Зебницкой всегда было «отлично», а бойко стучать на старой машинке с ятями отец сам её научил, нуждаясь в помощи в делах и не разжившись сыновьями.       И вот теперь, отобранная среди десятков желающих стать частью поезда Предреввоенсовета, Роза снова забежала домой, желая и боясь увидеть там родителей. В доме было всё так же тихо. Набросив забытый плащ, девушка быстро осмотрелась, возблагодарила судьбу за то, что собирать толком нечего, сунула скудные свои пожитки в старую сумку и замерла посреди комнаты с поникшей головой. Вся её жизнь прошла здесь. Родители, пусть и бедны, души в ней не чаяли. А она теперь собирается упорхнуть, даже не простившись, разбить им сердце… Но как она может не пойти по открывшейся ей так внезапно дороге? Ведь она теперь станет частью силы, освобождающей угнетённых всей Земли… Ведь у товарища Троцкого такой твёрдый взгляд… К чёрту сомнения! Время поджимает. А родители когда-нибудь поймут. Роза решительно выдохнула, и, подхватив машинку и сумку, оставила отчий дом.       Спустя ещё десять минут кто-то из кожаной сотни помог ей взобраться на высокую площадку, и Роза мысленно прокляла себя за спешку, растрепавшую ей косы и распалившую лицо. Из вагона вышли, дабы сказать могилёвцам прощальное слово, начальник поезда Сермукс и… он.       — О, а вот и наша новая стенографистка, — проговорил Николай Мартынович. — Это я Вас отобрал. Надеемся на Вашу добросовестную службу.       Роза, смущённая, как первоклассница, смогла лишь кивнуть. Сермукс, смекнув, что эта случайная встреча на площадке вагона сэкономит им время, решил представить заступающую завтра на смену машинистку председателю тут же.       — Лев Давидович, вот нашли замену. Товарищ Зебницкая.       Набравшись вдруг невесть откуда взявшейся смелости, новая стенографистка добавила:       — Роза. Как Люксембург.       Председатель революционного военного совета Троцкий ответил взглядом, в котором, при всём желании, нельзя было прочесть ничего, кроме насмешливого пренебрежения, и сконфуженная до тошноты Роза юркнула в вагон.