Самый глупый вопрос

Это вечер — один из тех, когда тебе хочется подольше остаться на улице, прогуляться по улочкам, задержаться в кафе или сходить на побережье — но не домой. Небо плавится не то малиновыми, не то апельсиновыми разводами, прогоняя редкие ватки облаков далеко за горизонт. Паннакотта идёт с зеркалом под мышкой — новое, немного в пыли, даже без пузырчатой плёнки. По большей части ему было всё равно — какая разница, во что разглядывать свои иногда засаленные патлы или выпуклые глазные яблоки. К тому же оно не должно продержаться в квартире слишком долго — в ней нет практически ничего из стекла, керамики или глины (в общем, из исключительно хрупких материалов), что старше года. Всё ломается — разбивается о стену, бросается на пол, вышвыривается в раскрытое французское окно. Как и предыдущее зеркало, в принципе. Во второй руке — бутылка розового вина. Ему говорили, конечно, что с таким избирательным вкусом ему придётся чуть сложнее на юге Италии, однако Фуго исправно продолжает покупать розовое игристое вино — французское. Брусчатка мерно стучит под ногами, пока Фуго отсчитывает шаг за шагом по узкой улице. Едва он подходит к двери и нащупывает полусвободной рукой ключи в кармане, сзади раздаётся знакомый голос. — Здравствуй, Фуго. Он тут же разворачивает голову, и видит, как Джоджо мягкой поступью подходит к нему. Джованна застаёт его таким — с бутылкой подмышкой с зеркалом напару, в неглаженой одежде — домашним. — Здравствуй, — немного запоздало говорит Паннакотта в ответ и, пока открывает дверь, думает, что в этот раз его назвали по фамилии. Если Джорно надолго, они откроют бутылку вина. Его любимого. Если Джорно надолго, они заговорят о чём-нибудь, кроме работы. Пожалуйста, пусть это произойдёт, думает Фуго. — Зеркало? — поднимая бровь, спрашивает Джоджо, и Паннакотта кивает, ставя его у стены. — Загляни в ванную. Повернув голову влево, за открытой деревянной дверью ванны Фуго видит, что на кафельном полу в хаотичном порядке всё ещё разбросаны осколки прозеркаленного стекла. В голове пробегают воспоминания прошлой ночи: он всматривается в своё отражение на запотевшей стекляшке, стирает мокрой рукой осевшую влагу, и что-то в этом отражении моментально выводит его из себя. Это была улыбка. Неужели он улыбался сам себе? Нет, даже, скалился так, что были видны кромки дёсен. Когда куски стекла уже валялись на полу, а рука ныла от болезненных последствий удара, Фуго осознал, что ему всего лишь показалось. Такое происходит постоянно — ты долго смотришь на что-то конкретное, а потом твоему мозгу это настолько надоедает, что он начинает вбрасывать случайные, абсурдные образы — и вот в своём лице ты видишь уже уродливый набор дико пугающих черт. Паннакотта вздыхает и, встав с корточек, трёт вчерашнюю рану. Кожа вокруг порезов порозовела и набухла, а ещё дико зудит. Краем глаза он видит, как кивает Джорно, и оборачивается, стараясь скрыть беспокойство со своего лица. Ему всё ещё снился Наранча. Это были нечёткие сны, картинки в них были разбиты, размыты, невозможно ничего толком рассмотреть. И, если честно, не возникало даже желания. Скорее, это были образы. Фуго снилось, как он злился на него. Как посыпал ругательствами, ударами, снилась боль от ударов Наранчи. Ему снилось чувство вины и голос, слов которого было не разобрать, но голос был добродушным, почти легкомысленным, и внушал спокойствие, чувство, что «всегда было так». Людям свойственно цепляться за что-то осязаемое. За ребёнка, которого им подарил их любимый человек; за собаку, которую их вторая половинка оставила в их квартире, исчезнув из жизни и не сказав ни слова; за цветы в тяжёлых горшках, которые остаются от их родственников; за книги, которые читали их друзья. Когда ничего из этого нет, остаются воспоминания и эмоции. Фуго предпочитал эмоции. У него нет проблем с их ощущением. У него проблемы с их выражением. А ещё с распознаванием. Он себя-то понимает с трудом: каждый раз, смотря на себя в зеркало в ванне с одной лампочкой, он не видел себя; его отражение казалось ему собственной восковой копией. Кто этот человек? Что он чувствует? Кого любит? Да ничего он не чувствует. Никого не любит. Он кукла. Может быть, даже красивая. Но всё равно кукла. С ненастоящими эмоциями. И он не имеет права их чувствовать. Не может физически. Он не чувствует себя самим собой, когда смотрит в зеркало. Может, поэтому он его и разбил собственным кулаком. — Вина? — Да, пожалуй. Зато он отлично видит себя собой в глазах Джорно. — Ты по делу, или?.. Джованна поднял уголок губ, от чего Фуго захотелось расплавиться прямо на месте. От смущения или чего-то другого, понять сложно. Розовая жидкость вливается в продолговатые бокалы — они, как цветы, на высоких ножках тянутся вверх. Бутыль ещё холодная, и стеклянная поверхность приятно холодит кончики пальцев, внутреннюю сторону ладони — его руки так устали нести злосчастное зеркало. — Ты специально выбирал квартиру с окнами на запад? — спрашивает Дон, делая первый глоток. — Когда я был маленьким, ещё в Японии, окна у нас выходили на восток. Неудивительно, что почти весь день в квартире было темно. Паннакотта смотрит на него и улыбается краешком губ. — Вообще-то, она мне досталась от Бучеллатти. Блондин поднимает бровь: «Вот как?» — видится в его взгляде, но он молчит. — Ну, как… Он мне нашёл её. Джорно видит, как тускнеет Фуго на его глазах. Видит, как он садится на диван, поворачивает голову — и смотрит на раскалённое медное солнце. Пузырьки игристого тихонько шипят в его бокале, который он только что поставил на стол. — Ты думаешь, что я непоколебим, что горе и печаль — это не про меня, Паннакотта. Лицо Джорно золотится в свете заходящих лучей, и он серьёзно хмурит брови, глядя в глаза юноши. — Но ты ошибаешься. Я тоже человек. Иногда мне самому становится страшно от того, насколько я подвержен своим эмоциям, руководствуясь ими. Но я человек. Черты его лица смягчаются, и на нём проскакивает что-то, что больше всего похоже на горечь. — Я чувствую ответственность. За всё. За свои действия и решения, за людей, которые мне подчиняются. Иногда я даже чувствую, что ответственнен за то, что вы с Мистой лишились своих верных друзей. В горле у Паннакотты пересыхает. Он тянется за своим бокалом, но Джорно опережает его и уже держит бокал Фуго в своей руке. Дрожащими пальцами он тянется к руке босса и обхватывает ножку бокала едва ли не до хрустального хруста. — Но и я, и ты понимаем, что они решили это сами. Они знали, на что пойдут, и всё равно пошли. Всегда, всегда Фуго становилось плохо, едва речь заходила о Буччеллати, о товарищах. [Да, пожалуй, «товарищ» — очень сильное слово. Именно оно подходит для каждого из ребят.] О том, как они остались одни, как он остался один, и обиднее всего в этой ситуации то, что винить в этой ситуации совершенно некого. — Мне тяжело на тебя смотреть. Паннакотта теперь трясётся всем телом. Даже его взгляд, глаза — они дрожат, как тонкое стекло витража, заслышавшее чрезвычайно высокий оперный голос. — Ты думаешь, что горе и боль — это всегда плохо. — Да. Этот ответ показался неожиданным даже самому Фуго. Он не планировал открывать рот, и ответ прозвучал почти инстинктивно: резко, колюче. — Но мы чувствуем горечь от лекарства, без которого нам не станет лучше. Эта горечь — символ исцеления. Мы чувствуем боль, когда наши кости срастаются. И после травмы они становятся даже крепче, вопреки силе, что их сломала. Ты понимаешь, о чём я говорю, Паннакотта? Фуго смотрит на Джорно ошарашенно, ошпаренно. Его широко раскрытые глаза впиваются в лицо Дона, вырывая каждое движение, каждое трепетание ресниц или мускулов на нём. Паннакотта не смотрит — он жадно глотает деталь за деталью на лице человека, что вновь и вновь продолжает открывать для него истины. — Твоя боль — это твоё исцеление. Джорно отпускает бокал, и Паннакотта понимает, что, когда он отпивает едва ли не половину его содержимого зараз, Джованна на него смотрит. Скользит взглядом почти изучающе, и почему-то от этого пробирающего до костей, до кожи под ногтями взгляда не хочется стушеваться. — Джорно… Паннакотта смотрит на него почти жалобно, и понимает, что голос у него дрожит. Чуть-чуть, но достаточно, чтобы почувствовать горечь в глотке — совсем не от алкоголя. — Спасибо. За всё, что ты делаешь для меня. Рука Джованны касается его плеча — тепло ладони чувствуется даже под тканью. Фуго почти рефлекторно подгибает колено, ставя ступню на диван. — Ты говоришь такие умные вещи… Но когда я начинаю думать над ними, то понимаю, что они очевидны. Горе, утрата, душа — всё это, эти абстрактные понятия… Слова никак не ложатся на язык, да и этого совсем не надо, думает юноша. Чем ближе к сердцу — тем дальше от изысканности слов и точности выражений. Разве не так? — И мне становится так обидно. От того, что я сам не смог дойти до этого. Это не обида от поражения или что-то в этом духе… — он вздыхает, зачёсывая волосы назад. — Это что-то другое. Джорно делает шаг ближе. Пальцы аккуратно поглаживают его плечо сквозь ткань, а ресницы, чей обладатель смотрит так испепеляюще-тепло, блестят золотыми искрами. — И я сомневаюсь, что смог бы выкарабкаться без тебя, Джоджо. — Человека не убедишь, если он сам того не захочет. Вот и весь ответ. Как всегда — кратко, закончено, но до какой же степени осмысленно. От таких слов должно бросать в дрожь, ведь говорит это Джорно с ледяной, стоической жестокостью, с улыбкой Венеры Боттичелли на лице. Паннакотте становится легче, и он даже смеётся. — Ты мой Вергилий, Джорно. Может быть, та часть, где Джованна садится на диван и бережно кладёт голову Паннакотты себе на колени, ему приснилась. Угловатые пальцы юноши вплелись в его волосы — такие неухоженные, беспорядочные — и он их гладит. Невесомо и очень аккуратно. Фуго видит, как рыжеет в бокалах розовое вино, и как иногда Дон берёт свой и отпивает из него. Потом он медленно закрывает глаза — и чувствует, как проваливается в сон. «Или моя Беатриче».

***

Когда Паннакотта распахивает глаза, о том, что прошлым вечером в квартире было два человека, напоминают лишь бокалы. Точнее, тот факт, что их два. Левый — босса, правый — его. Паннакотта садится, и понимает, что всю ночь пролежал на диване — спину ужасно ломит, и руки затекли. Да ещё к тому же в костюме. На часах — он бросает быстрый взгляд за спину, на кухню — шесть тридцать два. Для Фуго нет ничего необычного, чтобы вскакивать в такую рань без будильника, особенно если он уснул… В шесть? Семь вечера? Только он встаёт с дивана и делает два шага, то в глазах чернеет, и все конечности расслабляются, как фрагменты ниточной игрушки. Паннакотта садится на пол и случайно задевает ногой пустую прозрачную бутылку. Бутылка катится из-под стола за диван, и Фуго молча провожает её взглядом. Переводит взгляд — всё те же бокалы. Он долго злобно смотрит на них, а потом залпом осушает бокал Джорно. «Выдохлось, — думает Паннакотта. — Отвратительно».