Мрамор

      Поочерёдно прижимая к шершавой стене друг друга затылками, будто соревнуясь, кто больше страсти и любви вложит в этот поцелуй, мы сливались в нечто единое, ощущая, как каждая клеточка кожи откликается на прикосновение. Время — просто слово. Нас не смущало возможное появление друзей из-за угла, нас волновали только мы. Как же в нашей близости всё чувственно, а внутри меня так буйно и бурно. Это сладкая мука — настолько желать человека. Желать всецело. Но большее у нас пока под запретом, а я держу слово. Остаётся пока подразнить друг друга лишь маленьким кусочком ожидаемого в будущем наслаждения.       Зачем нам играть в эту игру? Упрямо держать себя в руках, щекотать свои нервы тихими стонами прямо в ухо? Жжёт изнутри, заставляя кровь сворачиваться. И всё возбуждённо ноет, будто всё мое тело — больная десна, ведь есть что-то парадоксально удовлетворяющее и приятное в надавливании на воспалённую ткань.       Я сдаюсь, пора прекращать это и остаться наедине с собой. Предательски в моей голове развратными картинками достраивается возможное развитие событий. Если бы хоть одно случайное движение в сторону моего паха, я бы…       Насильно вырывая себя из плена завораживающих ощущений, с натянутой хитрой ухмылкой отстраняюсь и ватными ногами несу свое тающее восковое тело по коридору. Сейчас уже, всего три-четыре движения — и теплый, белый, липкий результат моей фантазии останется на моей потной ладони. Уже начинает трясти по пути в уборную. Как же я нуждаюсь в разрядке...       А в такие моменты обычно просыпаешься, тяжело дыша, как после пробежки, возможно, с тихим протяжным стоном, случайно слетевшим с губ, а также с жуткой эрекцией — отголоском той горячей влюбленности в человека из сна, подосланного моим подсознанием. С обидой на то, что оно навсегда осталось там, за гранью, и, конечно же, с жалостью к своему одиночеству.       Солнце прорывается сквозь жалюзи, освещая чёрные смятые простыни, выскользнувшие из-под матраса — они отражали подвижность моего неспокойного тела во сне. И вот таких снов со случайными, незнакомыми возлюбленными случается невероятно много, что вредно для моего нестабильного ментального здоровья; мой мозг сам меня добивает вдобавок к комбо из невозможности влюбиться в кого-то из реальной жизни и сильной необходимости любви. Меня так искренне сильно интересуют романтика, чувства, продолжительный трепет в сердце, желание и страсть — эти вещи остались далеко в прошлом, и по моей воле, и не по моей. Я не совсем осознанно ставлю себе преграды испытать к кому-то вновь хоть какие-то чувства, но я же чётко и осознанно берегу себя для чего-то меня достойного, защищая себя от бесполезного самопожертвования — так мне, по крайней мере, всё это видится.       Ах, и это детское желание всего и сразу в большом количестве, которое противоречит моей логике и сидит взаперти. Детское, потому что в детстве ещё не задумываешься, как на тебя это повлияет, и что за собой повлечёт. Ты готов быть безотказным, ты готов отдать всего себя, готов даже чуточку превратиться в кого-то другого. Но ангел на плече помогает отсортировывать самоотверженные, бестолковые желания.       Со средней школы мне не приходилось скучать от одиночества, как некоторым сверстникам, озабоченным поиском своей первой любви. Несмотря на то, что большую часть школьных лет я считал себя изгоем и источал жуткую неуверенность в себе, которую нормальные люди обходят стороной, чтобы не замараться, я привлекал немалое внимание девочек из классов младше. За мои округлые выразительные глазки романтичные школьницы прощали мне мой низкий рост, чрезмерно мягкий голос и многие другие недостатки, которые чудесным образом всплывали в головах моих одноклассников, один за другим, превращаясь в очередной повод для насмешек. Я тоже был тем ещё романтиком, но не уверен, что испытывал хотя бы половину тех чувств, о силе которых с трепетом писалось в книгах и пелось в песнях, к кому-нибудь из объектов моих мимолётных романтических увлечений.       Отношений у меня было несколько, и даже парочка из них длились достаточно продолжительно, если можно так охарактеризовать четыре месяца. Последние такие случились три долгих года назад, закончившись в мои переломные двадцать лет, в мой день рождения, когда я строго решил поменять привычное, но неудобное для меня, течение жизни и во всём выбирать себя самого, научившись отказывать другим. Ведь в день рождения, казалось бы, любой окружающий смог бы принять мой отказ. Поэтому и начал я этот «эксперимент» в мою пользу с самого лёгкого дня для воплощения таких решений в жизнь.       И первой отсеилась сама гёрлфренд, "ну, как хочешь. Пошёл ты...", она вышла из моей жизни, уже успев пустить в моей голове корни за прошедшее время отношений, во многом на меня повлияв. Ещё чуть-чуть и мы бы стали теми самыми счастливыми, в кавычках, сожителями, а я, соответственно, мог попасть в ловушку недосказанности, неловкости и угнетения, типичных для первого серьёзного опыта молодых людей. Её, на удивление, даже не опечалило принятое мной решение. Это было слишком легко, видимо, раньше ей просто не хватало толчка, чтобы оставить меня в покое, возможно, ещё в самом начале отношений. А мне было так себе, и я, расстроенный но воодушевлённый, помчался на первую за долгое время вечеринку, задумав обмануть свой подавленный мозг большим количеством алкоголя. Это была вечеринка на Хэллоуин. Да, интересное совпадение с моим рождением.              Дальше было больно мне много, но не долго.       Последующие два месяца я слепо следовал за своими желаниями, которые представлялись мне в виде любых физических удовольствий, плотских утех и кратковременного кайфа от разнообразных и легкодоступных веществ. Так как институт я забросил, а работать не начинал, я давно окружил себя в жизни такими же свободными и открытыми развлечениям людьми, и вот, будучи уже вне отношений, я мог в полной мере эти развлечения себе позволить. Круговорот, казавшийся избавлением, лишь уводил меня дальше от себя.       Увидев мои горевшие безумием глаза, Майки тогда как-то даже язвительно сказал: "Ты, наверное, хочешь, как минимум, разъебать пару домов толпой, пропить свою квартиру и получить смертельную травму в угаре". Майки — мой кореш номер один, тогда ещё только погружающийся в свою депрессивную фазу, был прав, того я хотел — подебоширить.       Против желания Майки, который не был любителем шумных компаний, но в то время почему-то постоянно следовал за мной по пятам, я потащил его тридцать первого октября на жёсткую пьянку в один нескучный домик на достаточно тихой улице. А там уже не только пьянющий, но ещё и под парой крупных колёс чего-то, я спорил в дверях с ментами, вызванными гадкими, наверное, соседями.       До сих пор не могу представить этот злоебучий кадр в голове, но помню прекрасно — "Заберите Фрэнка, это пиздец!", произнесённое тревожным голосом моего друга. По рассказам знакомых очевидцев, была драка с полицейским. И спасибо наркотикам за провалы в памяти. Не то, чтобы это была реальная драка, но что-то я сделать неугомонно пытался. Сделать в ответ на их попытки привести меня в чувства после того, как я, тупорылый, предлагал им присоединиться к нашей шумной, неадекватной тусовке. Между прочим, ничего не видя перед собой своими бегающими и дёргающимися от на пике действующих веществ глазами. Сумасшедший. Скрутили тогда нас обоих с беднягой Майки Уэем, прокатили нас в своей устрашающей тачке и поместили во временную камеру задержания — в обезьянник.       Я чувствовал себя ещё веселее и болтливее прежнего, начиная со второй половины пути до участка и до завершения сего необычного дня. Мой друг до утра как-то терпел мой надоедливый бубнёж и заставил себя ни разу не ударить меня головой об холодную бетонную стенку. Как же я его тогда достал, — а ведь он был ещё и относительно трезв! Он же позднее и нашел способ вытащить нас оттуда, вызвонив в это раннее время, около 5 утра, своего, походу, важного старшего братика, который обкашлял все вопросики с участковыми и забрал нас под доверие. И с которым я ещё чуть позже «мило» пропиздел в его машине всю длинную дорогу до своего дома, рассказывая, наверняка, всю историю своей дурацкой жизни или типа того, пока он, не очень довольно угукая, кивал.              Как же это было стыдно, когда я протрезвел и пытался поймать прощающиеся со мной воспоминания, ведь я совсем ничего не запомнил — а что я говорил? О чем я говорил? И чего, вообще, потом стоила Майки эта ситуация? Интересно было, в каких они отношениях, и почему я раньше, за пару лет дружбы с младшим, старшего брата ни разу не встречал. Но я и не запомнил его лица, может, так же, как мог не запомнить и когда-то ещё, если вдруг всё-таки мы могли видеться ранее. Всё, что осталось в моей голове от его образа, который явно был странноватым, — обесцвеченные волосы.       Он высадил меня у моего многоквартирника, а я, полумёртвым, растекающимся телом, поднялся до своей двери, помахал ручкой автомобилю и уже за дверью, плюхнувшись на диван, не предназначенный для сна, уснул.       Забавно, что с этой вечеринки только начались тогдашние приключения. Но уже без Майки Уэя — он ведь был зол на ту неприятную ситуацию, хотя ещё и до неё пытался отгородиться от такого времяпровождения со мной, тянущим его вниз. У меня ко всему прочему добавились такие вещи, как секс с кем попало, хотя я никогда не являлся распущенным и не считал себя увлечённым беспорядочными связями человеком. Женщины, мужчины — пробовать все, "я никогда не был ограниченным человеком, я свободен, я открыт" — частое моё высказывание при обсуждении личной жизни, а вернее того, что казалось "нетрадиционным".       Но все однодневные наскучившие взаимодействия прекратились достаточно быстро. Всё-таки — уверял себя я в то время, — я уже совсем не подросток. Побаловались и хватит.       Мне нужно было что-то действительно стоящее. А мои перемены в жизни ведь изначально были во благо мне и росту моей личности, а не против него. Так я и нашел запрятанное с детства в уголках моих извилин стремление к творчеству и серьезно, как мне по крайне мере казалось, занялся музыкой.       Поэзия, репетиции, новые знакомства, объединения... Я чувствовал себя счастливее и надеялся, что вот-вот я смогу стать ещё и полезным окружающему обществу, распространяя свое творчество и влияя на таких же ребят, как я, своими текстами.       Через года так два я поймал себя на мысли, что скучаю по свиданиям, влюблённостям, романтике и интриге в этих делах. Даже немного заскучал по чему-то более обыденному, как совместные походы в магазин, прогулки по торговым центрам или приготовление ужина на выходных. Про своё увлечение со временем я не забывал, но оно поумерилось. А позже я совсем окунулся с головой в желание любви, но никто не вызывал во мне реальных чувств, никто не привлекал к себе моё внимание.       Написание плачевных текстов для песен о любви перестало удовлетворять меня в моменты печали, да и стало казаться чересчур банальным делом — весь творческий мир захламлён россказнями об одиночестве. А я продолжал довольствоваться любовью и ментальной и "физической" исключительно в своих снах, которыми меня баловало скучающее подсознание, я испытывал реальное блаженство, которое разбивалось стеклом в мои глаза, причиняя боль, как только я их открывал с пониманием того, что это, увы, снова не было реальностью. Это так бесполезно.       Но безопасно.       На сегодняшний день, если реалистично, моя маленькая мечта — чтобы следующей ночью мне снова приснился тот мужчина, — заключил я, улыбаясь своей глупости и романтичности. Он был особенно хорош, я даже спустя час бодрствования ещё могу представить его образ в голове: это переплетение строгости и миловидности, этот прекрасный нос…       Но это было бы слишком просто и нечестно.

***

      Я запрыгнул в автобус на остановке и двинулся к северу Беллвилля.       Сегодня я буду проёбывать свой очередной безработный день с Майки, которому частенько помогал в последнее время с бытовыми делами, когда у того совсем опускались руки. Мой лучший друг тоже был безработен и обеспечивался своей доставучей, но весьма богатой матерью.       Кстати, я оказал ему некоторую поддержку, за что испытываю вполне заслуженную гордость, помогая сделать ему пару шагов вперёд к нашему общему увлечению музыкой, и теперь мы, вроде как, даже играем в одной группе, делая нечто типа грязного панк-рока — хотя с жанром мы пока не определились. Далеко ли мы продвинулись? Нет. Но это не работа, спешить некуда. Когда ты слишком серьёзно задумываешься о каком-то занятии, оно превращается в работу и обязательство, которых хочется только избегать. Хотя я бы и желал, чтобы мне платили за моё хобби, что являлось бы так же признаком работы, но до этого ещё не дошло, а я не торопился разбираться, какие у меня теперь планы на моё увлечение, да и в целом на жизнь. Я даже ещё не решил, как отношусь к этим вопросам. Это заставляло меня ощущать противоречащие друг другу чувства: никчёмности и облегчения. Никчёмности — потому что я не знал, куда иду, что делаю и есть ли вообще у меня цели. Но облегчения — потому что эта неопределённость снимала с меня груз ожиданий, которые я не обязан был оправдывать.       Как-то я некоторое время подрабатывал в музыкальном магазине, а не так давно — в одном неплохом баре, куда захаживало много интересных студентов. Но с моей склонностью к непунктуальности это было тяжестью для всех, хотя последнее занятие приносило мне пользу в виде развития социальных навыков и нахождения полезных знакомств для продвижения. Дальше никак не заходило — я искусно игнорировал мысли о карьере.       Под мысли вместо музыки я докатился до нужной остановки. Пройдясь ещё с десять минут по почти безлюдной дорожке, попинывая своим кедом камешки на ходу, я подошёл к простому старомодному домику. Стукнув в тёмно-синюю дверь трижды своим особым способом, я уселся на крыльце, закуривая Мальборо и убирая за ухо свои отросшие чёрные волосы не первой свежести. — Мою мать всё больше напрягает мое избегание звонков, но она будто намеренно ухудшает ситуацию… Все эти вопросы… Я не знаю. Я думаю, что могу позволить себе не пускать её и других родственников в свою жизнь сейчас, но я жалею её, мне сложно. Вчера она заходила снова, — без всякого приветствия, выходящий из дома парень, небрежно накидывающий в движении привычную домашнюю толстовку с растянутыми рукавами, начинает тихо и с долей раздражения жаловаться, присаживаясь на соседней ступеньке со мной, округляя спину и превращаясь в комок. Непонятная, отросшая ниже глаз русая челка неизменно спадала на его очки, что его обычно ни капли не тревожило, так как не приходилось лишний раз прятать свой часто смущённый взгляд от собеседника. — Она же в курсе, что ты выходишь из дома. Почему она продолжает беситься дальше? Привет. — с уверенностью в голосе проговорил я, поддерживая друга, и еле слышно протянув последнее. Я искренне удивлён, что мать продолжает терзать его допросами и донимать чрезвычайной заботой, когда дела только-только идут на поправку. Я, по привычке, не задумываясь, выдохнул сигаретный дым прямо в лицо Майки. Он скривил свои прямоугольные брови, зависнув на три секунды молчания. — Всё и сразу, Фрэнк, каждый первый думает, что случится всё и сразу. На мне их надежды. А я даже сейчас, блять, ощущаю подвигом то, что сижу на пару ступенек ниже от двери в дом, — явно преувеличивал парень, — это бесполезно. Я не готов к активной жизни. — выдохнул Майки слова, снимая на пару секунд очки, «оголяя» свои грустные глаза, длинные реснички которых добавляли взгляду щенячьей жалости. На самом деле его глаза выглядели грустными всегда, это было, конечно, не из-за его болезни. Даже не столько грустными, сколько пустыми. Но это была скорее изюминка, нежели недостаток. Его лицо было, вообще, особенной красоты, но он её совсем никак не хотел воспринимать.       Я знаком с давлением от родителей и мог поддержать его. Пару раз я даже общался с его матерью по телефону и, строя из себя самого знающего в общении с повзрослевшими детьми, одновременно подавляя в себе страх перед телефонными разговорами, посоветовал ей, — мягко, — отъебаться от сына, дать ему простор и довериться мне, с которым он снова, безусловно, станет тем самым мальчиком, что улыбался всем в детстве. Про тот идиотский случай с ментурой она, кстати, была не в курсе. Женщина, конечно, мало что услышала в нашем разговоре, но позднее поблагодарила меня, когда Майки впервые за долгое время вышел на улицу с моей поддержкой. А через день сразу же обесценила с ним произошедшее, забыла о его депрессии и даже с прежним усилием заволновалась, что он не в её нарциссичных руках. И кто такой вообще Фрэнк?       Заметив, что я уже докуриваю, Майки резко выпрямился во весь рост и дёрнул дверную ручку двери в дом. Я ткнул докуренной сигаретой в перила и проскочил в проём следом за ним. Майки, скинув кроссовки на ходу, протопал к кухне, а я завернул в противоположную сторону к уже привычному чёрному бархатистому диванчику. Комната с маренговыми стенами как обычно была минимально освещена оранжевым светом от тусклой лампы, а тёмные шторы не давали солнечному свету помочь.       Мой друг, что свойственно людям с подобным его расстройством, с небольшим желанием принимал помощь и часто отворачивался от поддержки, он считал, что я клоун, но в глубине души наверняка был благодарен за то, что я переживаю за него и разбавляю его однообразные дни. А я, в свою очередь, никогда не был ненадёжным другом, как и не претендовал на роль самоотверженного спасателя. Я просто-напросто ответственный и заинтересованный в общении с этим человеком парень. Я его ценю и я ему доверяю. Со многими я общался, но с немногими я делал это трезвым и настолько открыто. Все было между нами прозрачно.              Я закинул свои ноги на крашенный в синий деревянный журнальный столик, разглядывая образующуюся дырку на своем полосатом носке, и задумался, пытаясь о вспомнить о чём-то важном. — Будешь хэшбрауны? — еле слышно спросил Майки с кухни, копаясь в поиске полуфабриката в гудящей морозильной камере — я слышал по её узнаваемому звуку. — Не-а, я только кофе. — Залей на двоих, — попросил друг, зная, что я уже давно разобрался в его новой кофейной машинке и, в общем, мог позволить себе возиться на его кухне самостоятельно. Я двинулся в сторону кухни, единственного светлого места в этом доме.       Только я подошёл к столу, как в голове неожиданно всплыло воспоминание, которого я не мог из себя выпытать пару минут назад. Я ведь обещал Майки поработать для него парикмахером, зачем я, в первую очередь, сюда и явился. Я оценивающе оглядел его отросшие сзади сосульки волос: нужно было осветлить ему волосы и привести бесформенную прическу в состояние околостильной стрижки. Кое-что я в этом смыслил после экспериментов со своими волосами и горел желанием почувствовать себя мастером-преображателем. Сегодня как раз можно было попрактиковаться.       Майки тыкал в сенсорные кнопки электрической плиты, роясь второй рукой в большом выдвижном ящике. — Мать уговорила Джерарда приехать ко мне в его летний отпуск… — начал он с дрожащей в голосе ноткой страха, уже развернувшись лицом в мою сторону, и скрещивая руки на груди с таким видом, словно я что-то ему был должен. — Это…? — я изобразил непонятки, приподнимая свою сочную, выраженную бровь в удивлении и заводил языком по колечку проколотой губы. — Фрэнк, поковыряйся в своей памяти, я сколько раз упоминал брата? Даже после вашей встречи! Ты реагируешь на это имя каждый раз, как в первый. — с раздражением, но скорее на ситуацию, чем на меня, высказался парень, с шумом ставя найденную в ящике сковородку на плиту, уворачиваясь от моих глаз. — Я не всерьёз, я помню. — нет, я действительно забыл то имя и заблефовал. Но Майки правда, бывало, упоминал брата. Помню, у меня даже складывалось впечатление, что мой странный друг был слегка повёрнут на зависти к старшему: сравнивал себя с ним и при этом делал его какой-то сверхважной и способной персоной. Хотя это свойственно младшим братьям — это понятно. Особенно это не беспочвенно, когда у них проблемы с самооценкой и психическим здоровьем в целом. —А, значит, ты поэтому затеял всю эту тему с волосами? И поэтому… В доме прибрано? — я начал хихикать, демонстративно оглядываясь по сторонам и разводя руками. Майки, цокая языком о нёбо, начал краснеть и закатывать глаза. — Не засиживайся сегодня у меня допоздна, — уже отпустив мои усмешки, продолжал Майки, — я, между прочим, не закончил уборку. А ещё одна придирчивая и критикующая мать в лице брата мне не нужна. — Понял. — сказал я, продолжая улыбаться. — Думаешь, твой брат может быть таким же возмутительно нетактичным? Уэй ничего не ответил.