Cadwch ef, Amaterasu

      Знаете ли вы легенду о том, как появилось саке? Говорят, над тростником пролетал журавль и обронил рисовое зёрнышко в щель тростникового стебля, а через некоторое время там образовалось самое лучшее саке из всех, когда либо существовавших в Японии. Саке, с привкусом горьких трав и летних дождей, влажно осыпающихся на языке лепестками гортензии и яблочной сладостью. Вы же знаете лучшую сакаю в городе?       Дайс нехотя жмурит глаза, едва раскрывая их навстречу льющемуся холодному свету. В доме – ни души, кажется, вся семья будто исчезла, осталась только жуткая морозная прохлада первых дней зимы.       Самое лучшее время для приготовления саке – январь и февраль.       Арисугава осторожно приподнимается с жёсткого ложа и неловко потягивается, едва не путаясь в слоях одежды. Драное кимоно смотрится не сильно презентабельно, но когда ты мальчишка с окраины крохотного городка, внешний вид – это последнее, на что ты, вероятно, обращаешь своё внимание. Однако... Однако, – Дайс трогает мягкие, мерцающие ультрамарином длинные волосы, всегда некстати выделяющие его на фоне родителей, чёрноволосых и неприметных. Трогает и будто чувствует от них родное тепло, какое-то почти забытое и далёкое чувство. Бескрайних лазурных далей парень никогда не видел, всё больше ютясь между грязными и убогими домиками, жмущимися друг к другу в их городке, как замёрзшие сироты, но, вероятно, вся красота безоблачного и спокойного неба, к которому люди по природе своей всегда стремятся, отражалась в его волосах. Дайс стаскивает вчерашние остатки какой-то еды с кухни и нервно жуёт, вспоминая наказ матери никуда сегодня не выходить. Ему уже немногим больше 14, и он ведь всё способен понять, только скажи, не таясь. Но не таиться нельзя, это Дайс тоже понимает, как понимает и то, что деревенские уже не один день готовят восстание. Зимой обычно голоднее и холоднее всего, и на жизнь свою вроде бы смотришь совсем иначе. Оглянешься назад – как будто всё хорошо, а глядишь в настоящее, и по телу изморозь, и заработать нечем – крестьян с рынка гонят взашей, а цены на рис снова поднялись. Люди и впадают будто в спячку, греются лишь друг о друга, и помощи просить не у кого, жаловаться некому – у всех дети, всем плохо так же, как и тебе.       Говорят, у новой императрицы сверкающие одежды, и волосы – как шёлковая нить, лежат один к одному. Говорят, она не юна, но стройна и горда, как молодое деревце, и обещает управлять страной по-новому.       Мужчины зло сплёвывают – эко дело языком ворочать, сидя в царских хоромах. Принимаются за работу и готовят топоры и косы, надеясь достучаться до правительства грубой силой.       Дайс нехитро заворачивает ультрамариновые пряди в хвост и оборачивает несколько раз серой ниткой, параллельно набрасывая себе на плечи грубую матерчатую накидку, чтобы не замерзнуть.       Сердце гулко стучит в ушах, пока он выбегает на улицу, приминая белоснежный первый снег. Бежит на развалившееся подобие площади, дышит на руки, перестающие слушаться, запинается об обломки, там и сям припорошенные снегом. В такие моменты все звуки мира отходят на второй план, и всё тело сосредотачивается лишь на одном – скорее успеть к цели, не медлить ни секунды, рваться в самое пекло. Мозг у Дайса на секунду перестает биться в истерике, и он останавливается, переводя дыхание. А зачем он бежит туда? Мысль трепещет птичкой, загнанной в тесную клетку, и никак не даёт покоя, решительно желая, чтобы её не оставляли без ответа. Арисугава и сам понимает, что получит по самое «не хочу», стоит ему сейчас появиться перед родителями, встретив их на улице, но какое-то чувство кричит не хуже банши из материных сказок, и у Дайса почти трескается череп от натиска – ослушаться этого чувства он не может. Перебирая причины, он думает, что уже перерос детский наивный интерес к войнушкам, чтобы лезть в настоящую битву, пускай и небольшого масштаба, но еще совсем не дорос, чтобы суметь отстоять свои права при помощи неё. Думает – а в голове пусто, в этом весь сын семьи Арисугава. Думает – и всё-равно рвётся напролом, сгибаясь от нехватки воздуха в лёгких, от режущего ноги холода.       И наконец останавливается, деревянной подошвой прижав девственно-чистый снег, кое-где едва окроплённый свежей кровью, будто кто-то с краской поигрался. Но игривого настроя ни у кого вокруг нет и в помине, стоит отвратительный лязг железа, и старая сакая, насквозь пропитанная ароматом яблок, стоит, будто опороченная молодая невеста, стыдливо скрывающая тело за ворохом шуршащей ткани. Дайс набирает в стороне камней – на всякий случай, и с чёрного хода осторожно проскальзывает в небольшую постройку. Юноша почти не дышит от страха и всё еще едва ли понимает, что движет им – оказаться поблизости от восстания, которое того и гляди разгонят, и достанется всем участникам сполна не на шутку, но Арисугава почему-то почти на физическом уровне ощущает, что должен был попасть сюда. И заглядывает в самую маленькую комнату, будто силясь найти оторванный от него кусок, словно где-то в другой вселенной этот кусок у него есть, и Дайсу становится так до жути обидно, что где-то он – целое, а здесь место разрыва ноет с самого рождения, раздалбливая его на атомы, и лишает всякой воли к жизни в последние полчаса, лишь бы найти утерянное. И замирает, заметив юношу. Весь в пыли, он жмётся в тёмный угол, кимоно потрепалось, а в глазах – чистый ужас и непринятие происходящего. Кожа его – как белая слива, и смотрит он как будто сквозь Дайса, в немом вскрике вопрошая не к нему, но к немилостивым богам, которым он молился до последнего, пока его дом рушили у него на глазах, а он только и мог, что сидеть в углу, отсчитывая секунды, безбожно перетекающие в минуты и не обращающие на него совершенно никакого внимания. Арисугава набрасывает ему на плечи свою накидку, и парень словно выходит из транса, начиная мелко дрожать. — Пойдём отсюда скорее, потом вернёшься, как всё уляжется, — Дайс скользит с ловкостью змеи, аккуратно ведя за собой младшего сына семьи, держащей сакаю, от которого за километр веет ужасом и спелыми плодами винограда.