Крылья ласточки

            Черт. Черт. Черт.       Она с усилием расправила плечи, борясь с предательским напряжением, что накрепко сковало мышцы, стоило ей открыть глаза и все вспомнить. Девушка в который раз за утро успела пожалеть, что не сказалась больной какой-нибудь редкой и непременно страшно заразной дрянью и не осталась дома.       Она уронила голову на сложенные на столе руки и тихо заскулила, не обращая внимания на попавшие в рот волосы.       Черт возьми.       Это утро встретило Эстеллу чудовищной головной болью и настороженным взглядом золотистых глаз. Пристроившийся у хозяйки под боком Бадди тут же проснулся, стоило девушке со стоном заворочаться в постели в ответ на мерзкое, дробящее воспаленный мозг дребезжание старого будильника. Разразиться громкой бранью внезапно помешало горло, отчего-то пересохшее до состояния Сахары, и Эстелла молча, не отрывая головы от подушки, шваркнула будильником о куцый прикроватный коврик, мысленно наградив догадавшегося его завести изверга парой непечатных, хоть и довольно изысканных, выражений. Будильник жалобно тренькнул напоследок и смолк, почти наверняка — на веки вечные.       В руку ткнулся сухой собачий нос: не на шутку взволнованный Бадди не оставлял попыток привести хозяйку — с ней определенно было что-то не так — в чувство.       — Бадди, прекрати, — с трудом прохрипела Эстелла и тут же болезненно поморщилась: в горло будто насыпали песку. — Уйди, а?       Золотистые глаза упрямо блеснули во мраке. Эстелла не менее упрямо проигнорировала собачий взгляд и уставилась в тонущий в темноте раннего утра потолок. Затылок гудел так, точно кто-то давеча огрел ее сковородой по голове.       Что вчера было?..       Может, Джасперу в том магазине всучили какое-то паленое шампанское?       Девушка зашипела с досады. Неудивительно: Джаспер — когда надо, настоящий ходячий интеллект, — бывал порою сущим пентюхом. Эстелле, сказать по правде, все чаще казалось, что у брата с некоторых пор начал атрофироваться его знаменитый мозг — вероятно, осложнение после резкого перехода к честной жизни добропорядочного гражданина.       Девушка нахмурилась: имя Джаспера отзывалось внутри глухим раздражением.       Она определенно была зла на него.       Вот только… за шампанское ли? Оно, если подумать — последнее далось Эстелле с немалым трудом, — было довольно-таки неплохим.       Тогда за что?       За круглым оконцем, похоже, потихоньку начинал заниматься рассвет. Или глаза у Эстеллы попросту привыкли к темноте. Постанывая от новой волны боли в висках, девушка медленно села в постели, упираясь для верности руками в матрац позади себя. И тупо уставилась на собственные ноги.       Те были в брюках. Босые ступни — спасибо хоть не в обуви уснула! — запутались в клетчатом пледе Хораса, которым ее, судя по всему, укрыл кто-то из братьев, и который она упинала вниз, ворочаясь во сне.       Какого?..       Эстелла до боли наморщила лоб, силясь вспомнить, чем рассердил ее Джаспер. Почему-то это казалось важным. Казалось, вспомни она, что натворил ее обожаемый братец, и тут же станет ясно, какого черта она спит поверх покрывала во вчерашней одежде и… — девушка зацепила пальцем упавшую на глаза взлохмаченную прядь — в парике?!       Бадди настойчиво тыкал ее мордой в бок. Эстелла, вконец обалдевшая от количества свалившейся на нее информации, которая, к тому же, мало что проясняла, рассеянно отстранила от себя пса — тот обиженно заскулил — и неуверенно, одну за другой, спустила босые ноги на пол, едва не наступив на останки будильника. Мутный взгляд уперся в одиноко стоявший на комоде пустой бокал.       Эстелла вздрогнула и невольно подобрала ноги обратно, точно ступней коснулся не холодный истертый коврик, а слой рассыпанных по полу свежих углей.       Вспоминать прошлый вечер резко расхотелось. Однако память, наконец отряхнувшаяся от едва не похоронивших ее под собой утренних потрясений, решила — видимо, в качестве компенсации за свое опоздание, — обрушить на хозяйку… все.       Все.       Эстелле показалось, что ее от души шарахнули пыльным мешком по спине, выбив из груди весь воздух.       «Эмма, вы в порядке?»       «Ни хрена подобного!»       Не отрывая от ее лица не на шутку встревоженного взгляда, он аккуратно, но настойчиво разжимает ее непослушные пальцы, так крепко сомкнутые на тонкой ножке бокала, что кажется: вот-вот брызнут осколки.       Эстелла невольно сцепила ледяные пальцы в замок, до боли зажав их между подтянутых к груди колен.       «Хотите, чтобы я ушел?»       Она мотает головой, и рыжие пряди хлещут по щекам. Она несет какую-то околесицу, не замечая, как мужские руки оказываются на ее плечах. Она с запозданием понимает, что они, в отличие от ее собственных, теплые. Почти горячие — обжигают сквозь хлопок футболки.       — Господи…       Словно в попытке отползти, отстраниться от беспощадных воспоминаний, которые, издеваясь, набирая обороты, разыгрывали свой спектакль перед мысленным взором, Эстелла резко отпрянула назад, сминая покрывало, и едва не вскрикнула, наткнувшись спиной на жесткую шерстку широко распахнувшего глаза притихшего Бадди.       Он осторожно обнимает ее за плечи, привлекая к себе. Деликатно, не слишком близко, давая возможность в любой момент отстраниться. Интересно, думает она — язык заплетается даже в мыслях, — интересно, часто ли ему доводилось вот так утешать перебравших с алкоголем молодых женщин, ревущих перед ним белугой и ругающихся как последний сапожник? Она надеется — нет. И едва справляется с желанием податься вперед, прижаться щекой к твердой мужской груди, ведь такую малость запросто можно будет списать на алкоголь и аристократические закидоны Баронессы, на которые, при всем уважении к последней, ей сейчас совершенно плевать. Кроме того, шепчет внутренний голос, его подбородок, кажется, идеально ляжет на ее макушку — отчего бы не проверить?       Эстелла зажала рот ладонью: сердце билось уже где-то в горле. Частое дыхание отдавалось болью в стиснутых судорогой ребрах. Несчастный Бадди тихо заскулил — он был уверен: если хозяйка еще не спятила, то определенно к этому близка — и попытался боднуть ее головой в бок. Эстелла не обратила на него никакого внимания. Она лихорадочно соображала, хватая за хвост то одну мысль, то другую. Те разбегались, словно тараканы, вспугнутые в ночи кухни щелчком выключателя, и она кружила по закоулкам собственной памяти, спотыкаясь и то и дело натыкаясь на закрытые двери.       Перед глазами встает ухмыляющееся лицо брата.       «Я бы подумал, что ты к нему неравнодушна».       Как все могло зайти настолько далеко? Как это вообще могло случиться? Какой фантастической идиоткой надо быть, чтобы?..       Она в отчаянии обхватила голову руками и тут же, словно обжегшись, сдернула с себя парик, отбросив его на смятую подушку, точно змею.       Волосы — не-ее-волосы — помнили чужие осторожные прикосновения.       Она же не могла?       Не могла и впрямь в него?..       Эстелле не удалось заставить себя даже мысленно произнести это слово — незнакомое, чуждое, противоестественное.       Ей следовало — нет, было жизненно необходимо — бежать от него. Бежать, не оглядываясь, в первый же день, стоило ему — по, похоже, неизвестной ему самому причине, — отпустить ее с миром из «Либерти». Бежать, не искушая судьбу, и никогда больше не попадаться ему на глаза.       Так какого черта?       Какого черта она сломя голову побежала к нему вместо того, чтобы лишний час — ничтожная малость! — подождать братьев, потерявших счет времени — заодно с совестью, — дома?       Какого черта в порыве непонятных ей самой чувств едва не назвала ему свое имя, растеряв всякую осторожность и позволив ему запудрить ей мозги проклятой сентиментальщиной?       Какого черта, развесив уши и не удержавшись от соблазна пощекотать собственное эго, помчалась на собеседование в «Либерти», стоило ему позвать?       Какого черта раз за разом сама неосознанно — или осознанно? — тянулась к нему, дразня судьбу, которой в конце концов ожидаемо надоело терпеть подобные шутки в свой адрес?       — Какого черта… — она зажмурилась до цветных вспышек под веками и нового болезненного прострела в висках. Запущенные в спутанные волосы пальцы сжались в кулаки, грозя выдрать по черно-белому клоку с обеих сторон. — Какого черта…       Она глухо застонала, уткнувшись лицом в колени.       Беда была в том, что она знала, какого.       Несмотря на то, что он был последним человеком на свете, с которым ей стоило бы иметь дело; на то, что он был свидетелем ее преступлений, из которых непреднамеренным — самым страшным в ее жизни — было всего одно; на то, что он принадлежал совершенно другому миру и ничуть не походил ни на нее саму, ни на ее братьев, скорее являя собой полную им противоположность; на то, что был старше лет на двадцать, пусть, особенно на фоне всего остального, это не имело — для нее так уж точно — никакого значения; несмотря на то, что она врала ему всякий гребаный раз, как открывала в его присутствии рот; несмотря на все это, она понимала, что чувствует себя рядом с ним совсем не так, как следовало бы.       С ним было тихо.       Безопасно.       Спокойно.       Хо-ро-шо.       И в случае Эстеллы Миллер, при ее-то послужном списке, это было отнюдь не смягчающим обстоятельством.       Это было очередным доказательством того, что она совершенная, беспросветная, непроходимая, фантастическая…       — Кретинка, — прошипела она и от души стукнулась лбом о колени, не решаясь открыть глаза. — Какого хрена тебе спокойно не жилось, Миллер?       Так что, выходит...       Выходит, могла.       Проклятая голова запульсировала болью еще сильнее. Эстелла принялась обреченно раскачиваться взад-вперед, обхватив ее руками. Неконтролируемый приступ паники вперемешку с вполне заслуженным самобичеванием вытянул из девушки последние силы — тех, с учетом всего произошедшего, и без того было с гулькин нос, — и вскоре охотно уступил место тупому оцепенению.       Продолжая медленно раскачиваться, Эстелла безо всякого выражения смотрела, как мрак за окном постепенно теряет густоту — словно кто-то терпеливо, по капле, разбавляет водой сизую краску.       Вместе с паникой схлынул первый, полубессознательный порыв сбежать. Испариться, скрыться, исчезнуть. Оставить дом, Баронессу, детские мечты и… его.       Раньше надо было думать, глумливо шептал в уши бестелесный голос, до странного похожий не то на голос Джаспера, не то на ее собственный.       Продолжая бездумно созерцать по-прежнему практически осязаемый, пусть и заметно поредевший утренний сумрак, Эстелла вдруг горько усмехнулась, дивясь тому, как быстро — всего-то вчерашняя истерика с последующим эффектным пробуждением — ей удалось принять очевидное — очевидное для любого человека, кроме, разве что, слепого или… ее самой. Даже Джаспер умудрился заподозрить неладное — да наивно понадеялся на благоразумие сестры.       Она хрипло фыркнула, не успев подавить стремительно зародившийся в груди истерический смешок.       Благоразумие.       С этим точно следует обращаться к кому-то, кто… не она.       И если прежде отсутствие этого самого благоразумия вполне компенсировалось благоволившей девушке удачей, то на сей раз она, кажется, влипла по полной. Похоже, пресловутая удача, решив, что с нее довольно, выдернула свой хвост из рук Эстеллы Миллер в тот самый миг, когда судьба впервые привела ее под своды «Либерти», столкнув с тем, кто одним взглядом своих черт-бы-их-побрал ореховых глаз пробудил, словно по щелчку пальцев, дремавших под ее ребрами демонов.       Тем, кто потом не раз гнал их от нее одним своим присутствием.       Тем, кто крепко сжимал ее руку, когда она, перепуганная насмерть, из последних сил держала лицо под строгим взглядом офицера Элфорда, а внутри, в укутанной его пиджаком грудной клетке, рушился мир.       Тем, кто бережно отирал кровь с ее кожи, стоя над ней, нахально восседающей на его столе, так близко, что кровь шумела в ушах.       Тем, кто молча заваривал ей чай, пока она, устроившись в мягком кресле, позволяла себе ненадолго расслабить плечи и забыть о ни на секунду не смолкающем шуме, который в его тихий и строгий, как он сам, кабинет проникнуть не мог, как ни старался.       Тем, кто…       Эстелла запустила пальцы в шерстку на загривке Бадди. Пес тут же встрепенулся, принявшись привычно тыкать мордой ей в свободную ладонь.       … был…       Рыжая шерстка помнила ласковые прикосновения другого человека. И она тоже помнила.       … ей…       Ее рука на мгновение оказалась в его, когда он, ни на секунду не отрывая встревоженного взгляда от ее лица, забирал бокал из ее одеревеневших пальцев.       … нужен.       Резко отдернув руку, Эстелла спрятала лицо в ладонях и судорожно вздохнула. Горячий нос Бадди шарил по ее коленям в поисках потерянного тепла ее пальцев.       Разумеется, теперь она никуда не побежит — это, в довершение ко всему, будет верхом идиотизма. Но…       Может, хотя бы притвориться смертельно больной?       От мысли о том, чтобы как ни в чем не бывало заявиться на работу, видеть его, говорить с ним после устроенного ею вчерашнего концерта и свалившегося на нее запоздалого и оттого еще более беспощадного осознания, у Эстеллы — бесстрашной уличной воровки Эстеллы — ощутимо засосало под ложечкой, а и без того напряженные плечи свело вполне натуральной судорогой, больно прошившей лопатки.       Эстелла несколько раз куснула нижнюю губу.       Перспектива забиться в нору, как распоследняя жалкая слабачка, тоже не слишком воодушевляла.       К тому же, где гарантия, что Джон — она впервые со вчерашнего вечера, немного помедлив, мысленно назвала его по имени, и короткое слово из четырех букв отозвалось странным, незнакомым томлением в области диафрагмы — не заподозрит неладное и, пользуясь новоприобретенным правом друга семейства, не явится проверить, жива ли она после недавних возлияний? Тогда уж, право слово, проще притвориться мертвой. Лежи себе да и лежи — по крайней мере, не придется сгорать от стыда — и, пожалуй, чего-то еще — под его пристальным взглядом, всякий раз пробирающим ее до самых костей, щекоча душу.       Нет, такого она допустить не могла. Эстелла Миллер предпочитала не играть на своей половине поля. И девушка, с удивлением отметив, что в кончиках ушей стало подозрительно жарко, поскорее прогнала мысль о том, что ей, положа руку на сердце, было бы весьма приятно узнать, что он так о ней беспокоится.       Слегка поколебавшись, она протянула руку. Торчащие в разные стороны рыжие пряди парика явно знавали лучшие времена.       Например, когда их касались его руки и — она невольно вздрогнула — его дыхание.       Черт возьми!       Эстелла чуть не кубарем скатилась на пол — коснувшиеся босых ступней холодные шершавые доски несколько отрезвили, — привычным движением руки́ попутно расправив ставший вдруг ненавистным парик. Под черно-белой копной завертелись шестеренки. Сначала медленно, со скрипом, постепенно набирая темп и входя, наконец, в привычный ритм.       Если поторопиться, она еще успеет привести парик — и себя заодно — в относительный порядок. И тихонько, пока спят братья, выскользнуть из дома.       Чтобы — пускай внутри все скручивает в узел — как ни в чем не бывало отправиться на работу и делать то, что она умеет лучше всего.       Притворяться.       Однако теперь, сидя на краешке высокого стула и тупо уставившись на третий по счету испорченный лист с тисненым вензелем Баронессы фон Хеллман в уголке и карандаш с обломанным грифелем, Эстелла гадала, в какой момент гениальный в своей простоте план мог дать сбой.       О, ей, без преувеличения, всю жизнь приходилось притворяться. Притворяться — пусть и с переменным успехом — прилежной ученицей в начальной школе. Притворяться капризной богачкой в ювелирном. Притворяться неопытной репортершей в «Либерти». Притворяться приехавшей покорять Лондон провинциалкой в полицейском участке на Чаринг-Кросс. Притворяться Эммой Мартин в модном доме Баронессы фон Хеллман.       Так какого черта она не может притвориться, что все внутри не переворачивается вверх тормашками всякий раз, как в поле ее зрения появляется фигура, хотя бы отдаленно напоминающая одного совершенно конкретного мужчину?       Забавнее всего было то, что Эстелла, все-таки умудрившаяся опоздать, знала: его здесь нет.       Вéсти довольно путано и без особых подробностей сообщила запыхавшаяся Маккензи, пробегавшая мимо в своих мягких туфельках на плоском ходу. Ловко перехватив рулон ткани, норовивший выскользнуть из рук, Прайс со свойственной ей простодушной прямотой обеспокоенно заметила, что вид у подруги какой-то бледный — «Эмма, ты здорова?» — после чего, получив в ответ несколько вялый, но все же утвердительный кивок, понизила голос до заговорщического шепота. Синие глаза таинственно поблескивали.       — Баронесса была вне себя, — начала Маккензи, попутно заправляя выбившуюся из хвостика русую прядь за ухо и лишь чудом удерживая тяжелый рулон одной рукой. — Я выглянула посмотреть, не пришла ли ты. Она была здесь, в зале, с Джеффри, — увидев, что Эстелла заметно напряглась, Прайс поспешила ее заверить: — Не думаю, что она заметила твое отсутствие. Ее явно беспокоило что-то другое. Бедняга Джеффри! Знаешь, — теперь ее слова едва можно было разобрать: так тихо она говорила, — по-моему, он сообщил ей что-то, чему она не слишком обрадовалась, — на словах «не слишком» Маккензи выразительно приподняла аккуратные брови.       Эстелла старательно удерживала на лице заинтересованное выражение: ей совсем не хотелось обижать Прайс, которая, к тому же, успела попутно извлечь из кармана халата пару шоколадных конфет в блестящей обертке и сунуть их в безучастную руку бледной подруги. Миллер благодарно кивнула. Со вчерашнего вечера во рту у нее, не считая глотка воды и пары таблеток аспирина, не было и маковой росинки. К тому же, прогнав боль головную, коварный аспирин оставил после себя тупую боль в пустом желудке, и Эстелла, ко всем прочим бедам, откровенно маялась в ожидании обеденного перерыва.       — Словом, она куда-то его отправила, а сама уехала с Джеффри. Кажется, в какой-то из магазинов. В «Либерти», поди.       Потерявшая нить разговора Эстелла резко встрепенулась и чуть не выронила конфеты. Поскорее сунув их в карман брюк, она вопросительно посмотрела на Маккензи.       — Кого отправила?       Прайс опустила рулон на край стола и уперла руки в бока.       — Да Джона, кого ж еще, — она озабоченно закусила губу, не заметив, к счастью, как вздрогнула на своем стуле Эстелла. — Слушай, ты все-таки какая-то… не такая. Неважно себя чувствуешь? Поэтому опоздала?       — Проспала, — брякнула Эстелла первое, что пришло в голову. Так вот как это теперь называется, усмехнулся внутри кто-то невидимый. — Позавтракать не успела, — она привычно прикрылась полуправдой, мысленно шикнув на проклятый голос.       Маккензи неодобрительно покачала головой. Вкупе с ее миниатюрными габаритами и почти детским личиком выглядело это весьма комично.       — Не вздумай задерживаться на обед. Мама вчера прислала пастуший пирог, — Эстелла знала, что семья Прайс живет где-то в Уилтшире. Маккензи пару раз угощала ее присланными из дома гостинцами. — Буду тебя реанимировать, — она окинула Эстеллу еще одним критическим взглядом своих пронзительно синих глаз. — А то ты и впрямь уже какая-то зеленоватая, честное слово.       — Умеешь взбодрить, дорогуша, — кисло улыбнулась Эстелла, попутно помогая Маккензи поудобнее перехватить рулон, который та вознамерилась-таки донести до места назначения. — Приду. Спасибо.       Маккензи ушла. От конфет вскоре остались только обертки, которые Эстелла, повертев в руках, отправила в мусорную корзинку в компанию к двум испорченным эскизам.       Еще через некоторое время — до вожделенного перерыва оставалось чуть больше двух часов — вернулась Баронесса. Эстелла искоса, не поднимая головы, наблюдала за тем, как она стремительно идет по залу в своем тяжелом золотистом платье, ни на секунду не останавливаясь и не обращая никакого внимания на брызнувших в разные стороны подчиненных: стоять на пути у фон Хеллман, явно пребывавшей не в самом благостном расположении духа, было делом не только неоправданно дерзким, но и попросту опасным.       Несмотря на обеспокоившую Маккензи вялую заторможенность, ничуть, впрочем, не мешавшую проклятым мышцам стискивать ее несчастную грудную клетку мертвой хваткой, Эстелла, машинально царапая грифелем очередной лист, предавалась размышлениям.       Баронесса, как и говорила Прайс, явно была не в духе, и поездка в «Либерти» — или куда бы то ни было, — несомненно являвшая собой не более чем досадную необходимость, явно не улучшила ее настроения. Беловатый, смахивающий на больное привидение Джеффри время от времени мелькал в поле зрения Эстеллы, и ей оставалось лишь порадоваться, что в ее случае дело чаще всего ограничивается одними — черт бы их побрал! — огурцами. Бедолага вряд ли был непосредственной причиной недовольства начальницы, однако, следуя за ней точно долговязая тень, нет-нет да и попадал невольно под горячую наманикюренную руку.       Мысленно пожелав Джеффри терпения — исключительно приличия ради, — Эстелла с чистой совестью признала, что последний ее волнует мало, если волнует вообще.       Куда больше ее интересовало, как во всем этом замешан Джон. К счастью, деятельная Маккензи, целиком поглощенная благородным стремлением привести белую как простыня подругу в чувство, не заметила, что та при упоминании мрачного начальника службы безопасности, умеющего нагнать жути не хуже Баронессы, едва не сверзилась со стула — в противном случае одним «проспала» Эстелле, пожалуй, было бы уже не отделаться.       Итак, его здесь не было.       Не было, по подсчетам Эстеллы, не меньше четырех часов. Насколько она помнила — знала точно, ехидно ухмыльнувшись, поправил ненавистный голосок, — прежде так надолго он не отлучался.       Кусая карандаш, она отчаянно, но, к несчастью, безуспешно пыталась понять, что в связи с этим чувствует.       Первым на нее ожидаемо обрушилось облегчение. Решимость, с которой она мчалась на работу, игнорируя сигналы светофоров и рискуя угодить под машину, улетучилась, стоило ей ступить под своды модного дома. Идти в лобовую атаку резко расхотелось, стоило возможности оной всерьез замаячить на горизонте — то бишь, за тяжелыми двухстворчатыми дверьми. Маккензи Прайс, сама того не ведая, всего парой слов удовлетворила настырно тлевшее в груди Эстеллы малодушное, практически детское желание — впервые в жизни! — отступить, притаиться, оттянуть разговор, который непременно должен был состояться. Однако, стоило юной портнихе удалиться восвояси, как девушка тут же устыдилась собственной трусости.       На смену облегчению, точно по команде, пришла глухая досада. Эстелла Миллер не была идеалисткой — и не могла бы стать ею, прожив полжизни в Лондонских трущобах и потеряв счет очищенным карманам и витринам, — а потому не рассчитывала, что внезапно устремившаяся к нулю предательская решимость, в былые времена практически ее не покидавшая, внезапно поползет обратно вверх, вместо того, чтобы окончательно уйти в минус. Следовательно, чем дольше он находился неизвестно где, не давая ей возможности со всей доступной ей стоической невозмутимостью торжественно заверить его, что она в полном порядке — да, выспалась; нет, все отлично; разумеется, это была всего лишь минутная слабость, и никакая огуречная придурь их общей начальницы больше не выведет ее из равновесия; ей жаль, что он стал тому свидетелем, — тем выше были ее шансы облажаться по полной, в лучшем случае сойдя за буйнопомешанную, в худшем — выдав с потрохами и себя, и собственные неуместные чувства, к Баронессе и огурцам отношение имевшие весьма опосредованное.       Ближе к полудню ей пару раз пришлось наведаться в швейный цех. Крутившаяся волчком Маккензи, похожая на встрепанного русого воробья, кидала на нее обеспокоенные взгляды через ряды рабочих столов, и Эстелла грозно таращила в ответ глаза: добродушная Прайс, похоже, всерьез опасалась, что оставшаяся без завтрака подруга вот-вот рухнет замертво, точно не только не завтракала, но и не обедала уже по меньшей мере месяц.       Выходя из цеха, Эстелла всякий раз расправляла свои несчастные плечи — ей казалось, что скоро те начнут поскрипывать от напряжения, — и торопливо зондировала местность, прежде чем ступить в главный зал. Чутье подсказывало: именно в тот момент, когда ему вздумается вернуться и заглянуть сюда — в том, что Джон это сделает, сомнений не было, ведь с утра он, в отличие от Баронессы, наверняка заметил ее отсутствие, — плечи откажутся ей повиноваться, и изображать холодную невозмутимость ей придется из не особенно выгодного положения вопросительного знака.       Возвращаясь к своему рабочему столу во второй раз, Эстелла, не дойдя до него пары шагов, вдруг резко остановилась — толстые подошвы скрипнули по плитке — и едва не налетела на проплывавшую мимо незнакомую портниху, нагруженную несколькими рулонами ткани. Чуткий слух отметил, что привычный стрекот голосов заметно стих, и девушка удивленно вскинула голову, позабыв об осторожности.       Невольно вздрогнув от неожиданности, в следующую секунду она уже мысленно хлопнула себя ладонью по лбу: принять вошедшего, облаченного в строгий черный костюм, за Джона можно было разве что в темноте и под градусом — довольно немалым, к тому же. Шипя от досады — то ли оттого, что зря испугалась, то ли оттого, что… зря, — она, уже неторопливо, слушая, как замедляет ход зашедшееся в припадке предательское сердце, сгрузила на столешницу моток тесьмы и здоровенные, свежезаточенные портновские ножницы и принялась исподтишка наблюдать за невысоким, добродушного — и нервного — вида мужчиной, который, потоптавшись у дверей, поправил узел галстука, прижал к груди небольшой виниловый дипломат и двинулся к лестнице в кабинет Баронессы с таким видом, точно его вели на плаху.       Проводив неизвестного мужчину рассеянным взглядом, Эстелла подняла руку и посмотрела на маленькие часики. Короткая стрелка уже вплотную подползла к двенадцати, а приходят, заглядывают в зал, обращаются к ней за каким-нибудь пустяком по-прежнему совершенно не те!       Чувствуя себя старым воздушным шариком, из которого вышел практически весь воздух, Эстелла опустилась на стул, горестно размышляя о том, что, похоже, совершенно неожиданно уподобилась глупым девицам из средней школы, коих в свое время так отчаянно презирала за пустую болтовню о мальчишках и такие же пустые головы, все как одна обесцвеченные дешевым окислителем в погоне за красотой. Те тоже имели обыкновение время от времени катастрофически тупеть — в смысле, еще больше тупеть, — стоило новому объекту романтических грез замаячить на туманном горизонте в лучах восходящего солнца. В отличие от Аниты, которая лишь тихо посмеивалась, продолжая листать очередной учебник, Эстелла не скупилась на спецэффекты и при любом удобном случае довольно правдоподобно изображала рвотные позывы, чем не раз пугала учителей и знатно бесила и без того не то чтобы особенно любивших ее одноклассниц.       Водя коротким ногтем по сверкающим остриям брошенных на столе портновских ножниц, Эстелла гадала, так ли заметен подобный кретинизм со стороны, как она помнила.       Окстись, дорогуша, хмыкнул внутренний голос, в твоем случае все гораздо хуже.       Она это знала. А потому эмигрировать, вероятно, однажды все-таки придется. Или, в крайнем случае, сделать харакири.       Она задумчиво повертела тяжелые ножницы в руках, прикидывая, сподручно ли будет воспользоваться ими таким нетривиальным образом. Ведь как ни крути…       — Мартин!       От неожиданности Эстелла, так и не успевшая додумать неутешительную мысль, едва не обрушила тяжеленные ножницы на стол. Поскорее избавившись от потенциального инструмента разрешения всех ее бед — отложив его подальше, она вскочила со своего места и обернулась на голос, попутно вытерев взмокшие ладони о полы удлиненного жилета. Кажется, впервые в жизни она была рада услышать этот властный холодный оклик, означавший одно: Эмме Мартин пора прогуляться и немного проветрить потихоньку закипающие под париком мозги.       Баронесса стояла у перил на верхней площадке, и ее золотистое платье хищно поблескивало в свете потолочных светильников.       — Обед. Через полчаса. В мой кабинет.       Суетясь у стола, Эстелла мельком подумала, что неизвестного посетителя, минутой ранее скрывшегося в упомянутом кабинете, ее слова — если он их услышал, — несомненно должны были обрадовать: шагая по залу с неестественно прямой спиной, он наверняка готовился стать для Баронессы если не главным блюдом, то закуской как минимум.       Перекинув через плечо сумку, Эстелла быстрым шагом направилась к дверям, лавируя между обладателями белых халатов, от которых рябило в глазах. На полпути, впрочем, она передумала и так же быстро вернулась за брошенным на спинке стула пальто.       Сделала она это, само собой, исключительно из практических соображений: за стеклянными сводами над ее головой клубился сизый, практически осязаемый туман, а черный жилет, первым попавшийся ей под руку этим утром, открывал на милость холодным ветрам и колючей измороси несколько больше, чем это необходимо в ноябре. А вот внимательный взгляд орехово-зеленых глаз и словно невзначай брошенное им в прошлый раз «холодно сегодня, не находите?» (она машинально потерла озябший нос) никакого отношения к телу — как любил шутить Джаспер, — разумеется, не имели.       На ходу натягивая пальто, Эстелла вновь устремилась к выходу. Привычно рванув на себя тяжелые двери, она шагнула за порог и…       — Здравствуйте, Эмма.       … и нос к носу — точнее, нос к узлу галстука, — столкнулась с Джоном. На рукавах его пиджака белели крохотные капли осенней измороси.       Чувствуя, как сердце, подпрыгнув к горлу, в следующую секунду рухнуло куда-то в левый ботинок, Эстелла невольно сделала шаг назад. Спина уперлась в закрывшиеся с глухим хлопком двери, отрезавшие ее от спасительного шума цехов.       — Вы вернулись, — буркнула она и, сообразив, что прозвучала грубее, чем планировала, поскорее добавила: — Здравствуйте, Джон. Извините, я спешу.       И, проклиная себя за совершенно не свойственное ей малодушие, протиснулась между дверью и высокой мужской фигурой, радуясь, что привычные, однако не ставшие от этого более удобными каблуки остались дома.       — Обед? — понимающе хмыкнул он.       Что-то в его голосе заставило Эстеллу, уже занесшую ногу над первой ступенькой, остановиться. Пользуясь тем, что он не мог видеть ее лица, она торопливо выдохнула и вдохнула поглубже, после чего обернулась через плечо и вернула ему кривоватую улыбку.       — Не у меня.       — Разумеется.       Ей стоило немалых усилий заставить себя не уронить взгляд в пол. Он задумчиво смотрел на нее, и Эстелла начала сомневаться, что тронувшая его голос нотка иронии ей не померещилась.       — Вы, — она стиснула в пальцах ремень сумки и кивнула подбородком в сторону двери в зал, — не собираетесь войти?       — Уже нет, — неожиданно усмехнулся он и тоже сделал шаг в направлении лестницы. Эстелла едва не ухнула мимо ступеньки и машинально схватилась за резные перила непослушными пальцами. — У меня еще есть кое-какие дела в Лондоне. Хотел заглянуть на минутку — убедиться, что вы благополучно добрались на работу.       Выходит, все-таки волновался.       Закусив изнутри щеку, Эстелла медленно двинулась вниз, искоса поглядывая на маячившее сбоку чернильное пятно его костюма. Он молча шагал бок о бок с ней — правда, на довольно почтительном расстоянии, — и она никак не могла решить, радует ее внушительная ширина лестницы или огорчает. Ее не удивило, когда Джон распахнул перед ней тяжелую металлическую дверь, пропуская вперед.       Очутившись на улице и почувствовав на щеках отрезвляющий холод промозглого ветра, Эстелла решилась.       — Джон, — он вопросительно взглянул на нее, и она с усилием подняла глаза. — По поводу вчерашнего…       — Не берите в голову, Эмма, — коротко улыбнулся он и добавил, уже серьезнее: — В этих стенах я видел… немало женских слез.       Эстелла не удержалась от ехидного смешка:       — И вы всех так, — она выразительно повела глазами, — утешаете? — по ребрам скользнул противный холодок. Представлять, как он обнимает другую женщину, совершенно не хотелось.       Ее замечание его, похоже, несколько смутило. Эстелла вспомнила, как осторожно, неуверенно он касался ее — не ее — волос.       — Надеюсь, вы простите мне эту вольность, — Джон с коротким смешком покачал головой. — Право, вы и сами видите: я не большой мастер утешать.       — Бросьте, — Эстелла чувствовала, как подрагивают пальцы, однако дыхание, похоже, возвращалось в относительную норму: за столько лет улица взрастила в ней недурное самообладание. — Это было довольно мило, — он удивленно вскинул брови, чем немало ее позабавил. — Однако в следующий раз, если соберетесь выкинуть что-нибудь подобное, лучше предупреждайте.       Она вдруг осеклась.       Она что, сейчас… флиртует?       С ним?       Боже, Эстелла, она мысленно навешала себе оплеух. Он же не охранник из ювелирного, у которого стероиды вместо серого вещества! Он же… ОН!       До смешного очевидная мысль о том, что женщина, которой — она невольно подобралась, мысленно произнося это слово, — небезразличен мужчина, порою тоже бывает ему небезразлична, отчего-то ни разу не пришла ей в голову, оттесненная на диво изысканными самоуничижительными опусами.       Вероятно, подумала Эстелла, и эта мысль отозвалась тупой болью где-то внутри, я все же не настолько глупа, чтобы вообразить, будто он тоже может…       — Рефлексы никто не отменял, знаете, — не успев себя остановить, брякнула она в отчаянном стремлении исправить то, что наломала. — Могу ведь и на лопатки уложить.       Проклятье. Лучше бы молчала.       — Не сомневаюсь.       Заметив, что он прячет улыбку — и в сотый, кажется, раз, мимоходом отметив, как она, черт-побери-все-на-свете, ему идет, — Эстелла пожалела, что не умеет растворяться в воздухе.       — Где вы были все утро? — за невозможностью дать деру у него на глазах, она ухватилась за древнюю, как мир, спасительную соломинку — сменила тему.       Джон стоял, подставив лицо ветру и заложив руки в карманы брюк.       — В Бате.       Эстелла против воли удивленно распахнула глаза.       — Что вы там забыли?       Он усмехнулся.       — Адвокату Баронессы не посчастливилось взять выходной именно в тот день, когда ей захотелось его увидеть. Поэтому я, скажем так, жестоко вырвал его из тепла родного дома и объятий его уважаемой матушки.       — Так это был адвокат… — она привычным движением поправила очки и покачала головой. — Дерганый какой-то, почти как наш Джеффри. И на кой… в смысле, зачем он ей понадобился?       Джон посмотрел на нее и картинно развел руками.       — Увы, Эмма, вопреки слухам, которыми полнятся эти стены, мне известно далеко не все. Впрочем, — его взгляд внезапно сделался лукавым, — я знаю, какой толщины должны быть ломтики огурцов в ее салате.       Она удивленно моргнула.       — Что вы хотите этим сказать?       Он вздохнул.       — А то, Эмма, что отправляйтесь-ка в вашу с мисс Прайс кофейню и перекусите. Простите за прямоту, но выглядите вы несколько… бледной.       Эстелла мысленно выругалась. Разумеется, если ее мертвецкий вид заметила Маккензи, глупо было рассчитывать, что не заметит он. Оставалось надеяться, что, вопреки ее растущей уверенности, замечает он не все.       — Не несите ерунды, Джон, — она старалась не думать о том, что его забота, пусть и высказанная в свойственной ему скупой манере, ей до чертиков приятна. — Как вы себе это представляете?       — Как думаете, Эмма, — он приподнял темную бровь, — кто занимался этим до вас?       Она пожала плечами.       — Джеффри.       — А до Джеффри?       Ее глаза распахнулись на добрых пол-лица.       — Вы?!       Он криво улыбнулся, и эта улыбка, не тронувшая его глаз, показалась ей жутковато-горькой.       — Мне приходилось выполнять разные… поручения, — по строгому, будто выточенному из камня лицу пробежала тень, исчезнувшая, впрочем, так же быстро, как и появилась. — В том числе и это.       Эстелла, в груди у которой неожиданно заворочалось что-то холодное и склизкое, похожее на неприязнь к одной известной им обоим женщине, — судя по выражению лица Джона, восторга от таинственных поручений он не испытывал, — с сомнением покусывала губу, грозя прокусить ее до крови.       — Она ничего не узнает, Эмма, обещаю.       Эстелла с тоской посмотрела на него.       Ну почему он такой… такой…       — Ладно. Ваша взяла. Тогда, — она быстро глянула на часы, — через пятнадцать минут. Здесь же.       Изнемогая под мягким взглядом проклятых ореховых глаз, она с трудом дождалась последовавшего через секунду согласного кивка и, чуть не кубарем скатившись по ступеням крыльца, припустила в противоположном от ресторана направлении.       Занятая своими — далеко не радужными — мыслями, Эстелла не смотрела по сторонам, а потому, когда совсем рядом раздался резкий лай, едва не споткнулась на ровном месте. Подняв глаза, она резко отшатнулась, не сдержав нецензурного возгласа: на нее, удерживаемый хозяйкой за поводок, с любопытством таращился довольно крупный далматинец. Чувствуя, как отхлынула от лица все еще остававшаяся там краска, Эстелла попятилась назад, рвано дыша. Странный взгляд, которым одарила ее хозяйка вполне добродушной на вид псины, соскользнул с плеч, как с жирного гуся вода: Эстелле на него было откровенно плевать. Продолжая шипеть себе под нос, точно кошка, на которую опрокинули ушат ледяной воды, она по дуге обогнула преградившую путь парочку, и, едва не встав в лужу, оставшиеся до кофейни метры преодолела бегом, сумрачно гадая, сколько еще потрясений принесет ей этот бесконечно длинный день.       Когда пятнадцать минут спустя она, с переставшим жалобно стенать желудком и тяжелым сердцем, вывернула из-за угла к знакомому крылечку служебного входа, успевший управиться раньше нее Джон уже прохаживался по тротуару. Эстелла нервно глянула на часы, испугавшись, что обманулась и умудрилась опоздать. Зажатые в пальцах бумажные пакеты с витыми коричными булочками громко хрустнули от этого движения.       Вскинув голову на звук и успев заметить ее жалкие маневры, Джон с едва заметной улыбкой качнул головой.       — Это не вы опоздали, Эмма. Это меня обслужили на удивление быстро.       — Ничего удивительного, — буркнула она, подходя ближе и размашистым жестом указывая на его фигуру с головы до ног. — В отличие от меня, вы выглядите куда более…       — Устрашающе? — Джон чуть изогнул левую бровь. По его непроницаемому лицу невозможно было понять, шутит он или нет.       — Представительно, — сухо отрезала Эстелла, которую шутки собственного организма, вновь начавшего сбоить под его взглядом, начинали откровенно пугать: под тяжелым ноябрьским небом ей вдруг стало жарко. — Солидно, если хотите. Не напрашивайтесь на комплименты, Джон.       — И в мыслях не было, — так же серьезно ответил он, хотя на секунду ей показалось, что в его глазах вспыхнула и погасла искра лукавства. — Держите, Эмма.       Она приняла из его рук фирменный пакет с логотипом ресторана. И, с мгновение поколебавшись, сунула взамен один из двух бумажных пакетиков — второй предназначался для Маккензи.       — Вид у вас тоже не ахти, — небрежно пояснила она в ответ на его вопросительный взгляд, парируя его недавнее замечание. — Сомневаюсь, что почтенная адвокатская матушка угостила вас завтраком.       Он тепло посмотрел на нее, и на душе у нее вдруг стало скверно. Она знала: это взгляд предназначался Эмме Мартин. Той, кем она никогда не была и никогда не будет. Рыжей самозванке, от которой ее начинало откровенно подташнивать. Она стиснула пальцы в кулаки и исподлобья посмотрела на мужчину напротив.       Ну почему он?       Почему из всех людей — он?       И если до этой секунды она все еще пыталась мысленно отшутиться от собственных чувств, которые — теперь она знала наверняка — пустили корни задолго до того, как позволили ей себя обнаружить, то сейчас в ее голове с пугающей ясностью билась одна-единственная мысль.       Она пропала.       И дело не в том, что он был не тем.       А в том, что она была не той.       В носу горько защипало. На трезвую голову это ощущалось куда острее, и Эстелла, боясь, что тело ее все-таки подведет, поспешно попятилась к ступеням.       — Я пойду, Джон. Баронесса ждать не будет. Спасибо… за все.       — До встречи, Эмма, — Эстелла надеялась, что он не заметит, как она поморщилась при звуке этого имени, что приросло к ней едва ли не так же крепко, как ее собственное. — Пойду будить своего водителя: бедняга наверняка уже успел задремать, — напоследок усмехнулся он.       Девушка, уже ступившая на крыльцо, резко развернулась.       — Вас все это время ждал водитель?! — она картинно закатила глаза. — Джон, ну вы даете. Сразу-то, конечно, нельзя было сказать.       Ее праведный гнев его, похоже, позабавил.       — Уверяю вас, после двух часов до Бата и двух обратно он был только рад ненадолго выпустить руль из рук.       Она, глядя на него с нечитаемым выражением в травянисто-зеленых глазах, медленно повела подбородком от одного плеча к другому.       — Вы слишком добры ко мне, Джон. Завязывайте с этим, — что-то больно резануло ее по ребрам изнутри. — Может статься, однажды вы поймете, как сильно заблуждались на мой счет.       Он посмотрел на нее долгим внимательным взглядом и повторил то, что сказал уже давно, кажется — целую тысячу лет назад, в Риджентс-парке.       — Не пытайтесь казаться хуже, чем вы есть, — она заметила, что на этот раз он не назвал ее — Эмму — по имени.       — О, Джон, — невидимые мотыльки бились в грудной клетке, царапая легкие. Она тоскливо улыбнулась. — Если бы вы только знали.       Если бы ты только знал.       И она, не в силах больше сносить этот взгляд, коротко кивнула на прощание и поспешно юркнула за дверь.       Та, лязгнув, наглухо захлопнулась за ее вмиг поникшей спиной.