С понедельника по воскресенье

      

Двумя часами ранее

      

«Отец говорил, что я очень болен…»

            

      — Скара… ты готов?              Холодная, мягкая прохлада, проникшая в помещение вместе с открытием двери, заставляет Скарамуччу слегка содрогнуться и едва заметно повести плечами — словно в ответ на внезапное обращение к себе со стороны Тартальи, появившегося на пороге утопающей в темноте гримёрной.              Скара проводит коротким, безразличным взглядом по своему едва разборчивому в зеркале отражению, прежде чем обратить хоть какое-то внимание на Аякса, слегка неуверенно топтавшегося на пороге двери.              — Скара…?              Тарталья чуть наклоняет голову в ожидании ответа от Скарамуччи, который, однако, даже спустя пару минут так ничего и не произносит, будто и вовсе не желая ронять слова, ценность которых прямо сейчас была равна нулю.                    — Скара, ты точно в порядке…?              Он и в самом деле не видел смысла что-либо говорить, реагировать, двигаться, думать, моргать, дышать… Для него окружающая действительность сейчас была словно смазанная фотография, сделанная неумелым фотографом — настолько же ничтожная в своей цене… ошибка.       

«Сестра говорила, что я просто случайность…»

             — Скара… — снова обращается к парню Аякс, видимо, не выдерживая больше тягостного молчания, повисшего в тёмном помещении гримёрной, в которой Скарамучча сидел вот уже несколько часов. Он сидел напротив зеркала с небольшим столиком, на котором покоились нераскрытые упаковки от обезболивающего, нетронутая бутылка воды, косметика и ещё парочку личных вещей, к которым Скара не проявлял никакого интереса с момента, как Дотторе, привезя юношу сюда, усадил его перед зеркалом и наказал «подготовиться» к выступлению.              Но едва ли у Скарамуччи была хотя бы толика желания следовать указаниям продюсера, слушать его, слушать кого-либо и делать вообще хоть что-то, потому что…       

«Мама говорила, что я должен больше стараться…»

             …ничто, кроме раздумий о долгожданной встрече с горизонтом, явь которого Скарамучча вот-вот сможет ощутить на себе в надежде не просто избавиться от тяжести своего тела, своих мыслей, чувств и ощущений, но и ещё в желании искупить вину, ставшую началом всех проблем.              — Скара…              Если бы четыре года назад он не повёлся на поводу у собственных страхов и слабостей, если бы он не пустился в погоню за желаниями, которые, как оказалось, были даже не его собственные, ему бы не пришлось проживать последующие года в страшнейшем аду…       

«Они говорили, что я странный…»

      

      …в течение времени, которое несло за собой только страдания от постоянных попыток бороться и держаться, пока его сознание перестраивалось под реалии взрослой жизни, которую он не знал до своих семнадцати лет.              Именно тогда он начал скитаться по улицам и квартирам малознакомых людей, отбиваясь от негодяев, тем самым набивая синяки на руках и ногах. Ему нравилось ощущать эту вседозволенность, нравилось выбираться за рамки правил, которые ему насильно привили родители, буквально запирая его в четырёх стенах, не позволяя увидеть мира, увидеть настоящей жизни со всеми её красками, из которых он знал только тёмные, потому что…       

«Они все ненавидят меня…»

      

      …он никогда не ведал обратного: ни любви родных, ни похвалы, ни счастья от простых детских радостей, ни ценности… своей собственной жизни.              — «Скара, ты меня слышишь…?»              Если бы четыре года назад он смог остановиться, обернуться и взглянуть правде в глаза: посмотреть на себя и увидеть абсолютное ничтожество, сбежавшее от решения, которое смогло бы прекратить его жалкую жизнь, за которую он зачем-то пытался бороться…              …ему бы не пришлось гулять по улочкам в намерении найти своё место и призвание, случайно переступив порог дома человека, обещания и поддержка которого стали для него шансом достичь хоть чего-то, чтобы хотя бы на мгновение вызвать в лицах родителей одобрение…       

«Они не ненавидят тебя, Дзуши…»

             …ценой которого стал не только его разум, но и… тело.              Думая о почти четырёх годах, прожитых в аду, он всегда пытается вынести из своей головы события, когда подвергался страшнейшему насилию, те самые дни и сутки, когда Дотторе отдавал его на «растерзание» толпе мужчин, что напаивали его и без конца насиловали до потери сознания и каких-либо чувств…              Дотторе не часто позволял случаться подобному, он скорее использовал это в качестве меры наказания или запугивания…              

» — Я бы пригласил его в наш любимый клуб…        …Скара зажмуривается, не желая знать и слышать, не желая даже краем мыслей вспоминать весь тот ужас, всё то, что ему пришлось вытерпеть за те бесконечно долгие сутки в том самом ужасном клубе, а затем ещё, и ещё, и ещё…        Нет, нет… нет…        — Ты был так красив тогда…»

             Именно это и стало пощёчиной, ударившей по сознанию и внёсшей ясность в происходящее: человек, благодаря которому он хотел доказать родителям, что сможет хоть чего-то добиться… на деле просто очень ловко пользуется его слабостью и позволяет себе ещё больше травмировать его хрупкое сознание, вместе с ним подставляя ещё и тело…              — «Скара, посмотри на меня…»       Если бы четыре года назад он нашёл в себе силы переступить ту самую черту, что навсегда пресекла бы его существование, ему бы не пришлось до сих пор трепыхаться и биться о решётку золотой клетки, в которую его усадили, наказав красиво петь, не задавать лишних вопросов, не иметь стремлений, быть во всём «правильным» и «удобным», исполнять приказы больного отца, решившего, что слабый иммунитет ребёнка — это причина травмировать его ещё больше; слушаться властную, строгую мать, что из-за смерти маленькой дочери не справилась с собственным душевным состоянием, бросила карьеру пианистки и спустя несколько лет решила втолкнуть свои нереализованные мечты в голову маленького мальчика, которого заставляла играть на рояле по несколько часов в день, не позволяя никаких, даже самых крохотных, радостей, без конца критикуя его и холодно отзываясь об успехах, даже самых ярких, таких, какие не удавались другим детям.

«На твою долю выпало слишком много испытаний, но…»

             Ему бы не пришлось терзаться вопросами и попытками понять, почему родная сестра не замечает его, почему она делает вид, будто его вовсе не существует, почему она, зная, что родители поступают плохо и неправильно, не сделала ничего, чтобы помочь…? Он так и не смог найти ответы, а когда Эи сама захотела объясниться и попросить прощения — было уже поздно.              — «Скара, пожалуйста…»              Если бы четыре года назад он принял окончательное решение уйти, ему бы не пришлось топить себя и свою гордость в грязи чужих удовольствий и не пришлось бы выискивать себе, никчёмной потаскухе, жалкие оправдания в надежде на искренность чувств, доверие и безопасность, о которых он знал так мало…

«Но это вовсе не значит, что все ненавидят тебя…»

             Ему бы не пришлось искать спасения, случайно или намеренно утягивая за собой на глубокое, мёртвое дно ещё и других, ни в чём не повинных людей…              Ему бы не пришлось отрезать от себя прошлое, не пришлось бы бегать от чувства вины за то, что позволил собственному отцу убить человека, что был дороже юному Куникудзуши больше собственной жизни.       

«Нива…»

             Он любил его.              Любил так, как может любить музыкант, встретивший свою музу: с благоговением и трепетом, с чувством, которое невозможно описать одной простой привязанностью, симпатией или страстью. Это было нечто большее: словно сама судьба привязала к его руке красную нить, что тянулась к сердцу такого же юного, неопытного, наивного юноши — ценителя высокой литературы, о которой он мог говорить часами, напрочь забывая о времени и сне…       

«Не говори, что в тебе нет ничего хорошего…»

             Они были очень близки… Настолько, насколько могут быть близки родственные души, связанные совершенно разными, но одновременно схожими судьбами…              В отличие от Куникудзуши Нива был сиротой: у него не было гиперопекающих родителей и постоянного контроля, он был свободен и волен делать, что хочет, однако же… Он был вынужден слишком рано повзрослеть и начать работать с малых лет, чтобы помогать своим родственникам, на попечении которых находился, сколько себя помнил. Его «приёмная» семья не особо жаловала его, к тому же у них никогда не было больших денег, впрочем, Нива никогда не сетовал на свою жизнь.       

«Мой милый Дзуши…»

             Он был удивительный, особенный, в нём было так много доброго начала и отзывчивости, сколько юный Куникудзуши не встречал ни в одном другом человеке. Он был не просто близким другом, он был ориентиром, наставником, товарищем, открывшим завесу, за которой скрывалась совсем другая, «настоящая» жизнь с простыми радостями и заботами, с потехами и трудностями, ценностями и проблемами подростка: первая влюблённость, принятие себя и своей ориентации, неловкие признания в маленьких письмах, оставленные в особенных, секретных местах; прогулы занятий и репетиций, выговоры от учителей и родителей, ночные прогулки и робкие, неумелые поцелуи…       

«Даже из перегноя могут вырасти изумительно красивые цветы…»

             Он был таким же ранимым мечтателем, романтиком, поглядывающим наверх, в бесконечное полотно синего неба, на котором одиноко мерцали звезды или плавали облака, сияло солнце или горела ясная луна — всё было неважно, потому что он находил прекрасное во всём и давал надежду каждому новому дню.       

«Удивительные и прекрасные…»

             Он был заботлив и честен, прост и тем исключителен, он заключал в себе столько всего необычайного и светлого — того, что едва ли может уместиться в одном человеке. Он был мудр и умён для своих лет, потому что всегда, в любое свободное время: на перерывах между уроками, в прогулке до дома после, в школьной загородной поездке, перед сном или за обедом — он всегда был с книгой в руках.       

«И драгоценность цветов именно в этом и заключается, Дзуши…»

             Он часто засиживался допоздна в школьной библиотеке, забывая счёт времени и не обращая внимания на происходящее вокруг: на погоду за окном, на недовольство библиотекаря и на других учеников, один из которых иногда так же, как и он, сидел в библиотеке до самого закрытия школы, потому что не хотел возвращаться домой…              Нива всегда вспоминал их первую встречу с особым трепетом, словно сцену из лёгкого, наивного романа, который хотелось иногда перечитывать, чтобы напомнить себе о волшебстве того прекрасного, особенно любимого сердцу мгновения…       

«Ведь вопреки происхождению, они продолжают цвести, оставаясь такими же красивыми…»

             Несмотря на свою любовь к литературе, Нива никогда не бросался словами, никогда не давал обещаний, которых не мог выполнить. Однажды он пообещал, что не пропустит ни одной репетиции Дзуши, когда тот будет играть на рояле. И он в самом деле не пропускал ни одной, всегда с каким-то особым восторгом слушая и наслаждаясь музыкой, что исходила из-под пальцев юного музыканта, который переставал ненавидеть эти самые репетиции и к каждой тщательно готовился, чтобы впечатлить своего близкого друга.       

«Так и ты, Дзуши. Такой же прекрасный…»

             Нива никогда не переставал восхищаться им. Он всегда хвалил его, делал это искренне, радуясь вместе с ним маленьким победам и успехам. Он никогда не уставал говорить о том, как Дзуши талантлив, как много сил и труда он вкладывает, как заботится о чувствах матери, которая так желанно мечтала увидеть в нём музыканта…       

«И я уверен, что тебе предстоит ещё очень много раз услышать это…»

             Нива никогда не был близок к миру подобного искусства, он просто был счастлив наблюдать со стороны и без конца мечтать о том, каким прославленным и Куникудзуши музыкантом станет. А он напишет книгу о нём и откроет свой книжный магазин, где будет её продавать с желанием рассказать всему свету о замечательном, талантливом и сильном юноше, что прошёл не одно испытание за свою жизнь, но выдержал и выстоял каждое…       

«Ведь ты этого заслуживаешь…»

             Но ни этим сладким мечтам, ни фантазиям о счастливой жизни, о концертах и книгах, о бесконечной любви… ничему этому не суждено было сбыться.              — «Скара, ты меня слышишь? Нам скоро выходить на сцену…»              Если бы четыре года назад Скарамучча смог защитить Ниву от своего отца, если бы он тогда не позволил больному ублюдку пойти и совершить фактическое убийство — столкнуть молодого парня с большой высоты, он бы не терзался сейчас решениями о том, что именно ему сделать, чтобы закончить всё это.       

«Мой драгоценный…»

             Ему бы не пришлось сейчас раскладывать в голове по полочкам все возможные риски и последствия, ему бы не пришлось придумывать, как бы ему совершить то, что он оттягивал эти четыре…              Нет, не четыре года…              Всё началось гораздо раньше. С момента, когда отец впервые запер его в холодной ванной. С момента, когда мать впервые ударила его по лицу, уронив голову прямо на клавиши рояля. С момента, когда он впервые пришёл к сестре спросить, может ли она сказать маме и папе, чтобы они перестали всё это делать, но вместо ответа и помощи он получил лишь холодный взгляд, полный… отвращения.       

«Скройся, чтобы я тебя больше не видела…»

             Всё началось гораздо раньше. С того самого момента, когда он, будучи уже осознанным человеком, начал понимать, что его жизнь — это просто случайность, потому что он всего лишь попытка заменить потерянного родителями ребёнка.       

«Если бы только Макото была жива…»

             Которым ему никогда не стать, как бы сильно он ни старался. Он никогда бы не смог заменить Макото, никогда бы он не смог стать таким же любимым и дорогим, потому что…                     — Скарамучча!              Он резко открывает глаза, поднимая взгляд над встревоженного, доведённого, кажется, уже до паники Тарталью, который, едва только завидев реакцию на лице Скарамуччи, тяжко, вымученно выдыхает:       — Да что с тобой происходит…?!              Аякс удерживает юношу в своих руках, совсем слегка тряся его за плечи, словно боясь, что он снова вот-вот провалится в бессознательное состояние, из которого Тарталья смог вытянуть его почти криком…              — Ты плохо себя чувствуешь? — не сбавляя тревоги в своём голосе, спрашивает Чайльд. — Если что, мы можем всё отменить…              Отменить?              Скара заглядывает в лицо своему другу с некоторым едва различимым вопрошанием, будто пытаясь понять, о чём он говорит. О выступлении или… о чём-то ещё?              — Аякс…              Он впервые за весь вечер произносит его имя. Он впервые за весь вечер говорит хоть что-то, отчего Тарталья приходит в ещё большее волнение, отображающееся в его встревоженных, похожих на водную гладь глазах…              Нельзя… Нельзя сворачивать прямо сейчас. Нельзя снова поддаваться страху и пытаться найти хоть какое-то оправдание. Он должен это сделать, пока у него есть шанс. Возможно, последний шанс сбежать и скрыться…              Последний шанс стать по-настоящему свободным.              — Можешь кое-что сделать для меня? — негромким, почти тихим, лишённым каких-либо оттенков и эмоций голосом спрашивает Скарамучча, продолжая смотреть на Аякса таким же пустым, обезличенным взглядом.              Ведь однажды он уже допустил эту самую ошибку, когда четыре года назад свернул на половине пути, так и не завершив дело до конца…              — Да, конечно, — ни мгновения не теряя, кивает Тарталья, кажется, и в самом деле готовый сейчас на что угодно, лишь бы только хоть чем-то помочь своему другу, состояние которого серьёзно пугает и тревожит его.              И вот к чему это привело… К четырём годам преследований, истязаний, насилия и к почти ещё одной поломанной жизни.

      

«Кадзуха…»

             Как будто одной человеческой жертвы Скарамучче не хватило для того, чтобы понять, насколько опасна может быть его бесконечная тяга к свободе и насколько высока цена его эгоистичных желаний, его заветной мечты раз и навсегда выпутаться из оков обязательств и собственных страхов…              И если он всё же должен заплатить эту цену… то своей собственной жизнью.                     — Сможешь после выступления отвлечь Дотторе…?                    

20:10

      

«Снова под твоим окном капает дождь…»

             Переступая по асфальту, Скарамучча как можно скорее спешит покинуть территорию университета в попытке выбраться прямиком к набережной, до последнего надеясь, что ему удастся остаться незамеченным, пока он сбегает из зала, ловко минуя и оставляя позади себя шумную толпу студентов, знакомых, коллег и человека, который мог раз и навсегда лишить его последнего шанса… освободиться.       

«Засыпает наше счастье в стакане со льдом…»

             Скарамучче пришлось нагло солгать Аяксу, что после выступления, до того как Дотторе заберёт его, он хочет пойти попрощаться с Кадзухой, поговорить с ним ещё раз и попросить прощения за все ужасные и громкие слова, которые он себе позволил. Это было самым жестоким враньём, которое Скара когда-либо озвучивал, потому что смотреть в глаза другу, человеку, который искренне переживал о его состоянии, и безжалостно врать о «прощении», о «разговоре» и тому подобном, на деле думая о том, как незаметнее добраться до того самого заветного места, которое должно стать последней сценой в его истории — было просто невыносимо.       

«Расскажи мне, как всё это произошло…»

             Скара ощущал угрызения и муки совести, но едва ли даже это могло остановить его. Он почти уверенно перешагивал по усыпанной опавшими листьями земле, стараясь не привлекать к себе и своей фигуре слишком много внимания. Ему с трудом удалось сбежать сразу после финальной песни, которая под конец давалась ему настолько тяжело, что он едва ли не задыхался прямо на сцене, потому что…

      

«Я не помню, я как будто бы не живой…»

             …помимо тремора и трещащей по швам маски, которую Скарамучча надевал всякий раз, выходя на сцену, помимо упадка сил и страшнейшей слабости во всём теле, помимо сдавливающего волнения и накатывающего страха от приближающегося финала выступления, Скара был очень близок к тому, чтобы, поддавшись горечи сожаления и чувству вины, свалиться прямо на сцене, едва только…              …стоило ему краем взгляда заметить скатывающиеся по лицу Кадзухи слёзы…              Это было невыносимо, это разрывало и убивало его, едко и медленно вытесняя из головы решение, к которому он так долго готовился, к которому намеренно шёл, зная, что если позволит себе хотя бы крохотную надежду или шанс избежать этого, то… всё повторится снова.       

«Снова за твоим окном полетел снег…»

             Пока Скарамучча стоял на сцене и пел под светом софитов и грохотом музыки, которую он почти не слышал из-за собственного голоса и оседающей в голове пелены отчаяния, он всячески старался отрекаться от мыслей и сомнений, не позволяя им снова сбить его с пути.       

«Мы забудем друг о друге где-то по весне…»

             Он не желал больше поддаваться своей природной слабости, не желал отворачиваться от исхода, к которому рано или поздно он бы пришёл. Он ведь прекрасно знал, что когда-нибудь его дорога всё равно приведёт к этому самому выбору, к иллюзии выбора, в котором каждый вариант на самом деле означал одно и тоже.       

«На губах моих останется горьким вином…»

             Наверное, поэтому он не желал ронять даже мимолётного взгляда на рядом стоящего Кадзуху. Он боялся, что его слёзы, его боль, которую Скарамучча видел на протяжении вот уже нескольких последних дней — она добьёт его и сорвёт его намерения…              Но он не мог позволить себе передумать.       

«Наша пьяная любовь, наша пьяная любовь…»

      

      Поэтому прямо сейчас он размеренными шагами направляется по узкой набережной сквозь всё больше редеющую толпу людей, понемногу сбавляя темп ходьбы, чтобы не вызвать подозрений у мимо проходящих, чтобы случайно не встретить кого-нибудь знакомого, пока он будет добираться до виднеющегося впереди на полотне сгущающихся сумерек… моста.              Его любимого, особенного места…              

«Таких вот «локаций» у Скарамуччи было три: крыша «Завода», перекинутый через широкую реку мост недалеко от студгородка и та самая «смотровая площадка»…»

                    Он часто гулял здесь, предаваясь неосознанным воспоминаниям или моментам «единения» с самим собой. Ему нравилось ощущать ту самую иллюзию свободы, пока он перешагивал по металлическим балкам, не обращая взгляда вниз: на несущуюся воду глубокой реки…              

«Скарамучча проходит чуть дальше, почти бегом пересекая половину расстояния, и, обернувшись к Кадзухе, зовёт его к себе. Каэдэхара, идущий следом, вздыхает, перешагивая выступы, пристально продолжая следить за действиями брюнета, которые всё ещё казались слишком неосторожными.

      

— Я сюда постоянно забираюсь, — говорит Скарамучча, наверное, пытаясь таким образом хоть немного успокоить Кадзуху, но…

      

Что…?»

                    Именно это место почти сразу пришло Скарамучче в голову. Никакие другие способы испытывать на себе не хотелось, насколько бы безболезненными или простыми в исполнении они ни казались. Ему не хотелось в свой последний день оставаться запертым в четырёх стенах, лёжа на кафельном полу или в ванной. Ему не хотелось привлекать к себе много внимания, не хотелось, чтобы хоть кто-то узнал о его намерениях и попытался отговорить или спасти.

      

«Этот пьяный поцелуй…»

             Он наконец-то набрался сил и решился встретиться со своей самой заветной мечтой лицом к лицу, взглянуть за тот самый горизонт, который всегда отдалялся от него, пока он пребывал запертым в маленькой клетке, раздирая свои руки в попытках освободиться.       

«Потянет меня ко дну…»

             Но он больше не может выдерживать всего этого: всех тягот и истязаний, которым его подвергала судьба, беспощадно обращаясь с его хрупким сознанием и телом. И никакого другого решения, кроме как раствориться маленькой падающей звездой на бескрайнем небе, оставшись лишь коротким, загаданным кем-то желанием… он принимать больше не хотел.       

«Как бы в нём не утонуть…»

             Не хотел оглядываться на страхи и преследования, не хотел думать о прошлом, которое отчаянно пытался забыть. Он ведь и правда старался: позволил перекроить себя, создать себе новое имя, новый образ, надевая который он научился выживать в бесконечно жестоком мире. Он научился очень многому за эти четыре года, которые считал своей новой жизнью. Но он обманывал себя. Кроме имени и привычек, в нём ничего не изменилось…       

«Но кажется утону…»

             Он всегда думал, что его жизнь, которую он намеренно поделил на рубеж «до» и «после», стала совсем другой после того, как он смог избавиться от контроля родителей и сбежать из дома. Он был уверен, что все семнадцать лет, что он прожил в аду, закончились, и он смог выбраться, чтобы начать всё заново, но…              …страданиям не было конца.              Он как был запертой в клетке птичкой, так ею и остался.              

      «И, помимо семнадцати лет своей жизни, которые Скарамучча отделял от себя заголовком «забытое прошлое», ему хотелось забыть и все последующие события, вплоть до сегодняшнего дня.

      

      Чтобы вообще ничего не помнить.»

                    Теперь он прекрасно осознаёт, что все эти четыре года насилия и истязаний никогда не были «новым настоящим», они продолжали то бесконечно тянущееся страшное прошлое, о котором он старался забыть и навсегда отрезать от себя.       

«Мы во сне или в раю?»

             Ему пришлось сломать свою гордость, подложить своё тело, подвергнуть себя не раз и не два жестоким пыткам, чтобы вытравить из себя все слабости… Как жаль, что и это оказалось глупым, наивным самообманом, как жаль, что всё это время он не замечал очевидного…              

«Пока Скара проходит по залу, возвращаясь к высокой стойке, за которой сидел, он взглядом цепляется за стоящий у окна рояль. Обычно парень старается не замечать его наличие, потому что…

      

      Его присутствие здесь — настоящая издёвка, в очередной раз доказывающая, что Дотторе — настоящий моральный урод.»

                    Он всегда находился вне воли, нет никакого «рубежа», никакого «прошлого», которое имело смысл забыть или «отрезать» от себя. Есть только жизнь, и только её конец по-настоящему сможет освободить его.       

«Оставь меня наяву…»

             И вот сейчас, пока он ступает на хорошо знакомую ему дорожку моста, замедляясь от поднявшегося холодного ветра, который он не чувствует, потому что вновь растворяет вокруг себя реальность, чтобы забыться и отречься от действительности — прямо сейчас он идёт навстречу заветной полосе горизонта, зияющей над потоком мирно протекающей реки, туда, где…       

«…где ощущается истинная… свобода

      

      К которой он тянется из раза в раз, забираясь в подобные места, о которой он мечтает с детства, когда был ещё потерянным ребёнком, птенцом, которого заключили в золотую клетку без возможности выбора и полёта.»

      Осторожными движениями перебравшись через металлическую ограду, Скарамучча начинает неспешными шагами проходить по хорошо изученной дорожке вдоль железной балки, ступая по поверхности которой он уверенно следует к небольшой возвышенности — части тяжёлой конструкции моста, удерживающей сложный архитектурный каркас.             

«Я больше так не могу…»

             Скарамучча подбирается к столбу, намереваясь забраться на него, уверенными движениями рук цепляясь за выступы, за которые он хватался всякий раз, когда поднимался сюда…              Он любил это место, потому что мог забраться не просто на мост, а ещё выше — чтобы иллюзорно ничто не смогло мешать ему наслаждаться созерцанием горизонта, утекающего вдаль и будто зовущего за собой…

      

«Я больше так не могу…»

             Скара поднимается наверх и лёгким, аккуратным шагом ступает по широкой балке, что медленно подводит юношу прямо к середине моста, прямо к раскинувшемуся перед ним пейзажу утопающего в плотных сумерках вечера студгородка, разделённого рекой, позволяющей холодному ветру опутать чуть вздрагивающее от нарастающей паники тело…              Ему страшно.              Страшно от осознания, что каждый миг может стать для него последним. Что каждое движение может навсегда столкнуть его отсюда, растворив его сознание на десятки, сотни, миллионы осколков — маленьких песчинок, что больше никогда не смогут соединиться вновь, потому что… его больше не будет существовать.              

Впрочем… Существовал ли он когда-нибудь вообще?

                    Он ведь просто замена, не имеющая имени и цели. Не имеющая ничего, кроме болезней и страхов, что прямо сейчас, как и всегда, отображаются на его лице одинокими, совершенно ничего не выражающими слезами.       

«Больше никакого Куникудзуши…»

             Это была не горечь сожаления, не страх перед смертью, не боль от потери и обмана. Это было не просто тяжестью принятого решения, которое далось ему на самом слишком просто. Сама судьба вела его сюда, без конца давая намёки о том, что в конце его ждёт.       

«Больше никакого Скарамуччи…»

             Это было предвкушение долгожданной свободы — то самое чувство возвышения, которое он испытывал всякий раз, забираясь на высокие крыши и мосты, всё это время желая лишь одного…       — «Скара…!»       …раствориться в объятиях неба, следом за которым он начнёт стремительно падать…       

«В последнее время мне снится один и тот же сон…»

             И под грохот начавшегося яркого фейерверка, который на короткое мгновение заставляет приоткрыть влажные, залитые горячей влагой глаза в попытке в последний раз взглянуть на озаряемый цветными вспышками света долгожданный…       — «Скарамучча, не смей…!»       …заветный горизонт, он вдруг чувствует необъятную лёгкость во всём теле, словно проваливается в ваккум…

«Как падает небо…»

             Как движения его ног и тела словно замедляются во времени, будто весь мир желает дать ему насладиться холодным ветром, что сбивает короткие прядки волос, спадающие на влажные щёки…              — «Остановись…!»

«А затем и я падаю вместе с ним…»

             Он отворачивается и закрывает глаза, вместе с приглушёнными криками людей и яростным грохотом фейерверка и одновременно настигнувшей его безмятежностью падения слыша едва различимый сознанием лязг — открытие той самой клетки…                                   

Я наконец-то свободен

                                                — Я сказал, не смей этого делать…!