Маленькие люди

Не дай мне уснуть, не давай мне уснуть допоздна.

Держи меня рядом, твоя вера мне нужна,

Держись там, где ты есть, потому что я зашёл так далеко,

Словно я уверен, что ты Северная звезда.

О, я уверен, что ты Северная звезда.

Меня заверили, что это нормально. За ажиотажем, радостью и вычеркнутыми пунктами в списке, за болью в ногах и тяготящей веки усталостью, за застывшей на губах улыбкой прятались не поддававшийся объяснению страх и грусть расставания со знакомым, привычным и выровненным. Об этом сказал дядя, сказала Момо Хираи, даже Ким Намджун — это вполне естественное чувство, стоит просто пропустить его через себя. Так что я не переживала о печали, саднящей на дне радости. Даже сладкие напитки иной раз отдают горечью — это добавляет им изысканности. За день до своего отъезда Ким Намджун пригласил меня в комнатушку, которую он снял на время пребывания в Сеуле. Он взялся помочь мне установить до конца те настройки на подаренном Карликом ноутбуке, до которых я так и не добралась. Мы сидели на полу, за традиционным столиком, и он проверял творение техники на внешний вид. Было послеобеденное время, улицы стояли довольно тёмные. Сумерки никуда не уходили на протяжении всего дня — погода оставляла желать лучшего. Я поклёвывала купленный нами хрустящий, крупный белый виноград без костей и поглядывала на фиалковую небесную полумглу за окном. В голове гулял ветер, мысли были зыбкие и нечёткие. — Знаешь, этот человек, Пиль Ютэк, — бормотал Намджун, — у него был свой план. Он пустил утку о нескольких делишках своим самым главным подозреваемым, и хотел посмотреть, что будет. Единственная причина, по которой у него не вышло — это доверие Пак Чимину. — Карлик что-то подобное говорил, — лениво отозвалась я, — что у него есть план по поимке доносчика. Намджун недобро улыбнулся, глядя в ноутбук. Я опиралась локтем на стол и подперла ладонью лицо. На фиалковом небе со слоисто-дождевыми облаками происходили причудливые метаморфозы. Помолчав, Намджун проговорил вполголоса: — Либо Пиль Ютэк очень верил Чимину и потому посвятил его во все подробности, либо он вовремя понял, что за всем стоит Чимин, и решил из сочувствия посвятить его, чтобы тот организовал утечку, и всё сорвалось. Это забавно, мы не раз это обсуждали. Был и ещё один полу-предатель — Чхве Сольвон, этот их врач. Тогда, в своей больнице он любезно сообщил вам, зачем Ким Джеуку понадобился ваш подстреленный приятель. Он хотел, чтобы вы передали это Чимину. Так он проверял своего главного подозреваемого. — Он спрашивал Тэхёна, знает ли он что-то о доносчике. — Прощупывал, наверное. Когда Чимин заявился к нему в кабинет, этот докторишка выдал ему: «Тебе следует пойти и доложить начальнику, что его заложник вот-вот узнает о том, что он заложник…». — Вау, — удивилась я, отрываясь от созерцания неба. — «…Не сделаешь этого, значит, доносчик — ты». Чимин, конечно, отмахнулся, что не сделает этого потому, что у него и так всё под контролем, а не потому что он доносчик. Предположение всё-таки пальцем в небо, и действительных аргументов не было. Но докторишка вряд ли ему поверил. Сказал только, что сам он, встреться с предателем, нашёл бы о чём с ним говорить. Вообще, он очень рисковал. Заявить почти напрямую правой руке Ким Джеука, что ты готов сговориться с предателем, попросту ставя на то, что предатель перед тобой и стоит — это сумасшедший риск. Если бы Пак Чимин предателем не был, это было бы открытым объявлением о выходе. Его ещё и не коробило, что благодаря ему заложник в лице Чон Чонгука в самом деле мог узнать, для какой кухни его готовят. Короче говоря, этот Чхве Сольвон совсем не боялся. В последние дни он держался в стороне от всего, давая понять, что готов выйти в любой момент. — Разве для него это было не опасно? — Наверное, у него были свои рычаги влияния. — Ты говорил, сейчас он под следствием? — хмыкнула я. — Из-за того, что Белый поднял шум. — Из того, что я слышал от Хосока, этот доктор осыпает следователей показаниями, как конфетами. А рядом с ним — его адвокат, за всё требует выгодных условий. Ему, кажется, очень сильно сократят срок, а это значит, что интересных сведений у него предостаточно. — Тем более, если у него были сведения, и он открыто заявлял, что выходит, — возразила я, хмурясь, — Дэнни мог его убить. Намджун пожал плечами. — Наверное, от этого у него тоже был иммунитет. Возникла недолгая пауза. — Чимин был на волоске от того, чтобы провалиться, — пробубнила я. — Да, и не раз. Он говорил, ты к нему пристала тогда, когда он пистолет выхватил, чтобы встретить курьера. Это было как раз после смерти Пак Чжибина, Птичника. Во-первых, совсем недавно он вдруг выяснил, что тот знал предателя и был за это убит. Во-вторых, Чимина можно было косвенно заподозрить в докладе полиции о теле. За каждой улыбкой Ким Джеука ему мерещилось, что тот всё знает и почему-то не убивает его из издёвки. Какое-то время он ждал, что к нему могут заявиться в любой момент. Потом даже говаривал, что планировал в случае чего мгновенно застрелиться, чтобы не даваться Ким Джеуку. Я задумчиво помычала. — А как Птичник узнал? — Мы только догадываемся. Пак Чжибин собирал досье на участников, такие досье включали в себя звонки, месторасположение, передвижения по городу. Может, что-то ещё, я в этом не особо разбираюсь. Так вот, в досье о передвижениях Чимина появились пробелы, и Пак Чжибин о чём-то смутно догадался, но не стал никому ничего говорить и просто всё подчищал. Очень вероятно, что Чимин был не единственным, кого он вот так втайне оберегал от лишних вопросов босса. Мотивов его мы так и не узнали, но я о них догадываюсь. В свои семнадцать он успел проинформировать начальника о стольких предателях, реальных или потенциальных, что мог бы смело зваться виновником кучи страшных вещей, и ему просто надоело. — А как его разоблачили? — пробормотала я. — Ты знаешь? — Знаю только, что он в какой-то момент удалил вообще всё. Мы предполагаем, досье Чимина стало слишком очевидным, и подчищать его бесследно не получалось, это было бы подозрительно. Известно, что Пак Чжибин решил уничтожить данные, которые собрал вообще на всех за последний период, и выдать это за случайность. Наверное, он сделал это, чтобы не пришлось удалять только досье Чимина, они очень давно знакомы. Ким Джеук не купился на эту удочку и потребовал ответов. Сначала он давил мягко, а как понял, что перед ним гарантированно знающий правду человек, перестал церемониться. — Может, Птичник в самом деле ничего не знал? Может, правда случайность? А Дэнни просто свихнулся от паранойи? — Нет. Чимин получал от этого мальчика сообщение. «Будь осторожнее. Вдруг я у него такой не один. П.Ч.». Сначала он не понял, от кого это и про что, а спустя время узнал о смерти Пак Чжибина и о её причинах, и всё стало на свои места. Мы помолчали. Намджун щёлкнул мышкой по какому-то файлу, недоумённо нахмурился и наклонился ближе к экрану. — Как это зловеще, — произнесла я, — бедный Птичник. — Мы здорово натерпелись страху, когда поняли, в чём было дело. Пока мы и без того боялись собственной тени, где-то рядом мялся человек, который гарантированно что-то знал. И тут вдруг постфактум выясняется, что его допрашивали и что бедняга скончался. Просто чудовищно, на каком тонком волоске Пак Чимин висел от разоблачения, а вместе с ним и остальные, да ещё и этот ребёнок умер, как жаловался Чимин, по его вине. Помню, мы молча сидели в гудении потрясения. Кофе совсем остыл, а мы так и не произнесли ни слова. Я-то ещё ничего, а вот Чимин ко мне заявился прямиком от Ким Джеука, тот поведал ему всё с кривой улыбочкой, за которой чёрт знает что творилось. Впрочем, мы решили, что он не заискивает и что Пак Чжибин в самом деле смолчал. Поэтому, посидев, пришли к выводу, что мы ему хотя бы чем-то обязаны, и надумали, как организовать обнаружение тела. — Кстати, как вы это сделали?.. Намджун потянулся, прежде чем вернуться к ноутбуку. Я покосилась в окно. Фиолетово-серая клякса завораживала. — О методе Дэнни захоронения в бочке с цементом ходит много слухов по организации, но мало кто знает, где он хранит эти бочки, прежде чем грузовой корабль выйдет с ними в море и избавится от них подальше от берегов, — проговорил Намджун. — В число немногих знающих места хранения входит Чимин, но он не мог спокойно заявить в полицию о таком-то теле, лежащем в бочке на такой-то заброшенной стройке бывшего предприятия, потому что так для Дэнни сузился бы круг подозреваемых в предательстве. Мы попросили у господина Ли тайно добыть информацию из отдела по особо тяжким о лицах, подозреваемых в наркоторговле, желательно таких, имена которых подчёркнуты двумя линиями и известны только внутренней кухне. Господин Ли похлопотал и имена раздобыл. Тогда Чимин анонимно позвонил с обычного автомата и сообщил о готовящейся передаче партии наркотиков этими ребятами на заброшенной стройке, назвал дату и время предполагаемого преступления и попросил явиться туда с собаками. Естественно, в полиции не могли не проверить, учитывая, что простой прохожий вряд ли мог совершить такой звонок. На стройку действительно явились и действительно с собаками, но вместо наркотиков обнаружили тело. Когда Дэнни узнал через свои каналы, как именно случилось так, что Пак Чжибина нашли, он даже не смог уточнить у тех самых наркоторговцев, действительно ли они планировали там обмен. Потому что он презирает наркотики и с наркоторговцами пребывает в довольно холодных отношениях. Я хмыкнула: — Значит, всё выглядит, как случайность. — Даже если предположить, что Ким Джеук не повёлся и в случайность не поверил, в организации были те, кто мог с большей вероятностью провернуть подобное. Это идея Пак Чимина, я только анонимный звонок с докладом о каком-нибудь другом преступлении предложил. Чимин же дополнил идею всеми её хитросплетениями, вплоть до того, что его босс не сможет ничего проверить, если в деле примут участие наркотики, и того, что сам Чимин компашку наркоторговцев даже никогда не знал, и Ким Джеуку об этом известно, а ещё того, что об этой компашке знавали другие, к примеру, Белый, — Намджун усмехнулся, — но Чимин всё равно первое время боялся, что Ким Джеук догадался. Честное слово, он полагал, что этот кривляка всемогущ. Надо же уметь так селиться в чужих умах, что ты приобретаешь в них сакральное значение. У меня мурашки по коже. — Потому Чимин и решил его убить. По-другому он победу уже не представлял. — Доказательство, что излишнее восхищение кем-то, даже заслуживающим восхищения, только отдаляет нас от правдивой оценки обожаемого объекта. — Ну, — я улыбнулась, — я же тобой восхищаюсь. Он покосился на меня. И с мягким смешком вернулся к ноутбуку. — В какой-то степени, когда мы влюблены, мы все в розовых очках. Но в данном случае степени несравнимы. На моё слово ты скажешь десять своих. Нельзя рядом с другим человеком, даже с тем, кто правда тебя превосходит, сжиматься до размеров горошины, вот в чём суть. Невесомо посмеявшись, я легла на стол щекой. Небо успело чуть побледнеть. — Так интересно, — светло произнесла я, — что Чимин делает прямо сейчас. Он даже не оставил возможности поговорить с ним после всего, попрощаться. Мог хотя бы дать мне посидеть пару минут, переварить всё и что-то ответить. А он взял и укатил. — Пафосные жесты очень в его духе, — прошипел Намджун сквозь улыбочку, — ох уж это тёмное рыцарство, чтоб ему пусто было… иногда он как задвинет, даже у меня челюсть виснет. А это показатель. Я ещё похихикала. Мы умолкли. Варево сумерек всё бурлило, а дождь не начинался. Очень приятный февраль. — Ты в курсе, что это я посоветовал подарить тебе ноутбук, кстати? — хмыкнул Намджун спустя время. — Как это, ты? Это же был Чимин, — отрешённо отозвалась я, покосившись на него из положения лёжа. Намджун взглянул на меня в ответ, замерев с занесённым над сенсором пальцем. Как вдруг до меня дошло, о чём он говорит. — О, нет, не могу поверить, — пробормотала я, вскакивая, — не говори мне, пожалуйста, что… Мой голос оборвался в ту же секунду, как я нырнула в омут воспоминаний. Намджун бесшумно рассмеялся и продолжил работу. — Мы все удивились, как это пришло Чимину в голову, — выпалила я, — он же даже толком не знал меня, а идею подарка умудрился выдать отличную! — Милая всё-таки у вас была дружба, — колко пропел Намджун, — они все подсуетились, хотели тебя обрадовать. Этот контрабандист приказал им выбирать цацку для подружки и пообещал оплатить. И они устроили совещание по этому поводу. Платить за тебя где-то ты позволяла скрепя сердце, деньги напрямую брала ещё менее охотно, а одежда или ювелирные изделия, как они подумали, носят какой-то не особенно дружеский подтекст — им хотелось чего-то менее тривиального. Чимин написал мне и спросил, что я думаю. Тот самый Чимин, у которого прежде от одного упоминания твоего имени глаз дёргался. Я знал, что в конце концов ты его поломаешь. Меня ты тоже первое время раздражала, когда пришла знакомиться, и господин Хо просил с тобой нянчиться. — Правда? — охнула я. — Как обидно! — Но долго злиться было невозможно, с тем же успехом можно пойти пинать толпу котят. До сих пор помню, как в первые дни нашего знакомства ты пришла в салон после школы и предложила пойти поесть мясные шарики на каком-то фестивале дегустации шариков… и я решил признаться тебе, что твой дядя просит за тобой присматривать, а ещё, что это последнее, чем мне хочется заниматься, так что прости уж. У меня был клиент, я бил тату и про себя думал: я что, нянька какая-то? Клиент ушёл, я убрал рабочее место, развернулся к тебе и решил, что хватит с меня. Ты сидела на полу, разложила на диване свои тетрадки и делала домашнее задание, это был перевод текста на японский. Я подошёл, посмотрел, как ты пишешь. Потом ты с отрешённым видом подала тетрадь и сказала: «Смотри, какие красивые кандзи получились», — и я почувствовал себя просто мерзавцем. — Я это помню, — рассмеялась я, — так ты не хотел идти есть шарики? Какой противный! А я-то тебе помогать приходила. Чтобы к тебе у нас все быстрее привыкли. Тебя же все в кафе хаяли за глаза, а меня наоборот любили. — Мне потом было стыдно, что я тебя так холодно принял поначалу. Ты входишь в категорию тех невыносимых людей, на которых невозможно подолгу злиться. Ну, короче говоря… ты же всё хныкала, что тебе ноутбук нужен для учёбы, вот я и посоветовал его. — Уму непостижимо, — брякнула я. Улыбаясь, он беспечно смотрел в экран. Я тихо за ним наблюдала, притянув к себе колени и опустив на них руки. Спустя время он чересчур погрузился в какой-то процесс, и его улыбка угасла. Комнату озарял весёлый свет настенного светильника. У Намджуна, вообще-то, не было нужды оставаться в городе. На Соллаль он приглашал меня к себе, чтобы познакомить с семьёй (его бабушка очень просила), но я не смогла поехать. Я и так оставила дядю с тётей и братьев с сёстрами без Чусока и теперь клятвенно обещалась им. После праздников Намджун мог бы остаться у родителей до самого отъезда в университет, но он вернулся в Сеул, чтобы мы провели последние дни вместе. Назавтра он должен был снова вернуться домой, а спустя ещё два дня уехать в университет. Понаблюдав за ним немного, я рывком оторвалась со своего места, подплыла к нему и обрушилась грузом ему на шею. — Что такое, — послышался его растерянный смех, и в следующую секунду мы рухнули на пол. — Как приятно, — ехидно улыбалась я ему в щёку, — какая я важная шишка. Всё ты помнишь, да? У тебя есть специальная папочка в памяти? Ай, как приятно, — последние слова я хихикнула совсем уж с озорным ехидством. Его грудь подо мной сотряслась от смеха, а рука тем временем опоясывала талию — закрыв глаза и улыбаясь, он сносил медленные поцелуи в щёку. Я чуть отстранилась, и мы всматривались друг другу в лица с остаточным весельем на губах. Вдруг приподнявшись и потянувшись к подушке на футоне, лежавшем в углу, он схватил её, положил под наши головы и повалил меня назад. — Вот так лучше. Мы оба лежали на боку, лицом друг к другу — я у него на руке. Он невесомо опустил ладонь мне на ухо, четырьмя пальцами чуть забравшись в волосы и большим скользя по щеке. Я же тем временем была занята баловством с массажем подушечек пальцев о едва проступающую щетину на его подбородке. — Он у тебя немного колючий, — постановила я в результате нехитрых эмпирических исследований. Намджун отнял ладонь от моего лица и сам потрогал свой подбородок. — Да, есть такое, — сказал он, возвращая руку уже мне на талию, — а что? Мешает как-то? — Нет, но нужно найти этому какое-нибудь применение, — картинно нахмурилась я, как вдруг охнула в озарении, уставившись ему в глаза. Он снова рассмеялся. — Ну, я слушаю… Я указала на свою бровь и заявила: — Вот тут чешется что-то, — после чего, поплыв в довольной ухмылке, опустила голову к груди и чуть приблизилась лбом к нему, — не подсобишь? Всё ещё выдыхая смешки, он подтянулся и коснулся подбородком участка кожи рядом с бровью. Я взвизгнула от хохота и попыталась отскочить, но он рефлекторно сжал меня и продлил мои мучения несколько секунд, прежде чем освободить. Я отстранялась назад, он налегал следом и в конечном итоге оказался наполовину надо мной с довольным победным выражением на лице. — Это щекотно! — ударила я ладонью ему в грудь, тщетно пряча веселье. Вместо ответа Намджун водил туманным, будто бы пьяным взглядом по моим чертам, не отнимая от губ полуулыбки. Какое-то время я отвечала ему тем же, а после аккуратно схватила его за ворот футболки и притянула к себе. И, смазывая и растворяя время в нечто невнятное, мы тихо целовали друг друга. Размытое безвременье той ночи часто мысленно возвращало к себе, омывало теплом вздыбленные дни и напоминало, что мы — друг друга, мы — друг о друге, даже шагая собственными дорогами и оставаясь целостными величинами, верными себе, независимыми. В иные из толкучки нынешних дней приземлённая, серьёзная и скучная молодая женщина, известная разве что скромным умением блеснуть смешинкой среди коллег, вдруг оборачивается в сторону, к далёкому закулисью собственной жизни, и медленно уходит туда, на зов беспорядочной оркестровой музыки воспоминаний. Гулкие коридоры прошлого с их высокими потолками проплывают мимо неё, и она, сняв строгие офисные каблуки, бредёт вперёд, вглубь прошлого с завороженным любопытством, на отдающий эхом хор струн. Нет-нет на пути попадаются арки, ведущие словно бы в чьи-то чужие, незнакомые палаты воспоминаний: в пустой торговый центр, в забитую хламом гостиную нескладного мальчишеского дома, в маленькую сырую комнатушку с обогревателем и старым шипящим радио, в тесный салон автомобиля со стонущим раненым на заднем сиденье, в притоптанный жёлтый пустырь, где с самыми разбойными намерениями поджидают фигуры с прикрытыми банданами лицами, в чужую тёплую спальню с цитрусовым запахом чая юджа, в белую танцевальную комнату с зеркалами и небольшим мансардным окошком, и мрачным смиренным учителем в самом в центре, в первое в жизни заседание суда, подарившее романтические представления о системе правосудия, в узкий деревенский проулок, по которому торопливо шагает за удаляющимся фургоном отчаянно грустный мальчик, в крохотный кабинет на втором этаже родительского дома, где спиной к двери сидит широкий силуэт кого-то знакомого, дорогого и любимого — в то, что нельзя было переписать, а также в то, что переписать было можно, но не вышло, не вышло, как бы ни было жаль. Этот сумрачный лабиринт коридоров, эти комнаты в его стенах, этот оркестровый проигрыш — все ошибки и все вынесенные из них уроки сделали из меня ту, кем я являюсь теперь. И хотя я жалею, что историю нельзя переписать так, чтобы Пак Чимин не исчез навсегда из наших жизней, или так, чтобы Чон Чонгук не остался навсегда калекой, склонным к лекарственной зависимости, или так, чтобы Ким Тэхён не прожил последующие годы в злости, досаде и огорчении, и не превратился в мрачного, холодного человека с презрительной ухмылкой, пусть бы впоследствии он и излечился от этого недуга — я не жалею, что эта история приключилась с нами со всеми, и могу оставаться только благодарной, что она была с нами не так жестока, как могла бы быть. Тогда, в гущах послеполуденных сумерек, в комнате с горящим настенным светильником и давно уже погасшим ноутбуком я давала целовать себя двадцатидвухлетнему мальчишке, который в силу того, что был старше, казался мне ужасно взрослым и зрелым. Нет, он был почти такой же, как я, смятённый парень с грубыми глазами. Я позволяла ему любой жест, который в чувственном бреду приходил ему на ум, а себе позволяла размориться и потеряться в его руках. Всё, что было не разрешено, непременно обещало разрешиться, я в этом не сомневалась. Конечно, окончание этой истории и начало следующей было ознаменовано приходом новых каверз. И нам довелось ещё удариться, и даже приходится биться до сих пор о скалы реалий, падать с надзвёзных вершин собственных высокопарных представлений о добре, зле и однозначных способах быть приспешником первого и врагом второго. Очаровательный юный идеализм всегда ударяется потом о жизнь, работу, понедельники, туманные утра, реющий в их сером мареве городской пейзаж, стопки отчётов на столе, корпоративы в кругу коллег, обеды и кофе-брейки, о коррумпированность полицейской системы и об обаятельную лживость адвокатуры. Но это совсем ничего. Я всё ещё я — та непоколебимая я, которой я стала благодаря своим друзьям из Скворечника. Благодаря испытаниям, которым подверглась моя вера в человека и человечность. Благодаря Ким Намджуну, в конфликтах с которым оттачивалось моё нынешнее уверенное мировоззрение. Я встала на собственный путь и следую ему до сих пор, и буду верна ему впредь. С тех самых пор, с неясных, глухих и обескураживающих времён смуты, из которых мне едва ли удалось вынырнуть невредимой, мне больше никогда не было страшно за своё место в жизни. В моём уме живёт идея. В моей руке — его рука. — Я смущаюсь, — говорило моё бледное воспоминание. — Не надо, — его пальцы медленно расстёгивали тонкую рубашку, ту самую, в которой я стояла рядом с ним перед зеркалом в деревне, в доме дяди и тёти, — ничего не будет. Просто хочу тебя увидеть, Рюджин. Хрупкие возражения рассыпались. — Я тоже хочу тебя увидеть, — вместо этого приглушённо призналась я. Мне помнится это радостное открытие — «ах, вот оно какое, влечение». Помнится скольжение собственных прохладных ладоней вверх по чужому голому торсу. В школе, на урках физкультуры в жаркие летние дни, когда одноклассницы сидели рядом на трибуне и с озорным благоговением наблюдали за снявшими футболки мальчишками, при этом хихикая и перешёптываясь, я молча попивала виноградный BonBon из баночки и искренне недоумевала, что такого в том, что я вижу, заслуживающего серьёзного ажиотажа. Это же просто мальчик и просто его голое туловище. Оно ничем не отличалось от рисунков в учебниках по биологии или гигиене. Мне только было неимоверно жарко под летним солнцепёком, баночка виноградной газировки казалась приятно прохладной и сладкой, вот и всё. Блестящие торсы носились по полю туда-сюда, сложенные кто получше, кто похуже, но одинаково неспособные вызвать во мне никаких трепетных чувств. Пожалуй, впервые всё изменилось с Ким Тэхёном. Но я была трусливой, неготовой до конца отойти от прежнего привычного и так хорошо знакомого чувства нетронутости, меня смутило и даже несколько оттолкнуло собственное же влечение. Помимо того, всё было негладко. Наверное, со временем это прошло бы, но пропасть разногласий росла, и мы расстались. «Вот что это такое», — думала я теперь, откладывая в сторону чужой элемент одежды, глядя на оголённое тело над собой и испытывая странное желание расцеловать на нём каждый сантиметр. Просто прежде я не была готова к подобного рода переживаниям, для них тогда ещё не пришло время, и это было вполне нормально. Взволнованно выдохнув, поскольку и сама лежала под ним полуобнажённой, я заглянула ему в глаза, поймала его исступлённый взгляд и смутно осознала, вокруг чего столько шума. — Ты прекрасна, — прошептал он, — ты меня мучаешь. Я потянулась к нему свободной рукой и зарылась пальцами в волосы, а второй проводила по его груди. — А ты не мучайся. Нормально не быть готовым. Нормально и вдруг ощутить себя таковым. Вот как это работает, понимаете? Позднее я несколько раз просыпалась, лёжа с мокрыми волосами щекой на его ноге, и тут же проваливалась в сон, пока он копался в ноутбуке. Окошко белого света горело в кромешной темноте. Я возвращалась на пару недолгих моментов и спешила вернуться назад в забытье, предчувствуя, что вот-вот погружусь в глубокую тоску. Такая наводняет иной раз с непривычки даже в самый радостный момент. Просто карусель завертелась слишком быстро, и глаза не отпускало лёгкое головокружение. К тому же, я успела здорово привыкнуть к своим друзьям, вдруг разбежавшимся врассыпную и обещавшими больше никогда не появиться в моей жизни. С отсутствием Ким Тэхёна я успела худо-бедно свыкнуться за время его побега, но теперь, после новых встречи и расставания с ним печаль вернулась. Я просыпалась, осоловело моргала, опускала ладонь на выступающую коленку Ким Намджуна перед собой, едва проглядывавшуюся в темноте, и перед глазами рябили контрастные вчера, сегодня и завтра. Это ничего, что в межвременье немного укачивает. Ещё вчера мы катались на голубом Хёндае, своё сегодня я проводила в компании старого друга и нового возлюбленного, а назавтра должна была с ним расстаться и отправиться в далёкий экзотический путь. — У тебя, наверное, нога затекла, — буркнула я в одно из своих пробуждений. Мне на голову опустилась ладонь. Чужие пальцы проскользнули по дуге уха и мягко ущипнули мочку. — Нет, всё в порядке, — будничная хрипотца; когда Ким Намджун говорил тихо, голос у него становился совсем низкий, — ты проснулась? — Мне немного грустно. Костяшка его указательного пальца ласково прошлась по моей щеке. Сам он тем временем не отрывался от ноутбука. — Что-то конкретное? — Всё сразу. Страшно уезжать, грустно расставаться с тобой, странно, что мы вот так разбежались с ребятами из Скворечника… — я запнулась, — ты обидишься, если я скажу, что это касается и Тэхёна тоже? — Конечно, нет, — утешительно произнёс он, — я могу это понять. Я помолчала, впитывая эти слова. «Звучит как речь того, кто спокоен, — глухо подумалось мне, — кто уверен, что сердце его девушки принадлежит именно ему, а не кому-то ещё». Ким Тэхёну я такой уверенности дать так и не смогла. Он постоянно был обеспокоен, беспрестанно нервничал, не имел возможности говорить о другом человеке с такой же непринуждённостью, и изначально это казалось мне абсурдом, но впоследствии его слова незаметно обернулись истиной. — Я с ним ужасно поступила, — тихо выдала я, — он очень добрый. Если бы я была на его месте, то, наверное, возненавидела бы его. — Я понимаю, о чём ты говоришь, — Намджун оторвался от ноутбука и взглянул на меня сверху вниз, я почувствовала это периферическим зрением; его ладонь опустилась к моему плечу и невесомо застыла, — бывает, мы не можем в себе разобраться и в итоге причиняем боль кому-то другому. Гнусно, что порой люди приходят в жизнь только для того, чтобы мы понаделали с ними ошибок, на которых сможем поучиться. Человек как был, так и остался хорошим, то же самое касается и тебя, но для друг друга вы неизбежно становитесь черновиками, потому что разбитое доверие уже не собрать и раны обид уже не зализать. Не мучай себя. Если он, когда переболит, всё-таки посчитает тебя злодейкой… что ж, пусть у него будет такое право. Может, так ему будет легче пережить расставание — думай прежде о нём, а уж потом о его мыслях о тебе. Может, он сделает выводы и относительно себя самого. Может, даже решит простить и себя за свои ошибки, и тебя за твои — скорее всего, так и будет. Неизбежно одно: вы оба оправитесь от этого, и всё изгладится. — Хорошо, — я повернулась к его ноге лицом и потёрлась о неё, — я постараюсь. Спасибо. — Что до остальных, — продолжил Намджун; в волосы мне вплелись его пальцы, — этот несчастный простреленный, Чон Чонгук, теперь же путается с твоей японской подружкой, так что совсем он не пропадёт. А по поводу Пак Чимина… здесь я бессилен, мне и самому тоскливо. Остаётся надеяться, что он хотя бы вздохнёт спокойно, хотя я осуждаю его решение. У нас впереди ещё куча знакомств, так что скучать не придётся. Бросай эти мысли, лучше спи. Под твой храп мне лучше сидится. Я бесшумно рассмеялась в ткань его шорт. И шлёпнула ладошкой ту же самую ногу, на которой лежала, по голой её части. — Врёшь! — воскликнула я, оборачиваясь на спину и глядя на него теперь снизу вверх. — Дядя всегда говорил, что я сплю тихо и осторожно, как недоверчивая кошка. В какой комочек свернулась, ровно таким же комочком и проснулась спустя несколько часов. Намджун тоже тихо рассмеялся, и прежде, чем он успел ответить что-то, что наверняка снова поставило бы его в выигрышное положение, я вдруг подорвалась, крутанулась и повалила его на расстеленный футон, на котором мы располагались. Оказавшись сверху, я строго произнесла: — Хватит копаться с этой штуковиной, — после чего вновь поднялась и развернулась к столу, к ноутбуку, — что там вообще можно делать так… погоди, ты что, в шахматы играешь?! — Не хотел тебя будить… с настройками я почти закончил ещё в прошлый раз, — не сразу донеслось снизу, а я тем временем хмуро закрывала открытую партию; Намджун схватился пальцами за широкий рукав футболки, в которую я была одета, мягко потянул на себя и вкрадчиво произнёс, — тебе идёт моя одежда. Я ещё в прошлый раз хотел сказать. — Идём спать, — отвечала я в напускной строгости, закрывая теперь и браузер и переходя к выключению, хотя сердце от его слов, конечно, ёкнуло, — как там поживает твоя несчастная нога? Ожила? Кровь уже хлынула, или придётся ампутировать? Под его негромкий хохот я захлопнула ноутбук, и комната погрузилась назад во тьму. Чужие ладони притянули меня назад. Я провалилась щекой в подушку. Он придвинул меня ближе, ближе, ещё ближе, пока я не уткнулась лбом ему в грудь. Мы обвили друг друга руками и лежали в тишине, в темноте. — Обещают дождь, — хмыкнул его голос где-то над моей макушкой. — Его уже видно, тучи кучкуются. Фиолетовые. Непривычно для февраля. — Недолго же магический снег пролежал. Но в шуме дождя я с тобой прятаться не прочь. — Пак Чимин их не любит, — осоловело отозвалась я, — говорит, он считает дождь своим зловещим предзнаменованием. — Он что-то такое бормотал в последние дни, когда совсем поплохел головой, — промычал Намджун, — у кого что бренчит на душе, а у этого сплошные похоронные марши. Его сердце билось подле моей щеки. Тишина и темнота постепенно расширялись и в то же время таяли заодно с ясным чувствованием всего. На смену стали приходить аляповатые цветастые пятна и кружение в невесомости бессознательного. — Жарко станет, если будем так лежать, — отрешённо пробубнила я спустя неизвестный промежуток времени, подняла голову вверх, чуть не упираясь носом ему подбородок, — я уже чувствую, как тебе жарко становится. Он тоже опустил голову, и два лица застыли друг напротив друга, размытые мглой. Опираясь ладонью о его грудь, я подтянулась выше, и мои губы мгновенно нашли его, сухие и тёплые. Не могу сказать, длился ли этот поцелуй минуту или час. — Да ты уже спишь, малышка Рю… слышно по дыханию. Как если бы раскаты грома могли шептаться. — Ещё раз, — сонливо прохрипела я. — Что? — выдохом. — Поцелуй меня ещё раз. Новый его вздох получился рваным. Я прикрыла глаза, позволяя чужим пальцам забраться в волосы и придвинуть меня за загривок, чуть подалась вперёд и встретила распалённый поцелуй: горячие губы, растущее с каждым вздохом чужое волнение. Я в самом деле уже стала понемногу засыпать, растерянность щекоталась в животе — я сплю или это просто мы? Футболки на нём не было, она была на мне, и в мягком омуте вседозволенности собственные ладони бродили по гладкой голой коже его торса — я сплю или это просто мы? Что такое робость от поцелуев, мы оба спустя месяц напрочь позабыли, и я, пребывая в состоянии подтаявшего от сонливости сознания, мягко и медленно, чуть оттягивая, укусила его нижнюю губу, отчего исступление напротив приобрело решительно буйственные оттенки — я сплю или это просто мы? — Так что, — хихикнула я, чуть отстраняясь; он нетерпеливо приблизился вновь, но я и здесь подалась чуть назад с рассеянной улыбкой, — будем спать как парочка или по-человечески? Бесшумные отрывистые хохотки пощекотали мне губы. — Как парочка или по-человечески… — на этот раз шёпот был совсем бестелесным, без единой нотки его голоса, — нет, этот человек не годится для красивых моментов… И он снова припал ко мне с поцелуем. Но я уже довольно сильно опьянела от сонливости, и меня то и дело морил реденький смех. Не найдя отклика, напористые поцелуи пошли скользить по моей щеке, и на всё я отвечала щекотливым хихиканьем. Прижала плечо к шее, когда он вздумал направиться туда. — Щекотно. — Жестокая женщина, — проворчал Намджун, — хватит доводить и потом хихикать… Моё полусонное сознание сочло этот комментарий уморительным. — Какая же ты становишься дурная, если тебе не дать отключаться, когда тебя отключает. Я прикрыла глаза, опустила ладонь ему на щёку, и мы не то секунду, не то целую вечность лежали молча. А потом неизвестно как вдруг оказались посреди переулка в свете дня. Он шагал рядом, хмуро уставившись вдаль. Я вспомнила, что он просил напомнить ему, что ему надо позвонить бабушке и поздравить её с годовщиной брака с умершим дедушкой. Солнце ярко заливало переулок, кругом никого не было, и мы куда-то неторопливо брели. Я с ним не разговаривала, но выбора не было. Обещание есть обещание. — Намджун, — пробормотала я почти бессвязно. — Что? — его голос донёсся словно откуда-то издалека. Всё было почти белёсым от слепящего солнечного сияния. Фигура моего спутника проглядывалась нечётко, хотя и находилась в двух шагах от меня. — Ты просил напомнить тебе. — Что напомнить? — в вопросе сквозила улыбка. — Чтобы ты позвонил бабушке. — М-м-м, — ехидство в этом мычании заставило меня нахмуриться, — зачем? — Чтобы её поздравить с годовщиной, — раздражённо буркнула я, — с дедушкой, она же её всё равно празднует. Он рассмеялся. Это вывело меня из себя. — Рюджин, — мягко произнёс он вдруг очень звучным, очень реальным голосом, — ты засыпаешь. Белоснежный день стал блекнуть, а фигура рядом растворяться. Собственное тело медленно тяжелело, и всё кругом мрачнело до тех пор, пока я снова не открыла глаза в темноте комнаты. Возвращение из сна в реальность продлилось не дольше секунды. Но с пробуждением вдруг показалось, что я вернулась после долгого путешествия. Намджун лежал напротив. — О нет, — пробормотала я, — сколько я спала? — Пару минут, — он всё ласкал пальцами мою щёку. — Ещё не утро? — Нет, — он приблизился и прилепил поцелуй к уголку моих губ, — спи. — Ты тоже, — пробубнила я, устраиваясь удобнее, — хорошо, что ещё не утро. Тем не менее, когда я проснулась в следующий раз, утро всё-таки наступило. Забавно, что уснули мы как парочка, а проснулись по-человечески. Настало время долгих, утомительных сборов, и на сердце засело иглой тревожное предвкушение расставания. Пожитков у Ким Намджуна за месяц образовалось совсем немного. Как только всё было упаковано, чтобы он перевёз это в родительский дом (он собирался провести с семьёй пару дней, и эта пара дней совпадала с моим рейсом, так что нам приходилось расставаться чуть загодя), мы закрыли квартиру и пошли завтракать в первое попавшееся место. Там я хлебала суп из проростков, пока за панорамным окном подле нас накрапывал дождь. Щека, казалось бы, до сих пор была онемевшей от подушки, хотя я проснулась пару часов назад. Сонливая тягость в теле тоже так и не отпустила, и конечности, выжатые и обессиленные, едва шевелились. Тем не менее, сознание пребывало в состоянии взбудораженной бодрости, даже несмотря на физическую вялость. Я пила горячий кофе из френч-пресса с какой-то местной медовой добавкой, а Намджун потягивал американо со льдом. Мы не торопились и мало разговаривали. Намджун казался ещё более измотанным, чем я. — Во сколько ты уснул? — поинтересовалась я, оторвавшись от созерцания сквера, на который выходило окно. — Почти под утро, — хмыкнул он. Он практически лежал на столе, на своей руке сбоку от меня, и тоже остекленело уставился в окно. Столики здесь были изолированы ширмами, почти как отдельные комнаты. Подушки вокруг столов оказались весьма удобными, и их было так много, что можно было позволить себе растянуться на полу. Семейное кафе. — И что ты делал? — Да так, вертелись всякие мысли. — Какие? — «Если перевернуть её на другой бок, она перестанет храпеть?..» — Я серьёзно! — улыбнулась я. — Ты теперь совсем никакой. — Да ни о чём важном, только бытовые мелочи. Ты тоже не ахти какая, кстати, — он встал и лениво потянулся, — ничего, выспимся, как разъедемся. Я обессиленно вздохнула. Понаблюдала за ним, сонным и помятым. Вернуться бы в квартиру и завалиться спать — вместе. — Хочется всё свернуть, да? — чуть поморщившись, пролепетала я. — Просто оставить всё, как было, и никуда не дёргаться. Его медленный, тяжёлый взгляд переместился с окна на меня. — Да, — глухо хохотнул он, — давай стиснем зубы и подождём, пока отпустит. — Да, надо бодриться. Что будем делать до вечера? — Можем погулять. Или пошли глянем чего-нибудь смешного, — промычал Намджун, — а то мы совсем кислые, это никуда не годится. — Давай, — оживилась я, — только зайдём для начала в магазин за зонтами. — Зачем? У нас есть зонт. — Я хочу что-то более замысловатое, — я ехидно улыбнулась, — пусть это будут не просто зонты, а зонты, которые мы взяли вдвоём. Так я буду доставать его, вспоминать о том дне, когда мы были вместе, и мне всегда будет о чём улыбнуться в дождливую погоду. Только нужно взять что-то красивое, — с этими словами я решительно поднялась, — идём. Он бесшумно рассмеялся, полез в кошелёк, сунул наличные в счёт и поднялся следом. — Как тебе это приходит в голову… Я окатила его строгим взглядом. — Не спорь с художником. — Ни в коем случае. Мы прошли к выходу, оделись и торопливо вывалились наружу. Рынок, на котором можно было поискать зонты, и сам оказался погребён в лабиринте чёрточек на карте. Нам едва удалось его найти. И даже там, пока добирались до нужного отдела, мы прошли мимо магазинов посуды ручной работы, глиняных горшков и ваз, деревянной мебели, безделушек, странных изданий книг и, наконец, мимо того крохотного прилавка с целой армией разноцветных Фёрби от пола до потолка, выглядевшей так жутко, что кровь стыла в жилах. Зонты мы выбрали коричневый и чёрный, оба в тонкую белую полосу — одинаковые модели. Когда с покупками было покончено, уже надо было выдвигаться. Но даже хорошо, что в кино сходить не удалось. Это маленькое путешествие нас увеселило, и теперь мы порхали на невесомых смешинках, травили шуточки. Особенно о Фёрби. Дядя собирался провожать Намджуна в университет вместе с его родными, то же самое касалось и друзей. Так что сейчас прощаться никто не подоспел. Мы проехали до вокзала вдвоём. Там, в суматохе, мимо снующих туда-сюда чёрных фигур мы спешили к нужной платформе. Всё происходило во внешней суете, пробивавшейся до ума словно сквозь вакуум. Мы погрузили его небольшой багаж и стояли неподалёку от автобуса, переминаясь с ноги на ногу от холода. Платформа располагалась на широкой парковке. Горели зелёные фонари. Снаружи уже зиял вечер, небо прояснилось до чистого, подобного гранёному хрусталю чёрного. Ким Намджун бормотал, что мне не стоило сюда ехать. Он не хотел, чтобы я возвращалась одна через весь город, хотя было всего восемь вечера. Конечно, дело было не в безопасности. — Ничего, ты же тоже будешь в тоскливой дороге, — отмахивалась я, — будем оба ехать и грустить, да? — Только попробуй. Он был странно взволнован, я отшучивалась и поглядывала на время. Мы пристукивали ногами, как два танцора чечётки. Платформа светилась мутно-зелёным, вороное небо проглядывалось вдали, на выезде. Тепло одетые и дышащие паром пассажиры скапливались у автобусов. Минуты медленно утекали. Я точно знала, что буду плакать по пути домой. В нынешний день я вспоминаю о тех слезах с улыбкой. — Рюджин, — Намджун взял меня за руки, когда настала пора садиться в автобус, — извини, что наши отношения начались вот так. — Не городи глупостей. Хватка его ладоней усилилась. У обоих нас ладони были озябшие, как ледышки. — Мы не успеем даже моргнуть, как снова увидимся, — сказал он ещё решительнее. — Вот именно. Снова время шалило. Снова неслось так быстро, что перед глазами рябило. Он наклонился и медленно поцеловал меня. Мы застыли в торопливом водовороте всего, на несколько приятно долгих моментов, прежде чем тоже отдаться бурливому течению. Оторвавшись, я заглянула ему за плечо. — Там же люди, — смущённо улыбнулась я, — они смотрят на нас, а тебе с ними ещё ехать. Намджун не обратил на это изречение никакого внимания. — Не пропадай, — произнёс он, прижимая мою ладонь к своей груди, — это не навсегда. Давай проживём это время вместе. — Идёт! Я буду посвящать тебя в свою жизнь, а ты меня — в свою. Он тяжело дышал, не зная, что ещё сказать. Лицо было мертвецки серьёзным. Пора было уходить. Наши ладони сами собой расцепились. — Мне пора. — Да. Намджун медленно двинулся к автобусу, но спустя пару шагов развернулся. — Я люблю тебя, — бросил он, продолжая пятиться. — И я люблю тебя, — ответила я ему вслед. Мы улыбнулись друг другу. Он снова развернулся и перешёл на бег, но по пути ещё насколько раз выполнял круговые обороты, чтобы снова меня увидеть. У самого автобуса он остановился и помахал рукой. Я помахала в ответ. Мы долго стояли вот так с занесёнными над головами руками, и из окон его автобуса нам улыбались люди. В конце концов водитель весело просигналил и блеснул фарами, и лица в окне приобрели хохочущий вид. Тогда Ким Намджун, тоже рассмеявшись, шмыгнул внутрь, и дверь закрылась. Так мы расстались на целых полгода. И, пожалуй, на этой ноте случившуюся со мной историю можно считать почти завершившейся. Помню, я словно во сне добрела до выхода и на ватных ногах отправилась к остановке, всё ещё механически держа на лице улыбку. И только уже в автобусе, усевшись у окна, наконец расплакалась. Правда, это были совсем лёгкие, светлые слёзы, такие, которые катятся по щекам без надрывных рыданий. За окном сиял город, а над ним плескалась бездонная чёрная хлябь. Знакомые улицы казались мне исписанными страницами пройденного, пережитого, чего-то, к чему теперь не хочется возвращаться. Но где-то здесь, среди толкучки зданий, в пока неизвестных мне окошках прятались чистые листы грядущих дней, ожидавшие, когда я до них доберусь. Потому что каждый, даже самый печальный конец неизбежно является в то же время и началом. К сожалению, новая жизнь должна стоить тебе старой, как говаривал некий французский писатель, и та, знакомая и понятная, непременно затрещит по швам, чтобы на её месте могло появиться нечто иное. Так уж заведено. Спустя несколько дней случился и мой собственный отъезд. Я едва уговорила дядю не провожать меня до аэропорта, потому что стояла глубокая ночь. Мы с Момо Хираи встретились у метро и уже спросонья болтали без умолку. Отлёт был морозным утром, задолго до восхода солнца. Пассажиры сидели в зоне ожидания, как неживые, и клевали носом, а нас на нашем адреналиновом топливе невозможно было заткнуть. — Тебе ужасно повезло, — заявила она, — потому что ты со мной. Сама я в первый раз выезжала одна. Я помню эту белую комнату в Ханое, кучу своих чемоданов, незнакомый город за окном и небольшую кровать. Я сидела на ней и панически думала только о том, что хочу домой. Кстати. Её сестра между тем обнаружила себя беременной и была решительно настроена сохранить ребёнка, так что ситуация с разводом осложнилась. Об этом Момо тоже трещала без перебоя, она всё не могла поверить, что станет тётей. В скором времени она и вправду ею стала. Насколько я знаю, Хана до сих пор замужем, хотя и общается с супругом только из-за сына, и они не живут вместе. Зато с ним активно общается Момо, у них довольно близкие отношения: почти-бывший муж Ханы до сих пор считает её младшей сестрой. И никто в их семье, включая Хану, кажется, не против такого расклада. Сама Момо Хираи окончила университет и стала педагогом совсем недавно, и теперь живёт в Сеуле. Конечно, здесь она из-за Чон Чонгука, от которого за все эти годы успела натерпеться всякого и который сам немало из-за неё пострадал. Тем не менее, какими бы бедовыми они ни были в этих отношениях, их неизбежно тянуло друг к другу, как синусоиду и косинусоиду. Было время, когда я твердила им обоим оставить друг друга и жить дальше. Но это никогда не работало, и я бросила попытки. Однажды жаркой, благоухающей и довольно поздней июньской ночью, когда я училась на втором курсе университета, к моему общежитию прибило нетрезвого, взвинченного и криво ухмыляющегося Чонгука. Тогда они с Момо оба были в Сеуле по случаю начавшихся у них летних каникул. Я вышла к нему в пижаме. Он вручил мне кольцо и, нетерпеливо вышагивая туда-сюда, объявил о своих грандиозных притязаниях на руку и сердце японской подруги. Мне едва удалось уговорить его повременить с этим хотя бы несколько дней, а не заявляться к потенциальной невесте прямо сейчас и в таком виде, тем более, что шёл всего лишь второй день их примирения от серьёзнейшей, безобразной скандальной ссоры, разлучившей их на полтора месяца. С горем пополам он согласился и в сопровождении телохранителей убрался восвояси, и больше я никогда не слышала от него ничего о кольце. Сейчас они, кажется, вместе, но Чонгук уже больше года в армии. Ким Тэхёна мне довелось встретить три года назад, только на несколько минут и благодаря Чонгуку, и я ужаснулась увиденному. Тэхён ничего не рассказал о себе и в целом держался холодно, даже резко, был скрытен и очень явно преисполнен презрения, остро шутил — я решила было, что дело во мне. Но Чонгук потом заверил, что он стал таким сам по себе, безотносительно к моей персоне. Тем не менее, из невнятных сведений, которые есть у меня сейчас, он должен работать где-то в Пусане. Он собирался туда «надолго, если не насовсем», когда в последний раз общался с Чонгуком — это было чуть меньше двух лет назад. После их встречи мне было живенько доложено (конечно, без моих просьб), что от своей колючести Ким Тэхён излечился и стал «как будто нормальным», но о себе, как и прежде, не распространялся. Что ж, меня успокаивают и подобные скудные отрывки ясности. Если даже Чон Чонгук, который обычно любит нагнать красок, заявляет, что «доходяга Ви» здорово похорошел и, кажется, вспомнил, что такое улыбка, значит, всё должно быть не так плохо? Хотелось бы верить. Есть ли что-то ещё, о чём стоит рассказать, прежде чем поставить точку? Благодаря Намджуну и его знакомствам в полиции до меня дошли очень многие слухи о судьбе приспешников Дэнни Многорукого, а также о тех реквизитах, которыми в своё время пользовались мы. К примеру, тот голубой Хёндай после долгих разбитательств перешел в собственность государства, когда Пиль Ютэка, официального владельца всех автомобилей организации, приговорили к пожизненному заключению. Карлик вместе со своим адвокатом был яростно против изъятия у него имущества, в частности потому что завещал его своей взрослой дочери, жившей за границей и давно уже не поддерживавшей с ним связь. Эта самая дочь по такому случаю вернулась из Новой Зеландии, она участвовала в судебном разбирательстве. Часть имущества Пиль Ютэку всё же удалось придержать, но таксопарк не вошёл в число того, что ему оставили. Государство также неплохо заработало на изъятии из свободного оборота Карликовых оружейных запасов — тем не менее, я всё ещё уверена, что они добрались и близко не до всего, чем заправлял Ким Джеук через своего подручного. Помимо того, удалось привлечь и некоторых участников бюро Пиль Ютэка. Но не всех, далеко не всех, поскольку Карлик отказывался идти на сотрудничество со следствием и не сдал ни одного из своих людей. Мин Юнги, бардачный племянник Дэнни, скрывается в Китае. Он живёт на иждивении бывшей любовницы своего дяди, которую зовут Лиза — это я знаю от Чон Чонгука. Чонгук встречался с племянником старого босса в надежде, что он или эта самая Лиза могут иметь догадки относительно расположения Пак Чимина (оба они знали Чимина довольно давно), но всё тщетно. Как рассказал Чонгук, по Корее Мин Юнги не тоскует, ему всё равно, где пить, но из-за всученного ему убийства разбит. Он очень любил дядю. Что ж, как бы там ни было, он не сидел в тюрьме и вряд ли когда-нибудь сядет. В отличие от Доктора и большинства его людей, которых Чхве Сольвон благополучно сдал одного за другим, как только его взяли под стражу. Он не упустил ни одного имени, даже у нашего бедолаги Кена небо остаётся в полосочку по сей день. Среди предъявляемых Доктору и его подручным обвинений звучали такие как незаконное производство лекарственных средств и медицинских изделий, совершенное организованной группой в крупном размере, а также незаконное обращение лекарственных средств. За свою деятельность Доктор оказался должен государству круглую сумму, которую, тем не менее, он выплатил почти сразу же. Также его пытались привлечь за неуплату налогов и отмывание денег — безуспешно, в отличие от Пиль Ютэка. Он довольно успешно легализовал преступный заработок. А ещё за сотрудничество со следствием его заключение под стражу значительно сократили, он выходит на свободу всего лишь через четыре года. Он так никогда и не понёс ответственности ни за кражу, ни за незаконную продажу органов, ни за оказание медицинских услуг без лицензии, которое не единожды приводило к причинению вреда здоровью или даже к смерти его пациентов. Сданные им люди тоже об этом помалкивали. Самая интересная история связана с Хван Минханом, или же Белым, лучшим другом Дэнни. Это он всех сдал. В отличие от Доктора, действовавшего из соображений выгоды, он сдал всех вообще без оглядки на последствия для себя — он сделал это из мести. Видите ли, он действительно был чрезвычайно верен. Тем не менее, вместе с Пак Чимином он попал в ряд подозреваемых. На то обречённое ограбление, ставшее последним делом Белого в истории, Дэнни отправил двоих людей, которых подозревал. Хван Минхан не простил начальнику этого предательства. Большинство оружейных предприятий, несколько трупов, опознанных и неопознанных, некоторые крупные ограбления и доказательства изготовления и продажи лекарственных препаратов — весь этот чудесный инвентарь Белый сдал следователям с приведением мельчайших подробностей, он был для полиции самым ценным свидетелем. Единственное, до чего он не добрался — врачебная деятельность Чхве Сольвона, поскольку тот вёл её достаточно осторожно. Однако стоит сделать небольшую оговорку. Хван Минхан так и не получил послаблений за сотрудничество, хотя его адвокат настаивал на этом. Он искусно манипулировал информацией, пользуясь жаждой следователей докопаться до большего: то вспоминал, то забывал собственные свидетельства, то вдруг признавался, что «что-то напутал», а то и выдавал нечто половинчатое, из чего нельзя было сделать никаких определенных выводов. Кроме одного: он знает, что следователи ищут, он знает, где это искать, но он никогда ничего не расскажет. Когда начались копошения, половина его свидетельств подтвердилась, другая же половина не подтвердилась. Следственная группа, к примеру, вдоль и поперёк перекопала Варён, поскольку Белый засвидетельствовал, что его босс прятал там тела некоторых убитых, но никаких хотя бы отдаленных признаков трупов там так и не нашли. Когда разъяренные следователи заявились с этим к Белому, тот только пожал плечами: раз Лягушачьи мальчики пропали там бесследно, значит, наверное, пропали и новые умершие; «подождите годик-другой, может, с оползнями чего и всплывет». За свое потешное отношение он сыскал ненависть каждого, кто пытался с ним работать. Никакие следственные прибаутки: ни угрозы, ни приятельский тон, ни взывания к благоразумию, ни обещания награды — не работали. Белый добровольно сделался врагом организации, но и другом полиции он не стал. Тем не менее, подтвердившихся свидетельств было достаточно, чтобы запустить огромный следственный процесс, в котором на протяжении нескольких лет принимали участие более пятидесяти полицейских. Сам же Белый был убит в тюрьме спустя полгода с начала отбывания срока. Стоит отметить и ещё кое-что. Когда ему рассказали об убийстве Ким Джеука, он расплакался. На просьбу прокомментировать свою реакцию Хван Минхан ответил: «Никогда не понимал, что он нашёл в этом танцоре. Я всегда знал, что мелкий сучонок нам не компания», — впоследствии в ходе этого дела он неоднократно яростно свидетельствовал против Пак Чимина, но для обвинения этого всё-таки было недостаточно. Как бы там ни было, этого человека больше нет в живых, как нет и многих других. Так, чередой побегов, донесений и убийств, где-то сопровождаясь криками в суде, а где-то лужами крови распалась ставшая легендой нулевых организация Многорукого Дэнни, почти сразу вслед за тем, как сам он встретил свой бесславный конец в жестоких водах зимнего моря. Официально это не освещалось, но иногда я до сих пор захожу на форумы и почитываю слухи. Кто-то проводил собственное расследование, кто-то просто увлекался чтением таких расследований в сети, а кто-то даже заявлял, что в своё время был участником. Я сразу отличаю, который из подобных осведомителей лжёт, а который говорит правду. Иногда это замечают и прочие пользователи, которые, как и я, были вовлечены в события — они не гнушаются писать разоблачения. Скворечник, по бумагам принадлежавший Белому, был конфискован государством и снесён два года назад. На его месте, на той симпатичной пологой возвышенности, с которой в позднем августе по вечерам открывался сиреневый пейзаж, построили небольшой парк. Сам тупик, в конце которого располагался дом, прежде был застроен старыми частными владениями — теперь же он напичкан однотипными белоснежными семиэтажками, объединёнными в спальный комплекс. Я приходила туда несколько раз, убеждённая, что смогу ощутить в воздухе какие-то частички прошлого, но нет. Там не осталось ни одного доказательства, ни одного признака нас и наших историй. Было даже странно стоять там ночью, глядеть на парк и знать, что на этом самом месте из мансардного окошка в тёмное небо когда-то лился бледный белый свет. Странно было и то, что в этой несуществующей более комнате, в компании собственных отражений некогда танцевал Пак Чимин. Интересно, танцует ли он сейчас? Где? И каковым с годами стал его печальный, преисполненный вымученного изящества танец? Я не могу дать ответ на эти вопросы. Тогда, когда сидела у окна самолёта, взмывавшего вверх и оставлявшего за пеленой тумана мерцающий Сеул, я отчего-то была полна веры, что смогу изведать всё неизведанное. К сожалению, это не так. И сколько бы мы ни отгадывали, по-прежнему остаётся гораздо, гораздо больше загадочного. Истинный ответ на эту загадку жизни заключается в том, чтобы продолжать следовать за собственным любопытством — даже по самым глухим тропам. Открытия могут всплывать не там и не в том, к чему мы приглядывались изначально, но каждое из них будет по-своему драгоценным. «Взлетаем», — отправила я родным, когда самолёт тронулся с места и покатил мимо огоньков взлётной полосы. Взлетаем в сырое туманное утро, обещающее вот-вот превратиться во вьючный новый день, день длиной в жизнь, полный волнующего и странного. Вопреки всем сожалениям и всем обманчиво убедительным поводам остаться, заблудиться на дремучих опушках времени, среди страхов, сомнений и собственной слабости; с чешущимися ладонями, с кружащейся головой, с бьющейся в груди отвагой, — взлетаем.