Крылья ласточки

      Она лежала, стиснув руки в замок на солнечном сплетении, и они, тонкие, бескровные, жутковато белели на складках алого платья. Не мигая, она смотрела в темноту, ломая холодные пальцы, сжимая и разжимая их, временами комкая в них гладкий атлас пониже грудной клетки, через раз цепляя вместе с тканью собственную кожу — резко позабывшую, как чувствовать боль, словно промороженную насквозь.       Она не чувствовала боли от растекающихся под шелковистой материей темных отметин.       Но она яростно кусала губы, мешая кровь с остатками помады, в слепой, бессознательной попытке сдержать болезненный вой от того, как ныло, крутило и выворачивало наружу ребра что-то, запрятанное в темной глубине грудной клетки.       Сквозь заливший уши густой, вязкий туман она слышала, как вернулись братья — измотанные, притихшие, по ее приказу сбросившие угнанный «Кадиллак» где-то в лондонских трущобах и приковылявшие домой на своих двоих: с ее шипящим «только попробуйте вернуться за фургоном», которое, к тому же, сопровождалось незнакомым, жутким взглядом ледяных зеленых глаз, спорить никто из них не решился.       Сжав зубы до тупой боли где-то за ушами, она сумела промолчать, когда шорох петель по деревянному карнизу возвестил о приходе Джаспера — в том, что это именно он, а не куда более осторожный Хорас, отодвинул шторку, она не сомневалась. К счастью, брату хватило ума снова исчезнуть за занавесью прежде, чем лежавшая на кровати девушка, позабыв о родственных чувствах, успела с размаху запустить в него перемотанным изолентой будильником.       Прошло с полминуты, прежде чем до ее ушей донесся, словно сквозь вату, надрывный скрежет лифта. Похоже, братья, предпочтя оставить ее в покое, отправились во двор на незапланированный ночной моцион и наверняка прихватили с собой обоих псов: несчастный Бадди, которого хозяйка, фурией ворвавшаяся в дом, не удостоила и взглядом, больше не делал попыток крадучись, словно побитая уличная псина, подползти к ее кровати.       Она втянула воздух сквозь стиснутые зубы — затем лишь, чтобы тут же с шипением выпустить его обратно: легкие, походившие по ощущениям на старый слипшийся воздушный шарик, утыканный десятками ледяных игл, попросту отказывались впускать в себя кислород, отзываясь на каждый вдох резкой сухой болью.       Уходя, братья забрали с собой все звуки, и голос, стуком холодных капель по карнизу долбивший изнутри черепную коробку, поглотил ее всю, чеканя слова, что эхом отдавались в выжженной грудной клетке, оставляя после себя горсти пепла.       Она. Убила. Ее.       Баронесса ее убила.       Баронесса.       Убила.       У-би-ла.       Пальцы судорожно стиснулись в кулаки — в захват вместе с тканью снова попала кожа, и до сознания девушки донеслись смутные отголоски жгучей боли.       Это была Баронесса.       Баронесса, ради возможности увидеть которую она готова была рискнуть чем угодно — включая свободу.       Баронесса, чье расположение она согласна была приобрести — буквально — собственной кровью.       Баронесса, которой она, сцепив зубы и засунув поглубже отчаянно протестующую гордость, прислуживала за обедом.       Баронесса, которую она — ей захотелось сплюнуть и выполоскать рот с дешевым хозяйственным мылом — бо-го-тво-ри-ла.       — Черт!       Ей показалось, будто живот пронзил большой ржавый крюк, за который кто-то без предупреждения рванул вверх, заставляя ее безвольное тело резко сесть в ворохе алых складок. Обхватив голову руками, она от души дернула себя за волосы и, не разжимая пальцев, принялась раскачиваться из стороны в сторону, скуля, точно подстреленное животное, которому охотник вогнал под шкуру с десяток дробин.       Она убила маму.       Убила.       Убила.       Выпутав пальцы из волос, она уперла локти в подтянутые к груди колени и сквозь застилавшую глаза красную пелену посмотрела на свои руки. Они мелко дрожали, как от лихорадки, и призрачно белели в темноте комнаты. Она несколько раз сжала и разжала пальцы. Повинуясь мимолетным, практически неуловимым импульсам, суставы послушно сгибались и разгибались, натягивались и расслаблялись мышцы и сухожилия.       Внезапно она представила, как эти пальцы — тонкие, длинные, исколотые бесчисленными булавками — смыкаются на точеной женской шее. Совершенно конкретной шее, пониже которой, в вырезе платья, переливается алым блеском большой округлый рубин в золотой оправе.       Послушные пальцы справятся — стоит ей только захотеть.       Девушка вздрогнула и, словно вынырнув из-под толщи воды, вновь услышала собственное дыхание — рваное, быстрое, поверхностное, точно у запутавшейся в силках ласточки.       — Я тебя уничтожу.       Она на мгновение замерла, будто удивившись, и невольно скользнула пальцами по губам: обжегший растрескавшуюся кожу низкий, хриплый шепот принадлежал не ей.       Или ей?       — Я не буду спешить, — чья-то холодная бледная рука мягко обхватила за плечи зареванную двенадцатилетнюю Эстеллу, отстраняя ее куда-то в тень. — Начну с твоей карьеры.       Она задышала чаще, непроизвольно сдавив виски основаниями ладоней и сильнее поджав к груди озябшие босые ноги.       Звучавший в голове — или не в голове?.. — голос казался ей смутно знакомым.       — Потом разберусь с твоими драгоценными собаками, — продолжал голос, певуче, манерно растягивая слова, словно плетя мелодичную вязь заклинания.       Она почувствовала, как уголки губ ползут вверх, как те изгибаются в ледяной улыбке, обнажая зубы.       — А потом...       Маленькая Эстелла цеплялась за бледную руку.       — ... очередь дойдет...       Она пошевелила пальцами. Перемазанная чернилами, исколотая булавками — точно так же, как ее собственная, — детская ладошка сжалась сильнее, отказываясь отпускать.       — ... до тебя.       Она смотрела на саму себя.       Не снизу вверх.       Сверху вниз.       Взгляд изумрудных глаз встретился со взглядом травянисто-зеленых. Эстелла с любопытством разглядывала ее.       — Видишь, — разумеется, она узнала этот голос. Возможно ли не признать голос, принадлежащий тебе самой? — Я ни в чем не виновата.       Эстелла продолжала смотреть на девушку, уцепившись за ее мизинец.       — Что до нее, — она тряхнула копной черно-белых кудрей — резко, решительно, но вместе с тем почти игриво, — она сполна ответит нам за все.       * * *       Из зеркала на нее смотрела она.       И не она.       Непроизвольно кусая ноготь большого пальца, девушка вглядывалась в глаза той, что так же пристально вглядывалась в ее собственные.       Изумрудные блики, казавшиеся необычайно яркими в обрамлении черных потеков туши и теней, размазанных по бледному лицу, вспыхивали и гасли, чтобы в следующее мгновение разгореться вновь.       Ей казалось, что она не видела ее целую вечность.       И одновременно — что она никуда не уходила.       Что она всегда была... ею.       Оторвав на мгновение взгляд от зеркальной поверхности, девушка прикрыла глаза, прислушиваясь к ощущениям и комкая в пальцах впопыхах сдернутую со спинки кровати домашнюю футболку. Внутри, за слоями мышц, сдерживаемое ребрами, точно хлипкой птичьей клеткой, что-то горело и искрило, опаляя кости, обжигая связки. А над этим чем-то, словно ледяной панцирь, разливалось по телу странное, почти пугающее спокойствие.       Она не смогла бы с точностью сказать, что из этого принадлежало ей, а что... ей.       Она не смогла бы с точностью сказать, кто из них — она.       Изумрудные глаза девушки напротив пронзали насквозь, сдирая платье вместе с кожей и обманчиво ласково ввинчиваясь между ребер, будто нанизывая на вертел.       Боли она не чувствовала.       Но что-то в этом взгляде — чужом, пугающем и одновременно до жути знакомом, почти родном — заставило ее поспешно отвернуться от зеркала. Торопливо выскользнув из вороха алых складок, она, чертыхнувшись, ногой отпихнула платье, бесформенной кучей осевшее на старый кафель, и нырнула в допотопную душевую, резким движением задернув за собой выцветшую клеенчатую шторку.       Хлынувшая из ржавой лейки ледяная вода обожгла спину, заставив ее с яростным шипением шарахнуться назад. Едва не споткнувшись о невысокий бортик душевой, она громко выругалась и потянулась к вертушке горячей воды, но внезапно передумала. И резко шагнула обратно под обжигающие холодом струи.       Терпи, приказала она себе, стискивая зубы. Челюсти довольно быстро начало сводить. Терпи, черт тебя дери! Каково, думаешь, было маме? Думаешь, ей было… — она с силой шваркнула ладонью о стену, разбрызгивая воду, — не холодно?       В глаза, смешиваясь с густой чернильной тушью, затекала вода. Как ни старалась она держать их широко открытыми — колкая боль несколько приводила в чувство, — веки то и дело норовили сомкнуться, отказываясь повиноваться злобно скрипящей зубами хозяйке.       В конце концов она уступила и крепко зажмурилась, уперевшись ладонями в холодную мокрую стену. Пальцы сами собой принялись скрести по щербатой плитке.       А под веками, в темноте, озаряемой вспыхивающими тут и там разноцветными кольцами, раз за разом вставала одна и та же картина: длинные бледные пальцы, сомкнутые на точеной женской шее.       Она не знала, сколько простояла вот так, зажмурив глаза, стиснув челюсти, скукожившись под шипящими струями, лижущими худую спину с выступающей цепочкой позвонков.       Она не знала, сколько воды вхолостую спустила в канализацию, так и не притронувшись к отвратительно розовой мохнатой мочалке, свисающей с обломленного крючочка.       Она не знала, сколько раз мысленно стискивала пальцы чуть крепче — секундное усилие, забирающее последний хриплый выдох той, что бесстыже носила кулон убитой ею женщины.       Она не знала, сколько времени прошло — вероятно, минут десять, а может, парочка лет, — однако, когда она наконец завернула кран и, едва смахнув полотенцем ледяные капли с кожи, с усилием впихнула закоченевшее тело в домашние футболку и брюки, до ее слуха донеслась негромкая возня: братьям, очевидно, наскучило мотать круги по ночному двору, и теперь они, перешептываясь, мотали круги по крошечной кухне.       Чуть не споткнувшись о брошенное на полу платье, она едва сдержалась, чтобы не завыть в голос от продолжавших клокотать в груди ярости и досады, и торопливым движением прошлась полотенцем по волосам и лицу: мокрые пряди липли к шее точно противная ледяная тряпка, с которой текли за шиворот ручейки воды. Отняв полотенце от лица, она обнаружила на нем неопрятные черные кляксы, всего несколько часов назад бывшие ее изысканным макияжем. Не сдержав парочки отборных ругательств, она брезгливо швырнула мокрое полотенце в раковину и, не взглянув в зеркало, нетвердым шагом направилась прочь из ванной, попутно отплевываясь от попавших в рот волос.       Джаспер и Хорас и впрямь обнаружились на кухне. Первый по обыкновению раскачивался на стуле, как делал всякий раз, стоило ему не на шутку озадачиться какой-нибудь мыслью. Второй шебуршился — без особого, впрочем, энтузиазма — в навесном шкафчике над плитой. Псов видно не было: наверняка забились в укромный уголок — от греха подальше.       Стул под Джаспером мерно поскрипывал. В тишине комнатки едва слышный звук прошелся по оголенным нервам, точно смычок по толстой гитарной струне. Девушка невольно зашипела себе под нос, словно едкий скрип и впрямь обжег ей кожу.       В следующее мгновение раздался грохот: заметив в полумраке перемазанную тушью, мокрую, злющую как черт сестру, Джаспер резко подскочил на ноги, опрокинув стул. Напуганный шумом Хорас едва не вывалил на пол половину шкафчика. В последний момент ему удалось поймать вскрытую коробку хлопьев, однако бедолага сделал только хуже: хлопья, брызнув во все стороны, посыпались ему под ноги.       — Эстелла, тут... в общем...       Она поняла, что́ Джаспер собирается сказать, за мгновение до того, как он раскрыл рот. Поняла — и почувствовала, как прирастают к шершавому полу босые ноги.       Поняла — потому что, быстро скользнув взглядом по растерянным, притихшим братьям, наконец заметила высокую черную тень, словно соткавшуюся из густого сумрака за окном. Он молча стоял, прислонившись спиной к стене позади кухонного стола, едва касаясь плечом незадернутой простенькой занавески, и смотрел на нее. Его глаза, орехово-зеленые, с несколькими карими крапинками у самого края радужки — черт ее дернул заметить это однажды! — казались теперь глубокими черными провалами, холодными и пустыми.       Какого ч...       Она невольно отшатнулась, когда он сделал два осторожных шага ей навстречу, и снова замерла, краем сознания ощущая, как под футболкой ползут вдоль позвоночника холодные капли.       «Я не враг тебе».       Тусклый свет электрической лампочки скользнул по его лицу. И без того строгое, жесткое, оно было исчерчено серыми тенями, отчего мужчина выглядел так, словно не спал двое суток.       Джаспер переводил настороженный взгляд с Джона на сестру и обратно. Хорас, отчаянно пытаясь слиться с интерьером, прижимал к груди помятую коробку.       — И как же мне тебя называть?       Мужчина сделал еще шаг — на этот раз она не шелохнулась. Она смотрела на него. Его глаза, как и голос, не выражали ровным счетом ничего. Она мысленно содрогнулась: все-таки он — в отличие от нее — слишком хорошо умел владеть собой.       — Эмма? — еще шаг. Она молчала. — Эстелла? — она дернулась, но не произнесла ни слова. А он вдруг попытался натянуто улыбнуться. Вышло неожиданно паршиво: со стороны могло показаться, что челюсть ему пронзила зубная боль. — Круэлла?       «Я не враг тебе».       — Давно?       Она не сразу поняла, что этот голос — тихий, сиплый, будто сорванный криком, — принадлежит ей.       — Со вчерашнего вечера, — что-то промелькнуло в его взгляде и тут же исчезло. — Прости. Я должен был знать наверняка.       — Зачем? — холодно усмехнулась она. — Чтобы с чистой совестью сдать меня Элфорду?       На сей раз ей, похоже, удалось его удивить, потому что вместо ответа он вопросительно вскинул брови.       — О, Джон, брось, — она вдруг жутковато хохотнула, и где-то позади глухо ударилась о пол выроненная Хорасом коробка с хлопьями. — Ты же видел меня там. В день, когда мама... — кривая улыбка мигом сползла с ее лица, и она решила не продолжать мысль. — Только вот незадача: как раз сегодня я совершенно некстати узнала, что это не я ее... — кошмарное слово встало поперек горла вязким ледяным комом, и ей пришлось сглотнуть, — убила.       Теперь он был не просто удивлен: он смотрел на нее, как на привидение. На мокрое, с горящими зелеными глазами, двинувшееся умом привидение.       А она...       Она вдруг тихо ахнула и отступила на полшага, сраженная внезапной жестокой догадкой.       Это не я убила ее.       Ее убила она.       А он... он все это время... был...       А я, дура, умудрилась в него...       Последняя мысль обожгла отчего-то едва ли не сильнее предыдущих. Обвила, сдавила раскаленной удавкой мгновенно пересохшее горло.       Руки сами собой сжались в кулаки. Короткие ногти крепко вонзились в кожу, однако боль, заглушенная шумом крови в ушах, лишь слегка коснулась самого края сознания, тут же унесясь прочь.       — Ты!.. — прохрипела она. — Чертов подонок... Ты знал...       Она едва успела заметить, как окаменело его лицо.       И бросилась на него, точно разъяренная кошка, обнаружившая в лукошке остывающие тельца задушенных предательской рукой котят.       Где-то сбоку сдавленно охнул Джаспер. Она не обратила на него никакого внимания.       — Ты все знал! — голос срывался на визг, а она все пыталась дотянуться этого проклятого каменного лица с единственным желанием — причинить физическую боль. — Ты знал! Знал!.. — руки не слушались, и она с запозданием ощутила крепкую хватку чужих пальцев на своих запястьях. Утраченное было самообладание вернулось к нему в жалкие доли секунды. — Будь ты проклят! Я ненавижу тебя!       Продолжая дергаться, брыкаться и сыпать проклятиями в его руках, она вдруг обнаружила себя накрепко пригвожденной к стене, у которой совсем недавно стоял он. По-прежнему скованные его пальцами запястья прижаты к доскам над головой, его тело странным образом не касается ее — чертов джентльмен! — и все же так близко, что не оставляет пространства для маневров.       До этой секунды он, кажется, не проронил ни слова, потому что когда он наконец заговорил, ее словно прошило насквозь. Такого тихого, бесцветного голоса она не слышала от него, пожалуй, ни разу.       — А теперь прекрати дергаться, — чужое дыхание опалило щеку, — и объясни, что именно я должен был знать.       — Не притворяйся, — рыкнула она, безуспешно пытаясь высвободить руки из его крепкой хватки, — будто не знаешь, что это она убила мою мать!       Ей вдруг показалось, что все звуки вокруг нее стихли. Перестал надрываться Джаспер, звавший ее по имени — странному, словно чужому имени, что царапало слух, точно край бумажного листка. Неглубоко, но омерзительно больно. Перестал суетиться Хорас, совершенно переставший понимать, кого от кого ему следует спасать. Перестал завывать ветер, гуляющий по пустынной, окутанной мраком крыше. Перестал дышать Джон.       Хватка на ее запястьях исчезла сама собой. Она тут же прижала руки к груди, машинально потирая кожу в тех местах, где должны были остаться следы от его пальцев. Но следов не было. Не было боли.       Он держал осторожно.       Как и всякий раз до этого.       «Я не враг тебе».       — Что молчишь? — прошипела она, мысленным взмахом руки отгоняя непрошеные мысли. — Знал?       Он отступил на шаг, отводя взгляд. И без того тяжелые черты его лица заострились еще сильнее. Сжатые в нитку тонкие губы совершенно побелели. Он был...       Она невольно моргнула, не веря своим глазам.       ... в ярости.       — Я… подозревал, — она видела, что его проклятый самоконтроль трещит по швам. Обманчиво спокойная, холодная ярость, незнакомая и пугающая, струилась по знакомым ей чертам, проступала в глазах, в линии бровей, в изгибе губ. — Я просто надеялся, что это не так.       Она вытаращилась на него, решив, что ей послышалось.       — Надеялся? — ядом, наполнившим единственное слово, можно было, пожалуй, завалить некрупную лошадь. — Так это благословенная... надежда... держит тебя рядом с ней по сей день? Заставляет хранить ей, — она кривила губы, выплевывая слова, — верность?       Он поднял на нее глаза, и она едва не поперхнулась. В них была пустота. А в ней...       ... непроглядная...       ... черная...       ... ледяная...       ... боль.       — Рядом с ней меня держит верность Барону.       Не отрывая взгляда от ее лица, он вытащил что-то из внутреннего кармана пиджака и бросил ей. Она машинально поймала. Его губы изогнулись в болезненной полуулыбке, не тронувшей потемневшие пустые глаза.       — И его дочери.       Ей показалось, что ее огрели по спине чем-то тяжелым, выбив из груди весь воздух. Он смотрел на нее и даже, кажется, не моргал.       Она медленно опустила глаза.       В одеревеневших белых пальцах она сжимала рубиновый кулон.       * * *       Он видел, как Баронесса смотрит на нее.       На нее — девчонку, которую она уже пыталась погубить однажды.       Погубить его руками.       Она появилась в море мельтешащих черно-белых пятен, от которых до тошноты рябило в глазах, во всполохах алого пламени — алого, как ее платье.       Он мгновенно узнал его. И успел мельком подумать, что ему, пожалуй, следовало подарить ей это платье, а не корзинку цветов, принимая которую она посмотрела на него так странно — коротко, настороженно, — прежде чем отвести глаза с несвойственной Эмме Мартин робостью.       Не Эмме, поправил он себя.       Эстелле.       Значит, вот как Кэтрин Миллер назвала девочку.       Девочку, которую он не смог сберечь однажды.       Девочку, которую он не смог сберечь сейчас.       Не смог — потому что она была здесь. Стояла, нахально глядя Баронессе в глаза, в эпицентре учиненного ею хаоса, и улыбалась.       А Баронесса смотрела на нее.       На ее платье. На игриво зажатую в пальцах трость.       На черно-белые волосы.       А он стоял за ее спиной — затянутой в алый атлас стройной спиной — и смотрел, как разворачивается перед ним этот издевательский спектакль, живое воплощение его кошмаров.       Разумеется, он понимал, что рано или поздно девчонка явится за кулоном.       И отчего-то совсем не удивился, что тихому проникновению в хранилище под покровом ночи она предпочла помпезное появление в языках пламени и брызгах стекла.       Он смотрел ей в спину.       А сетчатку продолжал жечь взгляд ярко-зеленых глаз, обрамленных кружевом маски.       Не бойся меня. Не бойся. Не исчезай.       Он оставил ее с ней.       Торопился, проклинал время, незадачливую компанию покалеченных подчиненных, самого себя и весь белый свет.       Он успел.       Успел заметить, как она, резво удирая прочь, вдруг споткнулась на ровном месте, застыв посреди зала с расширившимися от неподдельного ужаса глазами. Как мелькнул рубиновой искрой вылетевший из руки кулон. Как подоспел запыхавшийся Хорас — взмокший, едва способный дышать в своем респираторе.       Клеймом отпечаталась в памяти ее безвольная, похожая на плеть рука в его руке. Жутковато-расфокусированный взгляд зеленых глаз в практически осязаемой, густой, желтоватой от света ламп тишине узкого служебного коридора. И почти безучастное «почему я должна тебе верить?».       Не должна. Он натворил достаточно, чтобы утратить ее доверие, едва успев обрести.       И все же...       «Я не враг тебе. Не исчезай больше».       Слова, которые он, признаться, уже не надеялся произнести вслух.       Тихо, с трудом. Рвано, нелепо, второпях.       С опозданием на десять лет.       Он почти удивился, обнаружив притихших братьев во дворе знакомого дома.       Она не исчезла, — билось в голове, цепляя нервные окончания. Не исчезла.       Он мельком отметил отсутствие угнанного «Кадиллака».       Умница Эмма. Эстелла.       Круэлла.       Ему казалось — он знал все с самого начала. С того момента, как впервые — не впервые — взглянул в огромные зеленые глаза, прикрытые растрепанной рыжей челкой.       И одновременно — что не знал вовсе. Не понимал. Не осознавал.       До сих пор.       Глядя во взбешенное, перемазанное чернильными потеками лицо, по которому стекали, падая с мокрой черно-белой челки, капли воды, он чувствовал, как сильнее затягивается ставший привычным узел в грудной клетке.       Прижимаясь спиной к стене, она тяжело дышала сквозь зубы, не отводя взгляда и практически не моргая. В потемневших зеленых глазах плескалась ярость вперемешку со жгучей обидой, осязаемой почти физически — он явственно ощутил, как бегут по коже ее коготки, норовя забраться под душивший его тесный ворот рубашки.       «Не притворяйся, будто не знаешь, что это она убила мою мать!»       Не знает. Не знал.       Что, впрочем, отнюдь не добавляло ему очков ни в ее глазах, ни в его собственных.       «Сегодня я узнала, что это не я ее убила».       Ему захотелось рвануть на шее проклятую удавку галстука, бессвязно зарычать в голос, шваркнуть кулаком по стене, сдирая кожу — что угодно, лишь бы заглушить наполнившую виски горячую пульсирующую боль, обручем сковавшую голову, необъятную, но каким-то нелепым образом умещающуюся всего в несколько слов.       Она прожила десять лет, виня себя в смерти матери.       Словно того, что она стала свидетельницей ее гибели — не гибели — убийства, услужливо шепнула боль, — было для нее недостаточно.       Недостаточно, с горечью понял он, из последних сил удерживая на лице ненавистную маску. И нащупал во внутреннем кармане пиджака подобранный в суматохе кулон.       — Рядом с ней меня держит верность Барону, — отрезал он, не давая себе времени передумать. И, загоняя очередную иглу в сердце из без того израненной девчонки, закончил: — И его дочери.       Пара громких ругательств и последовавший за ними грохот — Хорас от неожиданности своротил с плиты пустую эмалированную кастрюлю — дали понять: до братьев смысл его слов дошел почти сразу. В отличие от нее.       Она медленно опустила голову и посмотрела на зажатый в кулаке кулон так, словно впервые видела.       Через несколько мгновений — Джону они показались вечностью — взгляды всех троих скрестились на нем.       Он не отрываясь смотрел в ее лицо, резко утратившее всякое выражение. И чувствовал, как она, не шевеля и пальцем, одним своим взглядом будто остекленевших зеленых глаз сантиметр за сантиметром, оставляя рваные кровавые полосы, сдирает с него маски и щиты, за прошедшие годы успевшие намертво прирасти к коже.       Наконец девушка заговорила.       — Что ты сейчас сказал? — она роняла слова по одному, и они тихо оседали на пол мертвыми сухими листьями. — Повтори.       Он подавил желание провести по лицу рукой: чертова маска сползала клочьями и паутиной липла ко лбу и щекам.       — Я столько раз называл тебя дочерью друга, — по губам скользнула тень горькой усмешки, не тронувшей глаза. — Кто же знал, что, плетя твою легенду, мы с тобой ни разу не солгали.       Бледное лицо странно скривилось, точно девушку пробрал озноб, и Джон невольно скользнул взглядом по ее босым ступням.       — Продолжай, — бесцветно прошелестела она, узлом сплетая руки на груди.       Мужчина на мгновение опустил веки и медленно, глубоко вздохнул: он не помнил, когда в последний раз видимое спокойствие давалось ему так нелегко.       — Сядь, — кивнув в сторону стола, он кинул быстрый благодарный взгляд на Хораса: отмерев, тот поспешно выдвинул перед сестрой стул, на который она пугающе послушно, будто кукла, забралась с ногами.       — Джаспер, ты не мог бы?.. — выдвинув себе другой стул — напротив, Джон одними глазами показал на свисающий с дивана клетчатый плед. Он понимал — и понимание это удавкой прошлось по горлу, — что сейчас девушка вряд ли примет хоть что-то из его рук. — Спасибо.       Джаспер коротко кивнул и, укутав продрогшую сестру в плед едва ли не по самый нос, отступил. Только после этого Джон позволил себе тяжело опуститься на сиденье полубоком к столу.       За его спиной раздался негромкий скрип деревянных ножек по полу: потоптавшись с полминуты в нерешительности, братья тоже уселись за стол. Ни один из них не проронил ни звука.       Джон на секунду прикрыл глаза и помассировал переносицу большим и указательным пальцами, собираясь с мыслями.       После чего, не глядя на девушку, заговорил.       * * *       Впервые судьба столкнула их весной сорокового в лётном лагере для новобранцев, куда Джон угодил девятнадцатилетним парнем — вчерашним студентом, имевшим весьма смутные представления об управлении боевым самолетом.       Барону в ту пору минуло двадцать восемь. К тому времени молодой Чарльз фон Хеллман имел в своем арсенале не одну тысячу лётных часов, капитанские погоны Королевских ВВС и накрепко приставший к нему позывной — титул, что ему предстояло однажды унаследовать от отца.       Титул, до которого ему — избравшему карьеру военного единственному сыну уважаемого семейства — не было, в сущности, никакого дела.       Титул, который, не разразись войны, он унаследовал бы гораздо позже.       После провала Британского экспедиционного корпуса в Европе и спешного отвода войск из окруженного немцами Дюнкерка стало ясно: вторжение вражеских сил на острова — это лишь вопрос времени.       Так и вышло: в середине лета Барон впервые поднял в воздух свою пилотажную группу — целый выводок новичков за штурвалами истребителей. Впрочем, молодняк вроде них командование старалось подольше держать на земле. Для пилотов класса А, к которым относился куда более опытный Барон, боевые вылеты были делом ежедневным.       И все же, предпочитая урезáть и без того ничтожные минуты отдыха, он умудрялся заботиться о своем выводке с таким энтузиазмом, словно война пробудила дремавшие в нем нерастраченные инстинкты старшего брата. Единственный ребенок в семье, Джон отчего-то не сомневался: будь у него родные братья, Барон не уступил бы им ни в чем.       За всю операцию Барон потерял солдата лишь однажды. В тот день, глядя в пустые глаза на обманчиво спокойном худощавом лице, Джон с пугающей ясностью понял: что-то в нем сломалось. Не прошло и недели, как их отряд проводил командира в эвакуацию — в госпиталь для раненых, откуда вернуться на фронт ему было не суждено: прежде, чем Барон сумел вновь встал на ноги, воздушная операция на южном побережье была завершена.       О том, что Барон вернулся домой бароном, Джон узнал много позже — когда выяснил, что самому ему возвращаться некуда.       И не к кому.       Почти не к кому.       Выкосившие половину Лондона сентябрьские бомбардировки не тронули одинокий Хеллман-Холл — тот, как и много веков до этого, со свойственным старинным поместьям мрачным достоинством крепко держался за свой скалистый берег, и волны Северного моря, холодные и дикие, надежно заглушали своим шумом эхо далекой войны.       Барон, тихий и посеревший, бродил по темным коридорам Холла, безучастно отдавая распоряжения. Покрывшийся пылью особняк, пустовавший не меньше десятка лет, приводили в порядок: на ближайшие годы — во всяком случае, до окончания войны, — ему предстояло стать семейным гнездом новой четы фон Хеллман.       Джона, появившегося на пороге Холла одним промозглым ноябрьским утром, Барон молча обнял, похлопав по спине. Объяснять ничего не пришлось: с бледного, утратившего юношескую мягкость черт лица на него смотрели его собственные глаза — глаза человека, потерявшего семью и свое прошлое.       К тому времени, как в доме фон Хеллманов снова появилась хозяйка, мрачные стены особняка вернули себе былой лоск, Барон почти перестал походить на собственный призрак, а сам Джон, привыкший — не без усилий — к костюмам, наловчился извлекать из поясной кобуры пистолет и снимать тот с предохранителя едва ли не быстрее самогó Барона, обучавшего его стрельбе.       Джон помнил, как впервые увидел новоиспеченную баронессу. Дочь не обладавшего благосостоянием фон Хеллманов, пусть и весьма уважаемого, семейства, она предпочла титул данному при рождении имени, едва ступив под венец.       Джон, не обремененный ни титулом, ни громкой фамилией, и имевший весьма посредственное представление о браках по соглашению, отчего-то по-прежнему столь почитаемых — в разгар двадцатого столетия! — представителями благородных династий, не мог не дивиться стоической невозмутимости Барона. Прекрасно зная, что жена не любит его, он не пытался притворяться, что любит ее — ей этого, впрочем, и не требовалось, — однако, следуя кодексу чести и собственным железобетонным принципам, старался делать все, чтобы молодая супруга — весьма амбициозная и, он охотно признавал это, талантливая, — ни в чем не нуждалась. Привыкший отдавать больше, чем брать, он ничего не требовал взамен.       Почти ничего.       Барон мечтал, чтобы жена подарила ему наследника.       Вот только...       — Этого не хотела она, верно?       Джон резко вскинул голову и тут же натолкнулся на холодный, насмешливый взгляд изумрудных глаз. Девушка, по-прежнему завернутая в плед по самый подбородок, кривила искусанные губы в саркастической ухмылке.       Совсем взрослая, циничная, изломанная. Ни капли не похожая на...       — Верно, — коротко кивнул Джон, чувствуя, как царапают горло еще не произнесенные слова.       Заметив, что он намеревается продолжить, она оборвала его, дернув под пледом плечом.       — Можешь не продолжать, — белое в черных потеках лицо исказила кривая улыбка. — Она говорила, что мама на нее работала. Значит, Барон и... и моя...       До него не сразу дошел смысл ее слов. Лишь мгновение спустя он тяжело выдохнул, поняв, что за догадка пронзила ее черно-белую голову.       Не отрывая взгляда от ее лица, он мысленно подобрался, готовясь вонзить ей под кожу последнюю иглу.       — Нет, Круэлла, — он сам не понял, как сорвалось с языка это имя. Проклиная себя за то, чтó собирался сказать, Джон едва ли обратил на это внимание. — Барон не был способен на адюльтер, — она вздрогнула, и он, на долю секунды отведя глаза, с трудом разомкнул словно заклинившие челюсти. — Я не так хорошо знал Кэтрин. Но ее знала ты. Уверен, ты не можешь всерьез полагать, будто твоя... — слово «мать» комом встало поперек горла, — будто она могла вступить в связь с женатым мужчиной.       — Тогда какого черта вообще... — рыкнула она, и внезапно осеклась. Он готов был поклясться, что успел заметить вспыхнувшую в глубокой зелени ее глаз искру осознания. — Нет. Нет.       Он посмотрел на нее. Сжавшись в комок на своем стуле, она пыталась не стучать зубами.       — Однажды это все же произошло, — Джон услышал собственный бесцветный голос будто со стороны. — Баронесса была не слишком счастлива, когда узнала. В отличие от Барона. Это, — он кивнул на брошенный ею на столе кулон, — его подарок ей. Точнее... — от мыслей начинала болеть голова, и он отчаянно цеплялся за них, боясь упустить, — точнее, будущей дочери. Барон отчего-то с самого начала был уверен, что станет отцом девочки.       Она комкала в пальцах край пледа. Жутковатый пустой взгляд был направлен, казалось, в никуда. Хорас яростно кусал ноготь на большом пальце. Джаспер все больше напоминал каменное изваяние.       — Он оказался прав, — тускло усмехнулся Джон. — Но дочь так ни разу и не увидел. Не успел, — он скользнул по ней взглядом. Она по-прежнему смотрела в пустоту. — Вместо него девочку в день ее рождения держал на руках я.       Она резко выдохнула, отшвырнув край пледа, который до сих пор теребила в пальцах, и судорожно прижала к глазам основания ладоней. На долю секунды он испугался, что она сделает себе больно. Мгновением позже пришло горькое осознание: больнее, чем уже сделал — и собирался сделать — он, она не сможет.       — В тот день я получил от нее приказ, — ему казалось, что голос принадлежит не ему. — Страшный приказ.       Рваный то ли всхлип, то ли смешок, разорвал густую тишину. Бледное лицо пониже прижатых к глазам измазанных тушью ладоней криво перерезала жуткая усмешка.       — Избавиться от... — она осеклась, — ребенка.       Джону до рези в диафрагме захотелось прижать девчонку к себе, но он не шелохнулся. Она бы не позволила. Да он бы и не посмел.       — Я должен был спасти тебя. Тогда, — он снова прикрыл глаза, — тогда я и вспомнил о Кэтрин. Добрейшей в мире женщине. Она была добра ко всем: ко мне, к самому последнему садовнику, к мальчишкам-почтальонам... Боже, она была добра даже к Баронессе, — рваный судорожный выдох тоже принадлежал, казалось, не ему.       — Хватит, — взвизгнула вдруг она, резко подскочив на своем стуле, и пошатнулась, когда тот, с обмотавшимся вокруг ножек пледом, едва не упал, потянув ее за собой. — Хватит!       Джаспер подорвался вслед за сестрой.       — Эстелла!       — Не называй меня так! — рявкнула она, словно ударила наотмашь, и чуть ли не бегом — как есть, босиком, — устремилась к дверям лифта. — Пошло оно все к черту! Пошли вы все к черту!       Джон нагнал ее в два шага. Она ошалело уставилась на сомкнутые на ее локте мужские пальцы.       — Отпусти, — тихий шепот ядом зашипел на пересохших губах с остатками алой помады.       — Собралась простудиться и умереть? — он выразительно посмотрел на ее мокрые волосы, с трудом заталкивая под ребра вновь вспыхнувшее, практически непреодолимое желание обнять ее.       Девчонка рванула руку, но он лишь сильнее сжал пальцы.       — А если и так? — выплюнула она ему в лицо. — Помнится, мое дожитие до сегодняшнего дня вообще не предполагалось.       Он склонился к ней с исказившей губы ледяной полуулыбкой. От неожиданности она удивленно моргнула.       — В таком случае, ты окажешь поистине... неоценимую услугу женщине, которая однажды уже пыталась тебя убить, — и он резко разжал пальцы, отступив от нее на шаг.       Она машинально потерла локоть и вдруг — похоже, неожиданно даже для самой себя, — взвыла, обхватив голову руками и комкая в пальцах спутанные волосы:       — Да черт тебя дери! — в сиплом голосе звучали слезы, дать волю которым — он понял — она не могла. Не могла позволить себе заплакать. Не при них. Не при нем.       — Мы уйдем, — тихо сказал он, кинув усталый взгляд на братьев. Те на диво послушно засеменили к нему. — Останься. Уйдем мы.       Джаспер негромко свистнул. Из-за спинки дивана, прижав уши, бесшумно выскользнули псы.       Девушка окинула всех пятерых полубезумным взглядом блестящих от подступивших слез глаз.       — Проваливайте, — прохрипела она. — Уходите! — голос подвел ее, вновь сорвавшись на визг.       Джаспер затолкал в лифт продолжавшего хранить молчание Хораса — тот, похоже, совсем перестал соображать. Бадди и Мигун юркнули в кабину вслед за ними. Джон с мгновение помедлил на пороге.       — Прости, — еле слышно выдохнул он, в последний раз взглянув в ее немигающие глаза.       Она не шелохнулась. На шее, под тонкой, почти прозрачной кожей, судорожно пульсировала жилка.       — Вы же понимаете, что мы никуда не уйдем, да? — напряженно заметил Джаспер, глядя куда-то мимо Джона, когда лифт, скрежеща, пополз вниз.       Джон скользнул взглядом по заострившемуся лицу парня.       — Разумеется.       Лифт все скрипел, лязгал, грохотал.       А он готов был поклясться, что скрежет металла о металл звучал куда тише едва слышных глухих рыданий, доносившихся из комнатки под крышей.       Разумеется, они никуда не уйдут.       Он знал: если нужно, он будет здесь всю ночь.       Если нужно — он будет рядом с ней всю жизнь.