Пой, революция

Вопрос: «Много ли времени Вы проводили со своим племянником? Каким Вы помните его?»

***

 — Давай завтра на речку сгоняем? На велосипедах, как тогда? Два самых младших в семье, два неугомонных авантюриста. Два рыжих, словно самые яркие бархатцы, мальчишки, хоть их и разделяло более чем двадцать лет. Первые сорок лет детства мужчины, как известно, самые трудные для окружающих, но интересные для них самих. Джорджу нравился Джим. Мальчик был гораздо веселее и солнечнее, чем его угрюмый отец-одиночка. Конечно, про себя Джордж знал, почему его старший брат был так хмур — они виделись только в те моменты, когда он передавал Джима в руки брата-медика и ворчал, чтоб тот вернул сына в целости и сохранности. Не всегда это выходило, но кто тому виной? Мальчишки есть мальчишки. В семь лет можно найти столько всяких занятий на свежем воздухе, что прийти домой без содранной коленки или ушибленного локтя было невозможно… Только отец мальчика во всем всегда винил Джорджа. Последние дни июня выдались тогда особенно жаркими. Лежа под палящим солнцем, словно отражая его своими рыжими вихрами, жмурясь и вдыхая горьковатый аромат травы и полевых цветов, ребенок и взрослый совершенно не думали о том, что ждет их дома. Что надо вернуться в угольно-черный город, вместо запаха клевера вдыхать тяжелую коксовую пыль, покрываться ей изнутри и снаружи… Джордж не хотел думать о том, что его ждут взрослые дела, как бы назвал это мальчишка рядом с ним на траве; он вспоминал детство, когда вся их семья еще жила вместе, и он вытаскивал братьев играть в футбол во дворе. Тогда, кажется, он последний раз видел их по-настоящему счастливыми. Хельмер не для радостных, а для старательных и покорных, напоминали ему плакаты, улицы, люди… Тогда Джордж впервые задумался о том, что такие, как его племянник, не выживут в этой стране. Слишком живыми росточками они казались среди серого асфальта — даже если пробьются через него, жить им останется недолго.  — Почему папа такой злой каждый раз, когда ты приходишь? Ты же его брат? — спросил Джим, прервав его невеселые размышления. Он так легко это произнес, словно вопрос касался не давнего неприятного конфликта, а какого-нибудь факта из окружающего мира. Например, почему небо над ними синее. Только ответ на этот вопрос был совсем непростым, как и на вопрос Джима. В семь лет ему было еще рано знать, что существуют люди, которым не нравится дедушка Вождь; рано думать о том, что такое политика и почему мальчикам ближе к выпускным классам начинают твердить, что отдать жизнь за Родину — высшее благо, какое только можно представить. Джордж вздохнул, повернулся к нему и потрепал его по голове в ответ. «Когда-нибудь, — думал он, — мы с тобой поговорим об этом как мужчина с мужчиной». Чем дальше, тем сильнее била по их встречам паранойя отца, который в одиночку пытался удержать контроль над сыном, и однажды наступил момент, когда они увиделись в последний раз перед долгим перерывом. Джиму было тогда тринадцать, но он уже казался старше сверстников речью и поведением, хоть и внешне все так и остался солнечным подростком, как в раннем детстве. Как будто солнце из-за непроглядных туч отправило свой осколочек на землю грешную, чтобы гражданам Великой Страны было не так серо под непроглядными тучами. У Джорджа же это солнце отобрали силой. Последний человек, который относился к нему с детской легкостью и пониманием…  — Прости, дядя Джордж. Папа сказал, что мне нельзя с тобой больше говорить… А ты правда против правительства?  — Это тебе тоже отец сказал?  — Он сказал, что такие, как ты, потерпят неудачу, и что против Мудрого Вождя не попрешь… Как думаешь, что еще он мог иметь в виду? Устами младенца, как известно… Джордж положил руку ему на плечо и почувствовал, как тот напрягся.  — Что ты сам думаешь об этом, Джим? Думаешь, то, что происходит вокруг нас — это нормально? Мальчик пообещал ему тогда подумать. Пообещал, что примет решение сам, когда станет постарше… Тем больнее было Джорджу видеть его в серо-зеленой военной форме, улыбающимся, словно на линейке первого сентября. Только это было построение не на учебу — на смерть.  — Ты не понимаешь, дядя Джордж! Это по отдельности мы — желторотики, прутики, которые можно сломать, а вместе мы столько всего можем! Ты нас недооцениваешь. Он говорил словами из новых школьных учебников, один из которых Джордж сжег сразу после прочтения. Горело хорошо. Он бы с радостью сжег все экземпляры, если бы мог, чтобы это дерьмо не вдалбливали в головы несовершеннолетним, которые верят во все прочитанное…  — Мы еще увидимся! Нам сказали, что мы через три месяца вернемся домой. С того момента Джордж считал племянника мертвым. Напрасные надежды на то, что та операция увенчалась бы удачей, только впились бы битым стеклом под кожу; в сотни раз больнее, чем похоронка, которую он увидел в руках у старшего брата через две недели.