Крылья ласточки

      Эстелла сидела на краю крыши, вытянув ноги вдоль кирпичного бортика и откинувшись спиной на выступ слухового окошка, в затхлых недрах которого каждую весну гнездились тщедушные серые голуби. Она постукивала подошвами ботинок друг о друга, и глухой звук рассеивался во влажной туманной вышине, цепляя тонкие ветви старой липы. В пальцах Эстелла вертела наполовину съеденное краснобокое яблоко — честно купленное на местном рынке. Методично выколупывая из сердцевины коричневые косточки, она кидала их вниз, в слежавшуюся прелую листву, перемешанную с городской пылью. На рукавах пальто и рассыпанных по плечам черно-белых волосах оседали мелкие капли промозглой осенней измороси.       — Не свались!       Донесшийся откуда-то справа насмешливый голос заставил ее закатить глаза. Эстелла подавила желание запустить очередной косточкой в брата, щелкнув по той ногтем: в детстве они частенько забавлялись подобным образом, и Джаспер не раз получал яблочным семечком промеж бровей. Показавшаяся из люка кучерявая голова, насколько позволяло увидеть боковое зрение — на Джаспера девушка, конечно, не обернулась, — была взъерошена особенно сильно — верный признак того, что под густой копной роятся мысли, и парень настроен поболтать.       Снисходительно хмыкнув, Эстелла с громким хрустом откусила яблоко и привычно провела по губам тыльной стороной ладони, стирая кисловатый сок.       Вытянув из люка свое могучее тело, Джаспер прикрыл скрипучую квадратную дверцу и, оглядевшись в поисках чего-нибудь, к чему можно привалиться, остановил свой выбор на потемневшей от времени и влаги дымоходной трубе. Опершись о нее бедром, он насмешливо воззрился на сестру.       Сверливший бледную щеку взгляд бесил донельзя, и она, не выдержав, повернула голову и устало-вопросительно уставилась на Джаспера. Слабый ветер трепал, спутывая, двухцветные волосы, и они противно липли к губам.       — И? — она демонстративно поправила очки средним пальцем, в другой руке вертя за хвостик яблочный огрызок.       Джаспер, за десять с лишним лет вполне привыкший к закидонам сестрицы, не повел и бровью. Это раздражало. Эстелла мысленно прикинула, можно ли посадить фингал выпотрошенным от косточек огрызком. Результаты подсчетов ее откровенно не порадовали, и огрызок остался в руке.       — По-моему, подъемы в четыре утра каждый Божий день на тебя дурно влияют, — невозмутимо ответствовал брат. — Ты становишься похожа на мертвеца — пока что довольно свежего, к счастью. Так что процесс, надеюсь, обратим.       — Ты всегда умел делать женщинам комплименты, дорогуша, — Эстелле не удалось скрыть невольную улыбку, и она, поспешно отвернувшись, с преувеличенным вниманием уставилась в серые недра заброшенного двора. — Надеюсь, ты никогда не влюбишься, иначе твоей бедной избраннице останется только посочувствовать. К слову, — она не удержалась от паскудной ухмылки, — если за подобный комплимент ты однажды получишь по морде, на сочувствие с моей стороны можешь не рассчитывать.       Джаспер усмехнулся и, отлипнув от своей трубы, подошел поближе. С мгновение поразмыслив, он сунул руки в карманы пальто и уселся на бортик по другую сторону слухового окошка. Сидя спиной к пустоте на уровне четвертого этажа, Джаспер по-птичьи нахохлился и принялся беспечно раскачиваться взад-вперед, точно на насесте, словно любое неосторожное движение не грозило возможным полетом вниз и, как следствие, потерей пары конечностей, а то и головы.       Эстелла в тишине обгрызла яблоко до самого основания и теперь задумчиво вертела в пальцах тощий огрызок с сухим черенком. Джаспер продолжал молча раскачиваться, и она раздраженно закатила глаза, забыв о том, что брат не видит ее лица.       — Можешь начинать убеждать меня, что вылез сюда просто чтобы подышать свежим воздухом.       За ее спиной Джаспер тихонько хрюкнул, невольно усмехнувшись.       — Только не говори, что ты в это поверишь.       — Не поверю. Но молча сидеть, созерцая горизонт и делая вид, что ничего не происходит, — это уж совсем идиотизм.       Джаспер повернул голову, но увидел только растрепанную черно-белую макушку, торчащую из-за выступа слухового окна. Поежившись от ветра, он вытащил руки из карманов и сцепил их в замок на коленях. До ушей долетал ритмичный глухой звук: Эстелла снова постукивала подошвами ботинок друг о друга. Не прошло и полминуты, как постукивание стало чаще — верный признак того, что сестра теряет терпение и начинает беситься.       Джаспер со вздохом покачал головой и осторожно начал:       — У тебя все в порядке? — Эстелла вопросительно хмыкнула, и ему пришлось продолжить: — Я имею в виду, на этой твоей... новой работе.       Девушка насмешливо фыркнула. Джаспер готов был поклясться — за прошедший десяток лет они с Хорасом слишком хорошо выучили повадки названой сестры, — что ее лицо перерезала кривая ухмылка, наполовину обнажавшая верхние зубы. Он знал, что означает эта гримаса: Эстелла демонстрировала ее всякий раз, стоило кому-нибудь из братьев, по ее мнению, сморозить несусветную глупость. Хорас справедливо считал — и Джаспер был склонен с ним согласиться, — что знакомая однобокая улыбка, подчас напоминавшая оскал, появлялась на худом лице девушки неоправданно часто.       Быстро глянув на сестру и убедившись, что та по-прежнему сидит к нему спиной, Джаспер позволил себе на секунду возвести глаза к небу и сумел оставить ее выразительный смешок без комментариев — вербальных, во всяком случае. Он знал: ничто и никто не заставит Эстеллу Миллер ответить на вопрос, если она сама не захочет дать на него ответ.       Никто — кроме, пожалуй, одного человека.       Джаспер тряхнул головой. Имя Джона звучало из уст сестры едва ли не чаще имени леди фон Хеллман. Джеффри и некая Маккензи Прайс скромно делили второе место, не пытаясь сместить с пьедестала первых двоих и, в отличие от них, не особенно занимали пытливый ум Джаспера — ум, давно отметивший, как менялся взгляд зеленых глаз в зависимости от того, о ком говорила их обладательница.       Любое упоминание хозяйки модного дома заставляло их вспыхивать лихорадочным, фанатичным блеском, что, пусть и придавало Эстелле довольно безумный вид, все же было вполне объяснимо. Учитывая, к тому же, что Баронесса явно благоволила своей юной протеже — если это слово в принципе можно применить к той, в чьих руках опасной бритвы, по словам сестры, не наблюдается лишь в одном случае: когда руки у нее заняты чем-то другим.       Одним словом, имя Баронессы фон Хеллман делало Эстеллу Миллер еще большей... Эстеллой. Настолько гипертрофированной, невозможной, возведенной в Абсолют Эстеллой, что братья — особенно внимательный Джаспер — порой переставали узнавать в ней собственную сестру.       Имя же Джона словно рывком дергало тумблер в противоположную сторону: взгляд зеленых глаз мгновенно становился задумчивым и странно расфокусированным, точно их обладательница вдруг камнем ныряла внутрь себя — и одновременно уносилась прочь. От братьев, от их серой комнатенки под крышей, от верного Бадди, от Мигуна...       И от Эстеллы Миллер.       Снова.       Джаспер нахохлился, когда на крышу, гремя листами железа, налетел внезапный порыв ветра, и потер нос костяшкой холодного пальца. Кинув взгляд на сестру, он увидел, как неистово взметаются кверху спутанные черно-белые пряди, и повел плечами. Ни дать ни взять Медуза Горгона местного пошиба, разве только взглядом к месту пока не примораживает. Впрочем, обернись она к нему, может, у нее бы что и вышло? В несчастную, опухшую от мыслей голову Джаспера некстати полезли воспоминания о ледяной зелени глаз, которая больше не казалась игрой воображения или неверного света старой лампочки, свисающей с потолка на перемотанном изолентой проводе.       Новый порыв ветра прогнал наваждение, и Джаспер обругал себя за бредовые мысли. Лихорадочно соображая, чем заполнить повисшую между ними тишину, он потер ладонями озябшие щеки и брякнул первое, что пришло в голову:       — Не боишься, что твой новый друг решит нас навестить, пока ты тут на крыше маячишь со своей шевелюрой, как со знаменем на параде?       Кончик языка тут же ожгло болью: поспешно прикусив его, Джаспер откровенно перестарался. Мыча с досады — не зря говорят: «Язык мой — враг мой»! — он опасливо скосил глаза на Эстеллу, но ту, кажется, его слова нисколько не взволновали.       — Ты прекрасно знаешь, что он на работе, — отрешенно обронила она, и Джаспер готов был поклясться, что лицо сестры снова приобрело То Самое Выражение. — Как и в прошлую субботу, — она помолчала. — И в позапрошлую.       Джаспер вздохнул, на миг прикрыв глаза и прижав пальцы к вискам.       Разумеется, он знал.       Знал, что его рабочий график сестра выучила не хуже своего собственного. И если уж они с Хорасом умудрились против воли запомнить его как свои пять — или десять? — пальцев, то Эстелла, пожалуй, не моргнув глазом смогла бы с точностью определить, чем занят Джон, находясь в нескольких кварталах от него — сидя в своем уголке на смятом покрывале и вперив взгляд в серое небо за окном. Разумеется, если бы кому-нибудь из братьев вообще пришло в голову спросить нечто подобное.       Теория, впрочем, так и осталась неподтвержденной: экспериментировать никто из братьев не решился.       Отняв руки от висков и взлохматив напоследок и без того торчащие во все стороны волосы, Джаспер невесело усмехнулся. Похоже, им с Хорасом только и остается, что молча наблюдать за тем, как Баронесса фон Хеллман на пару с Джоном раздирают их сестру надвое — словно методично делят поровну по линии двухцветных волос, таща каждый в свою сторону.       Джаспер, правда, так и не решил, какую из крайностей, в которые попеременно кидало Эстеллу, обозвать белой, а какую — черной. Если бы ему дали слово, он бы, вероятно, признался, что обе они кажутся ему до странного серыми. Невнятными. Пугающими.       Совсем не похожими на его сестру.       Которая сидела по другую сторону слухового окошка, не подозревая о развернувшейся в душе брата баталии — развернувшейся, справедливости ради, с ее подачи. Впрочем, даже если бы девушка о ней узнала, она бы, пожалуй, только отмахнулась небрежным движением кисти, на тыльной стороне которой белел тонкий шрам зажившего пореза, который она слишком уж часто — и это тоже не могло скрыться от внимательных взглядов ее братьев — неосознанно касалась кончиками пальцев, обводя по неестественно ровному контуру.       Не то чтобы перемены в ее поведении, столь очевидные для двух третей их разношерстного семейства, самой Эстеллой остались незамеченными — разумеется, нет. Более того, голова у нее болела похлеще Джасперовой, о чем последнему, впрочем, знать не следовало.       Вероятно, ей нравилось ходить по лезвию, балансируя на кончиках пальцев — не этим ли, в сущности, она привыкла заниматься всю свою сознательную жизнь?       Эстелла справедливо полагала, что проявившаяся в ней очевидная склонность к поиску приключений на разные стратегические части тела стала следствием резкого отказа от воровской жизни со всеми ее вполне себе романтическими прелестями вроде беготни от полицейских или уличных заварушек с себе подобными — воришек вроде них в Лондоне хватало с лихвой. Исход последних бывал весьма плачевным, особенно поначалу — по неопытности, как успокаивали маленькую Эстеллу братья, — так что нынешний шрам на запястье казался, в общем-то, не более чем милым пустячком.       Словом, тот факт, что время от времени ноги, пользуясь отсутствием Баронессы на рабочем месте, несли девушку в ставший уже знакомым кабинет, вполне себе объяснялся довольно тривиальными причинами и не требовал дальнейшей рефлексии.       Не требовал бы, мрачно поправляла себя Эстелла, не будь она с детства склонна к копошению в собственных мозгах с жестокостью, подобной той, с которой маленькие садисты, лишь по ошибке именуемые детьми, наблюдают за разделыванием тщедушной лягушачьей тушки на уроках биологии.       Поэтому каждый вечер, усевшись по-турецки посреди широкой кровати, она с сухой методичностью ученого принималась тыкать иглой то в одно воспоминание, то в другое. Благо каждую неделю ей удавалось создать по парочке новых, так что простор для творчества у нее всякий раз бывал весьма обширный.       Под острием оказывалась то фарфоровая чашка, которую он ставил перед ней на край стола, пока она задумчиво созерцала книжные полки, сидя в кресле для посетителей и подперев голову рукой, то негромкое приветственное «Эмма?» в ответ на ее стук в дверь и мягкий, уже-почти-не-удивленный взгляд из-под тяжелой линии бровей.       Вышколенная годами жизни на улице, до омерзения прекрасная память услужливо рисовала перед мысленным взором каждый золотистый завиток на тонком фарфоре — чуть выпуклый, слегка шершавый — так что Эстелла знала: он всякий раз вручает ей одну и ту же чашку. Ее чашку. От мысли, что в отсутствие Эммы Мартин из нее может тянуть чай какой-нибудь другой посетитель, отчего-то делалось скверно. Эстелла не любила делиться.       Попыток наглеть в его кабинете она больше не предпринимала. Не шуганул прочь, когда она, впервые оказавшись здесь, самым нахальным образом уселась на его же рабочий стол, — и на том спасибо. Продолжать испытывать удачу, да и вообще — щетиниться в его присутствии, хотелось почему-то все меньше, а посему Эстелла усердно сдерживала даже вполне безобидные порывы по привычке перекинуть ноги через подлокотник, как всегда делала дома, и позволяла себе разве что расслабленно закинуть ногу на ногу, чтобы уютно пристроить на коленке теплую чашку.       Снабдив девушку чаем, Джон всякий раз невозмутимо усаживался обратно за стол и вновь принимался за работу. Эстелла подозревала, что для него понятие «обеденный перерыв», в отличие от нее и ей подобных, означало «перерыв на разбор бумажной волокиты». Судя по тому, как часто ему приходилось отлучаться по делам в город — в компании Баронессы или в одиночку, — другого времени для подобной работы у него попросту не оставалось. Затронуть эту тему девушка решилась лишь однажды.       — Джон?       Он оторвался от бумаг и вопросительно взглянул на Эстеллу. Она нарочито лениво повертела в руках наполовину пустую чашку и слегка потянулась в своем кресле. Затекшая от долгой работы спина отозвалась приятным томлением между лопаток.       — Вы вообще человек? Питаетесь хоть иногда? — она привычно улыбнулась однобокой улыбкой, обнажавшей кончики верхних клыков.       — Разумеется, — он пожал плечами с таким видом, словно она сказала что-то вроде: «Джон, а у вас, оказывается, всего одна голова. Вы знали?»       Почувствовав себя безнадежной идиоткой, она уткнулась в свою чашку, прежде смерив своего визави испепеляющим взглядом. Тот только улыбнулся в ответ и, покачав головой, снова погрузился в бумаги.       Гадать, как он отреагировал на яблоко и маленькую шоколадку, украдкой оставленные ею на краешке стола, — благо пудрить мозги и отвлекать она умела получше многих, — пришлось недолго. Позднее в тот же день, склонившись над свежей выкройкой и украдкой следя за перемещениями Баронессы по залу, она ощутила легкое прикосновение к локтю сквозь черный шелк рубашки и, вздрогнув, вскинула голову.       — Спасибо, Эмма, — тихо обронил он на ходу, и, не успела она изобразить на лице недоумение — мол, не понимаю, о чем это вы, — проследовал мимо ее стола вслед за Баронессой.       Эстелла мрачно зыркнула в его широкую прямую спину, старательно игнорируя разливающееся в груди странное тепло.       Заметил. Понял.       — О чем задумалась?       — А?.. — Эстелла заморгала, пытаясь понять, что Джаспер забыл в цехе модного дома.       — О чем задумалась, спрашиваю? — брат насмешливо взирал на нее сверху вниз, прислонившись боком к выступу чердачного окна.       Очнувшись, Эстелла глубоко вдохнула, чтобы в очередной раз громко фыркнуть, и... промолчала. Швырнув огрызок вниз, она сложила руки на груди и, откинув голову на край выступа, закрыла глаза. Щеки противно защекотала мелкая изморось — точно бесчисленные лапки невидимых насекомых.       — Он хороший, — проронила она наконец, обращаясь то ли к Джасперу, то ли к самой себе.       В отличие от меня.       — Знаю, — хмыкнул Джаспер. Ей не нужно было открывать глаза, чтобы понять, что Джаспер снисходительно покачал головой. — А ты дуреха, — внезапно добавил он, взъерошив волосы на макушке сестры и отвечая широкой улыбкой на ее возмущенное шипение. — Думаешь слишком много.       — Заткнись, Джас, — Эстелла, не поворачивая головы, довольно метко ткнула его кулаком под ребра.       Сдавленно замычав, брат притворно согнулся пополам, не забыв, однако, сделать пару шажков в сторону. За первым шутливым тычком — это он знал по собственному опыту — мог последовать вполне себе настоящий, куда более ощутимый.       Поэтому следующую фразу он произнес только после того, как предусмотрительно откинул крышку люка.       — Раз он такой хороший, прекращай маяться дурью и впадать в анабиоз всякий раз, когда слышишь его имя. Смотреть страшно. Ты в такие моменты на зомби похожа, знаешь? — и с удивительной для человека его роста ловкостью нырнул в отверстие, сверкнув напоследок насмешливой улыбкой Чеширского кота. Кинутое ею вслед ругательство разбилось о рассохшуюся крышку люка.       С пару минут она сидела неподвижно, вперив остекленевший взгляд в неопрятный сухой клубок, застрявший в ветвях липы и, очевидно, некогда бывший аккуратным птичьим гнездом. Клубок покачивался на ветру, и Эстеллу довольно скоро замутило. Чертыхнувшись вслух, она развернулась, свешивая ноги над пропастью в четыре этажа. Пальцы левой руки невольно пробежались по чуть выпуклой полоске шрама на запястье.       Эстеллу вдруг разобрал хриплый смех. Запустив в волосы обе пятерни, она сокрушенно покачала головой.       — Ради всего святого... Ты, похоже, и впрямь дурная, Миллер.       * * *       Залитая холодным осенним солнцем Карнаби встретила ее привычными толпами разномастной молодежи различной степени экстравагантности. Распрощавшись с Маккензи Прайс на перекрестке — та направилась в противоположную сторону, — Эстелла впервые после злополучной ночи с разбитой витриной и незабвенным офицером Элфордом решила пробежаться по знакомой мощеной мостовой, которую так любили полировать каблуками самые отъявленные модники и модницы Лондона и его окрестностей.       В нос ударила ядреная смесь удушливо-цветочного парфюма с табачным дымом. Эстелла, сморщив нос, поскорее миновала небольшую компанию, возглавляемую парой барышень неопределенного возраста. Неумело зажатые в тонких пальцах мундштуки были, очевидно, призваны придать барышням сходство с утонченной кокеткой Холли Голайтли из одного небезызвестного фильма. Эстелла насмешливо фыркнула в ворот рубашки: на мундштуках все сходство заканчивалось, не успев как следует начаться.       Холодный склизкий узел, завязавшийся было под ребрами, стоило подошве высокого, до колена, шнурованного ботинка коснуться пыльного камня Карнаби-cтрит, постепенно ослабевал, милостиво позволяя девушке вновь вдыхать глубже. Пропитанные отчаянием и ледяным, практически животным страхом воспоминания рассеивались, гонимые прочь легким, на удивление сухим ветерком, заглушаемые отзвуками музыки: то там, то здесь то и дело распахивались стеклянные двери модных бутиков, выпуская наружу обрывки песен вместе со стайками нагруженных пакетами посетителей.       Остановившись посреди улицы и не обращая ни малейшего внимания на тут же раздавшиеся за спиной недовольные шепотки — очевидно, кого-то из праздношатающихся возмутило внезапно образовавшееся на пути препятствие, — Эстелла заложила большие пальцы в карманы галифе и, прикрыв глаза, вскинула лицо кверху, медленно втягивая носом прохладный воздух. Солнце, неизвестно как сумевшее прорваться сквозь серые лондонские облака, по-осеннему низкие и неопрятно рваные, путалось в рыжих волосах и касалось лучами кожи, совсем не грея.       Интересно, подумалось ей, если бы в тот вечер кто-нибудь сказал ей, перепуганной, лохматой, ломающей пальцы, принявшей отчаянное решение бежать за помощью к последнему человеку, которого она хотела бы видеть, что это решение настолько изменит ее жизнь, что бы она ответила? Покрутила бы пальцем у виска, хрипло рассмеялась прямо в лицо или сразу огрела по физиономии решившего поиздеваться глупца? В свое время Джаспер, пусть и не отличался особым талантом к педагогике и начинал беситься спустя пять минут тренировок, все же сумел поставить ей неплохой удар справа. К счастью, какой-никакой опыт у Эстеллы к тому моменту уже имелся.       Она усмехнулась, привычно тряхнув челкой и обратив взгляд к бесконечно тянущимся вдоль мостовой витринам, утопающим в холодном бледном свете клонящегося к закату солнца. О, если бы этот таинственный кто-то сказал ей, что несколько недель спустя она будет смотреть на эти самые витрины не осторожными глазами уличной воришки, а ясными, широко распахнутыми — дизайнера.       Дизайнера Модного дома Баронессы фон Хеллман.       Ей в который раз захотелось себя ущипнуть. Если бы не жесткие рукава жакета цвета хаки, она бы, пожалуй, так и сделала.       Впрочем, быть может, дело было вовсе не в рукавах, а в мысли, пронзившей мозг мгновением позже и заставившей моментально позабыть об этом странном, полудетском порыве.       Интересно, осторожно подумала она, решив крадучись последовать за мыслью вместо того, чтобы сразу от нее отмахнуться, интересно, что бы она ответила, если бы ей сказали, что она сама, по собственной воле будет гонять чаи в... в его кабинете, украдкой разглядывая сосредоточенное мужское лицо из-за золотистого краешка чашки?       — Мать твою, Миллер! — решение прислушаться к мысли определенно было слишком опрометчивым. Эстелла резко встряхнулась, так что звякнула тяжелая цепь на поясе. Ей захотелось похлопать себя по щекам, но она сдержалась. — Да ты точно на радостях рехнулась.       Развернувшись по направлению движения, она решительно стартовала с места, шаркнув подошвами по сероватому камню мостовой.       Возмущенно пыхтя и пытаясь изгнать из головы образ того, кто совершенно точно, абсолютно, нисколько ее не волновал, Эстелла едва не споткнулась о стык серых булыжников, когда сознание с запозданием сообщило о внезапно мелькнувшем в поле зрения алом всполохе — мгновенно, к счастью, поглотившем маячившую где-то в мозгу молчаливую высокую фигуру в черном костюме.       Эстелла заозиралась по сторонам, ища глазами источник алой вспышки. А в следующую секунду, не веря тому, что видит, на негнущихся ногах подошла к одной из витрин.       Оно струилось с манекена огненными складками — ярко-красное, прошитое лучами заходящего солнца. Великолепное, дорогое, роскошное. Ее. Ее платье.       Пальцы сами взлетели к запястью, безошибочно находя шершавую полоску шрама.       Платье было цвета ее крови, и этот факт отчего-то будоражил почти так же сильно, как воспоминания о том, как эта кровь исчезла с бледной кожи.       Поняв, что предательская, мерзко-изворотливая мысль, от которой ей почти удалось скрыться, снова пытается проникнуть в голову, Эстелла оторвала взгляд от витрины и поскорее нырнула в дверь бутика под аккомпанемент звякнувших над самой макушкой китайских колокольчиков и неожиданно раздавшегося откуда-то из сверкающих глубин магазинчика довольно громкого ритмичного стука.       Сделав пару шагов вперед, Эстелла остановилась. Взгляд зеленых глаз пополз вверх. Взобравшись на обитую мягкой кожей скамью и возвышаясь над рядами вешалок, под потолком балансировал высокий стройный парень с роскошной копной белокурых волос и устрашающего вида предметом в тонкой руке, которым он довольно радикально, хоть и не без доли изящества, пытался реанимировать жалобно потрескивающий радиоприемник.       — Привет, — отсалютовала ему Эстелла, безуспешно пытаясь сдержать ползущие кверху уголки губ.       — О? — обернувшись к ней, парень тут же перестал истязать приемник и легко спрыгнул на пол, попутно избавляясь от своего инструмента, оказавшегося при ближайшем рассмотрении лакированной туфлей на высоченной платформе. — Добро пожаловать, леди, — его мягкий голос напомнил Эстелле перезвон тех самых колокольчиков над дверью. — Меня зовут Арти или, если угодно, Арт. Чем могу быть полезен?       Она широко улыбнулась.       — Эстелла. А Арт — это как «искусство»?       Парень с изящной небрежностью откинул со лба золотистую челку.       — Странно, что ты спросила. Неужели есть сомнения? — изогнув красивую бровь, он сделал выразительный жест рукой, указывая на собственную фигуру сверху донизу, и лениво облокотился о прилавок.       — Никаких, — Эстелла помотала головой, разглядывая безупречно сидящий темно-вишневый бархатный костюм и легкое жабо гипюровой рубашки. — Выглядишь потрясно.       — Весь день это слышу, — Арти довольно ухмыльнулся и словно невзначай принялся разглядывать собственные аккуратные ногти. — Видать, не врут, — вновь обратив взгляд на девушку, он хитро прищурил голубые глаза, украшенные замысловатыми стрелками.       Эстелла не удержалась от того, чтобы его слегка не поддеть:       — И за пределами Карнаби то же самое? — она с улыбкой выгнула бровь, копируя недавний жест Арти.       Тот изящно повел плечами и картинно вздохнул.       — О, ну там, конечно, обзывают, оскорбляют всячески, — он снова заинтересовался своими ногтями. — Хотя для меня лично нет худшего оскорбления, чем «нормальный», — на этом слове его голос упал до трагического шепота. — Впрочем, — в следующее мгновение он снова вовсю звенел серебряным колокольчиком, — такого, как ты понимаешь, я в свой адрес не слышу никогда.       — О да, — Эстелла посмотрела на парня с нескрываемой симпатией. — Не сомневаюсь.       Арти тем временем оторвался от прилавка и, легко шагнув к ней, распростер свои длинные руки на манер радушного хозяина, приглашающего в свои обширные владения.       — А теперь оглянись вокруг, Золушка! Поверь, здесь ты найдешь все, что только сможешь вообразить в своей хорошенькой головке.       Он поманил ее вглубь магазинчика, и она с трудом оторвала взгляд от красного пятна в витрине.       — Диор, — провозгласил Арти, небрежно вытянув из шеренги вешалок платье темно-графитового атласа с тяжелым шитьем. — Тысяча девятьсот пятьдесят пятый. — А теперь взгляни на это, — на сей раз в его руках оказался твидовый костюм великолепного жемчужного оттенка. — Это у нас...       — Шанель, — улыбнулась Эстелла, заговорщически дернув бровью и наблюдая за реакцией Арти. — Тысяча девятьсот пятидесятый. Весенняя коллекция.       Парень взглянул на нее с внезапным интересом.       — А ты, похоже, из искушенных, — в его голосе отчетливо звякнула нотка уважения. — Тогда иди сюда. Здесь, в витрине.       Шагнув в указанном направлении, Арти сделал драматическую паузу, прежде чем торжественно объявить:       — Баронесса, — объятые гипюром длинные руки изобразили жест фокусника, только что извлекшего кролика из шляпы. — Шестьдесят пятый. Зимняя коллекция.       С замирающим в груди сердцем, чувствуя, как щекочут внутренности невидимые бабочки, Эстелла приблизилась к горящему в пламени алого атласа манекену. Складки подола жидким огнем стекали на пол, к ногам Арти.       — Я знаю, — тихо пробормотала она. — Знаю.       Когда Эстелла вышла на улицу, шлейфом утянув за собой отзвуки колокольчиков, на Карнаби-стрит уже лежал пеленой стылый осенний сумрак — предвестник скорой ночи, длинной и почти осязаемо темной.       Словоохотливый Арти, быстро почуявший в ней благодарного слушателя, наотрез отказался отпускать ее без чашки капучино: поглощать сладкий кофе в одиночестве его тонкая натура не желала категорически. Эстелла, в последние недели внезапно пристрастившаяся к крепкому черному чаю без сахара, тем не менее, охотно приняла дымящуюся кружку из его длинных тонких пальцев и не смогла возразить, когда он вдобавок сунул ей горстку мелких конфет из венчающей прилавок круглой вазы, похожей на аквариум.       — Забегай как-нибудь, Золушка, — подмигнул он ей на прощание. — Здесь, знаешь, не как-то просто найти равного себе по интеллекту, когда дело касается моды, — в его голосе сквозило достоинство. — Так и деградировать недолго.       А когда она напоследок обернулась, чтобы еще раз взглянуть на сверкающую золотистым светом витрину, он шутливо отсалютовал ей из глубин магазинчика, взметнув рукой светлую челку.       Не удержавшись, Эстелла притронулась к витрине ладонью. Стекло тут же захолодило кожу, но она не обратила на это никакого внимания. Она смотрела на платье.       Пожалуй, решила она, такое событие стоит того, чтобы закатить братьям банкет.       Как ни крути, если бы не их идиотская выходка несколько недель тому назад, разве стояла бы она сейчас здесь, у витрины дорогого бутика, созерцая собственное творение, отмеченное знаком самой Баронессы фон Хеллман?       Выходит, подарок на день рождения все же удался, пусть и совсем не так, как они его себе представляли.       А еще ничего этого не было бы, если бы не...       Пальцы скрипнули по стеклу.       А что, если?...       Эстелла помотала головой, дивясь собственной дерзости и едва сдерживая поднимающуюся в груди волну истерического смеха.       Братья — особенно Джаспер — точно решат, что у нее не все дома. Впрочем, разве хоть когда-нибудь у нее были действительно все дома?       Ладонь соскользнула с холодного стекла.       Ладно, решила она. Сходить с ума — так с музыкой.       И, развернувшись, бодро зашагала по мостовой, слушая собственные гулкие шаги и размышляя о том, что кофе все-таки был слишком сладким. То ли дело черный чай без сахара.