Новогодняя карусель

      Через линзы стереоскопа не было видно масштабов развернувшейся трагедии. Толису было даже немного всё равно, что там, за бортом, больше имело значение то, сколько осталось снарядов в боекомплекте и топлива в баках. Нужно было хоть как-то выбраться из этого Ада, в котором он невольно очутился. Будучи мало-мальским командиром он предполагал, что легко не будет, поэтому как-то слишком спокойно и холодно отнесся к первому бою и первым потерям. Единственное, что радовало его в Грозном — его танк всё ещё рывками перекатывался из переулка в переулок, укрываясь от жадных до мести и крови местных среди развалин и горящей техники.       Эфир молчал редко, как редко затыкался говорливый наводчик. Однако последний час, когда от напряжения кулаки отказывались разжиматься, и он молчал, вслушиваясь в отчаянный рокот голосов из динамика.       Танк проходил улицы одну за другой, разгоняя напуганных духов по этажам гулом турбин и лязгом гусениц. Укрываясь за обломками, Толис чувствовал себя хозяином на горящей грозненской земле — до него не доставали залпы гранатометов, не долетали мины. Это было меньшим, что Лауринайтис мог сделать для своих — суетного наводчика Феликса и молчаливого механика Эдуарда. Его мысли иногда отдалялись от полуразрушенных домов, искореженной техники и мелькающих в темноте окон голов боевиков. Разумом Толис погружался в прошлое, вспоминал, как гибли один за другим экипажи в длинной веренице, выстроившейся, как мишени в тире. И больше не было ни его полка, ни роты, ни взвода, только он один наедине с городом, кишащем ненавистью и злобой. — У меня раньше волосы были такие классные. Девки завидовали, а сейчас — солома, — живо говорил Феликс.       Толис знал всю подноготную товарищей, из бесконечных однотипных рассказов Феликса знал, что тот был поляком из Смоленска. Пусть он не затыкался и заставить его было нельзя, но наводчик своим воодушевлением возвращал умирающую надежду к жизни. Может, смерть обойдёт их стороной, как это случалось ранее? — Вернёшься — так и отрастишь, — подает голос механик. Единственное, что знал о нем Толис, это то, что Эдуард был эстонцем, оставившим Таллин ещё очень давно. — По сторонам смотри, Феликс, — мягко отзывается в микрофон Лауринайтис. — А ты, — он стучит носком по спине Эдуарда, — подожмись к фасаду. Этот дом мне не нравится.       На мгновение всё умолкает, и Толис может подумать снова. Мысли рассеивают сосредоточенное внимание. Новогодняя карусель выдалась не такой уж и радостной, не ночью на Красной Площади, а на броне, когда в темноте всю колонну накрыло жгучими залпами. В мыслях — яркие всполохи пламени, рвущиеся из-под оторванной башни. Тогда он струсил, отдал приказ уходить с намеченного маршрута и укрываться за фасадами ещё целых зданий. Поступил, наверное, не совсем правильно, не выполнил задачу, но в эфире редко мелькал его позывной — значит, он жив, значит, не весь полк ещё погиб, значит, командовать ещё было кем. Правда, с того дня он больше не слышал приказов и распоряжений, он остался один посреди города, и сзади, приставив гранатомет к затылку, следовала по следам Смерть. — Твою мать, — почти кричит Феликс, вырывая Толиса из мыслей. Литовец сразу в паническом припадке вглядывается в ограниченные образы руин в поисках врага. — Чё заметил! Типа, как прикольно вышло. Поляк, эстонец, литовец на русском танке в чеченском городе. Неплохо судьба раскидала.       Толис едва заметно улыбнулся. — Выполним задачу, а потом всё станет, как прежде.       Лауринайтис действительно верил. Верил в Бога, в добро, в любовь, верил, что обязательно вернется, верил в свое обещание, данное не просто Наташе, но самому себе в Новогоднюю ночь. Не могло ему так везти, чтобы не вернуться домой целым. Пусть один из роты, пусть контуженный, пусть без слащавых медалей, но живой и невредимый в грязи разрушенного города. Впереди уже был виден переулок, знакомые фасады домов, и на мгновение он переносится куда-то в прошлое. В жаркий летний день, проведенный в Москве. В руках тяжесть пакетов, в сердце и душе — тихое умиротворение. И всё было так, как совсем недавно. — Поджимайся бортом к стене, протиснемся в разломе стены, — подает Толис команду. — Феликс, за вторым этажом повнимательнее. — А это вообще мы где? — спрашивает поляк. — Больница, — глухо отвечает Лауринайтис. — Республиканская больница это.       Над башней осыпался кирпичный свод разлома стене, разрушенной миномётным обстрелом. Он стоял, будто врата, в которые они въезжали. — Забудь надежду всяк сюда входящий, — пробормотал себе под нос Эдуард и прижал газу, пока двигатель не взревел турбинами.       Толиса пробрала необъяснимая дрожь, вся вера в хороший исход встала под сомнение — через линзы стереоскопа просматривалась залитая кровью, усыпанная обугленными, задубевшими телами земля. Это был могильник. Карусель набрала свой бешенный ход смертельных шестеренок.