Новогодняя карусель

      Морозов выходил на связь метко. С четкой периодичностью в полтора часа. Ещё была надежда, что он добьётся хотя бы короткого перемирия, чтобы стороны могли обменяться погибшими. Генерал Морозов добивался если не пулей, то словом, но длительные и короткие переговоры с чеченскими командирами приводили либо к перестрелкам, либо к срывам эфиров. И то, и то было для Ивана неблагоприятным последствием попыток Морозова вывести их хотя бы из настолько плачевного состояния.       Отступать было некуда. Везде: в каждом доме, дворе, закоулке и окне — их поджидали чеченцы, от мала до велика, вооруженные до зубов и злые. Брагинский их мог понять, но отступать был не намерен — столько молодых пацанов полегло за эту чертову больницу, что сам костьми готов лечь, но ни шагу назад не сделает. Единственный радист уже в полусне переключал каналы, настраивал частоты, чтобы можно было слышать переговоры. Иван в моменты выхода генерала в эфир припадал ухом к рации и вслушивался. Переставали существовать в эти минуты взрывы, стоны и крики, и только одно укладывалось в сознании — война для них только начинается. — Мороз, ты, понимаешь, опоздал уже совсем. Я тебя жалеть не буду, — в эфире без приветствий раздается голос одного чеченского командира. Имя его Иван не запомнил, зато голос врезался в память отчетливо. — Никто никого жалеть не будет. У нас тоже мальчишкам по шестнадцать-семнадцать лет. И все так же жить хотят, понимаешь? Вот сейчас просишь пожалеть ихних матерей, но и моих ты же не пожалел, правильно? Я знаю, за что мои мальчишки, я воюем. Ты воюешь не с теми.       Пару секунд в эфире затишье. — Я уже говорил, что у меня есть приказ, у них есть приказ. Мы присягу давали, — коротко гудит низкий голос генерала Морозова в динамиках радиостанции. — Уже поздно что-то менять, понимаешь, Мороз? — вновь перебивает шипение голос чеченца. — В больнице у тебя пацаны молоденькие гибнут, а ты приказы дублируешь. Там сейчас даже не мои орлята, а афганцы, саудиты, американцы. Они жалеть никого не будут, понимаешь? Им Дудаев деньги дал, и они воюют, как привыкли. Наши бы вас ещё пожалели. Наши все понимают, но эти ни одного не пожалеют. Убивать будут, резать будут, как свиней, Мороз, понимаешь? Американец и вовсе изгаляться будет, глумиться, его ничего не сдерживает. Они за эти деньги, денежки, живыми брать не будут, — говорит он и замолкает на мгновение. — Я тебя уважаю, как солдата, как сына своей Родины, и все понимаю. Я конечно, от чистого сердца там твоим желаю, чтобы они в живых остались, но никто их жалеть не будет. На все воля Аллаха, понимаешь? Даст Аллах им жить — я их оставлю, не даст — тут я выполню только Его волю.       Эфир замолкает. Осознание к Ивану приходит постепенно, медленно. Он устало прикрывает глаза и ложится на пол, обнимая рукой радиостанцию. От переговора к переговору только все хуже и хуже. Чем сильнее они пытаются пробиться, тем сильнее огонь из окон напротив, тем страшнее и горячее пламя. Ни шагу назад, ни шагу вперед. Брагинский больше не в состоянии сделать что-то другое, кроме как отдать все в руки Бога, поцеловать нательный крестик и ждать настоящего чуда. Вдруг, кто-то услышит его просьбы о помощи и придёт — хоть Бог, хоть танковая рота. Поэтому разлепляет налитые слезами отчаяния глаза и припадает к рации потрескавшимися губами. — Мороз, Мороз, я Ива, на связь, — негромко хрипит он и отпускает тангенту.       Морозов отвечает долго, но связь проходит без помех. — Принял, — коротко отвечают ему. — Направьте к нам броню. Без брони не вырвемся. Полроты у меня трехсотых, двухсотых просто немерено. Патроны кончатся через час. Пусть поддержат «каруселью». — Принял, направлю запрос на поддержку. Но продержитесь, сколько можете, ничего не обещаю.       Эфир то прерывался, то горлопанил на всю больницу, въедаясь голосами. Брагинский уже знал наверняка, что ни у кого сейчас не лучше, и все просят поддержки бронёй или «вертушкой», хотя что-то человеческое в нем ещё надеялось хотя бы на что-то. Он и правда воевал не с теми — если правда, что в здании не просто чеченцы, но и афганцы, иракцы и другие шахиды, а управляет ими ещё и человек, ведомый заработком, то у них вправду нет никаких шансов на выживание. Одни воевали за идею, за мнимую свободу, а другие за деньги — чем больше они убьют, тем больше получат.       Иван спал, но все слышал и видел. Слышал отчаянные короткие перестрелки, видел пламя и кровь, но все равно спал. Не ясно, сколько он так просидел, уткнув мокрые от непрошенных слез глаза куда-то в потолок. — У меня дома, в Калининграде, братишка чуть младше тебя, — негромко говорит Гилберт Николаю. Тот беззвучно вздыхает и кивает, но, кажется, совсем не слушает его. — Ему в этом году восемнадцать исполнится, а детина здоровый, прям как наш командир. И на войну, говорит, как я, пойдёт. А я, по правде сказать, от армии до последнего косил. Вот, подумал в этот раз, что надо бы. Прадед служил, дед служил, отец служил, а я не Бальшмидт что ли? Вот и пошел в этот раз. Мне и служить оставалось всего ничего, понимаешь? И на кой хер она мне, эта армия, нужна была вообще? Сейчас бы шампанское пил, над братом смеялся, а не костьми своими тряс у черта на куличиках.       Николай повел плечом и любовно приобнял винтовку, прижимая острые грани к себе. Возможно, он сам хотел что-то сказать, но даже от боли стонал он беззвучно, просто открывал рот и жмурился, пытаясь закричать. Ничего не получалось, паренёк только кивал светлой головой и безмолвно смотрел беспристрастно в прицел винтовки.       Иван замечал и запоминал всё. Даже мелкие незначительные детали. Ему получилось хорошо запомнить детали, придавать значение самым мелким и незначительным событиям во всей череде. Однако не получалось уследить за ходом времени, уносящим жизнь за жизнью, патрон за патроном и слово за словом. Брагинский даже, может быть, закурил бы, глядя в окно на соседнее здание, но сигарет не было, всё выкурили солдаты ещё на подступах. Ещё немного, думал Иван, и помощь подоспеет с первым точным артиллерийским залпом по чеченским укреплениям.       Он глянул на часы. Время было около часу дня, когда какой-то пацан, чумазый, в съехавшей набок каске, высоким мальчишечьим голосом пролепетал взволнованно и испуганно. — Т-т-товарищ капитан… — он безуспешно пытался выговорить слова. — Танк. Наш.       На осмысление слов уходит едва ли секунду, прежде чем он подскакивает и подбегает к маленькому окошку бойницы. — Наши, — радостно лепечет Гилберт, подползший ему под руку, чтобы поглядеть на настоящее чудо. Николай слегка улыбается, прижимает к груди винтовку и кивает, хотя прекрасно видно, как наполняется всякий силой. Такую силу могла дать только надежда. С оглушающим грохотом раздался первый залп, когда в окнах напротив стали мелькать тухлые человеческие фигуры. Добротные стены больницы стоят, но в щепки разлетается всё остальное, превращая крепость в подобие укрытия. — Дерни связиста, — говорит Иван Гилберту. — Пусть свяжется с коробкой, мы с ним пару организационных моментов обмыслим.