А завтра мы поговорим

***

      Она разрастается, как паутинка, почему-то думается Мадаре, когда он смотрит с высоты скалы на раскинувшуюся вниз деревню. Постепенно, ниточка за ниточкой, выплетаются кварталы и улочки, но отчего-то улыбки, когда ты завершаешь дело жизни, не возникает. Только усталость и тупой вопрос “и все?”, эхом отдающийся в голове.       Чистые, незамутненные горечью и печалью эмоции — то, чего ему давно не хватает. И казалось, что вот-вот — последний камень в кладку будет заложен, последний куст высажен, и Мадара сможет наконец, с чувством выполненного долга улечься в трепещущую на ветру густую траву, и, глядя на неспешно проплывающие облака, почувствовать, как спадает с души камень вины.       Очередная несбыточная мечта.       Чужое присутствие он ощущает раньше, чем слышит голос — и внутренне напрягается, холодея. “Не доверяй…” — едва слышно шепчет тревожный голос в сознании, растворяясь в пластах воспоминаний. — Я не застал тебя дома, — без малейшего намека на упрек произносит Хаширама, неслышно, как полагается хорошему шиноби, подходя к краю обрыва, и становясь рядом с Учиха. Он мог бы толкнуть его, но Сенджу не боится, а вот Мадара инстинктивно старается не приближаться на расстояние вытянутой руки.       Интересно, слышит ли он чей-то шепот, предостерегающий его? И если да, то чей голос тревожит его покой… — Я хотел побыть один, — он старается смягчить как-то смутное желание остаться одному не только сейчас, из-за которого уже третий, кажется, день избегает всех, но получается плохо. Хотя чувство вины немного шевелится — обидеть Хашираму этим он не хотел.       Намеков друг не хочет понимать — вернее, понимает, прекрасно, но не считается с ними, и тянет за рукав, вынуждая развернуться к себе лицом. Вот это вот сочувствие в глазах Сенджу Мадара видеть не хочет. Ни сейчас, ни когда-либо еще.       Оттолкнуть бы его сейчас, крикнуть, чтобы отправлялся со своими понимающими улыбками куда-нибудь подальше, чтобы засунул свое сочувствие глубоко в задницу, чтоб больше не вылезло никогда. Встряхнуть, ухватив за полы хаори, да хоть устроить драку — но Учиха молчит, и, напялив притворную улыбку в который раз, делает вид, что все хорошо.       О, у него был пример для подражания… — Ты же знаешь, что я всегда рад тебя видеть гостем у себя. Приходи вечером? — просит Хаширама. И, как бы ни хотелось ему отказать, Мадара прекрасно знает, кто будет ошиваться рядом. Ему почти стыдно, что он буквально использует друга как причину, что он вообще идет на поводу у своей мерзкой прихоти, которую никак не удавалось отсечь от сердца. Стыдно — и все-таки за шанс он хватается. Пожалуйста, ками, пусть Хаширама не узнает этого.       Пусть хотя бы один из них не ненавидит Мадару.

***       Несколько месяцев после смерти Изуны Мадара не выходил из дома. Кажется, ему приносили еду, оставляя на пороге, сердобольные тетушки из дальних родственниц. Кажется, кто-то пытался поначалу прийти и поговорить.       Пока последний дар брата не прижился, Мадара не разговаривал ни с кем. Не хотел, чтобы даже собственный голос перебивал слова Изуны, до сих пор преследующие его, как проклятье. Шатаясь по пустым коридорам, то и дело натыкаясь на стены, углы, мебель — словно не в родном доме, полностью погруженный в темноту, единственное, чего боялся Мадара — это лишиться сейчас жизни. Не отомстить за смерть брата… Не выполнить его просьбу.       Он впервые не сдержал слова. — Мне правда жаль твоего брата, — после слегка растянутой церемонии, на которой они весьма наигранно пожали друг другу руки, произносит первым делом Хаширама. Они стоят поодаль, наблюдая с интересом исследователей за первыми попытками враждебных ранее кланов смириться. Мадара чувствует едва ощутимое прикосновение к своей руке, но негодование не дает ему даже секунды над этим поразмыслить. — Не смей о нем говорить. — Шипит, ожигая друга неподобающе для такого дня взглядом, полным неизбытной боли, Учиха, и уходит, чувствуя, как клокочет злоба внутри.       И ведь не посмел больше. Впервые Мадара смог заставить Хашираму умолкнуть, и больше никогда не заводить эту тему.       Сейчас он жалеет, что остановил ладонь Хаширамы. Жалеет, что позволил ему купить жизнь его брата своей.

***       Ненавижу, сквозит и бьется в сознании мысль при одном взгляде на Тобираму. Мадара мог бы, кажется, прикрыть глаза, но все равно увидеть образ Сенджу, отпечатывающийся алым под веками. От кончиков небрежно падающих на хаппури грязно-белых волос до подошв сандалии, Учиха ненавидит этого человека.       И вынужден терпеть, ибо у белой крысы прекрасно получается организовывать весь тот хаос, который начинается, стоит заговорить о возведении деревни. Знает, как расчистить наиболее эффективно местность, знает, как составить план будущего поселения, и безжалостно критикует варианты Хаширамы и Мадары.       Ни словом, ни взглядом он не показывает эмоций -- и заставляет только гадать, как на самом деле Сенджу относится ко всему этому. Как относится к деревне, или к мирному соглашению…       К Мадаре.       Это можно было назвать навязчивой идеей, или безумием, а, скорее всего, последнее и накрыло Учиха своей волной, неся по течению и не давая даже глотка воздуха — но мужчина не мог заставить себя перестать думать о Тобираме.       Ты жалеешь о том, что убил моего брата, вертится на кончике языка вопрос, стоит ему завидеть светловолосую макушку издалека. Ты все желаешь смерти мне, немо вопрошает Учиха, случайно пересекаясь взглядом с Тобирамой. Даже глаза у него холодные и равнодушные, как кажется мужчине. Оттенка темной крови, что толчками выплескивается из смертельной раны.       Мадара видел его настоящее лицо — готовый добить поверженного врага, Тобирама внушал ему отвращение. Отсиделся за спиной брата, пока Хаширама сделал всю грязную работу, и только потом вылез, с катаной наперевес — как будто он вообще имел право раскрывать свой рот.       Принять смерть от его рук Мадара был бы не согласен. Это Хаширама измотал его настолько, что, стоило сусаноо развеяться, Учиха упал на землю, чувствуя, как ноют ребра и немеют руки и ноги из-за собственной же техники, слишком долго применяемой. Это Хаширама заставлял трещать и крошиться непробиваемую броню — до того считавшуюся абсолютной.       Он знал, что будет, стоит снова отклонить предложение Хаширамы. Ему нужен глава клана, что согласится на перемирие — и количество живых Учиха будет стремительно уменьшаться, пока он не получит это согласие. Мадара не собирался этого допускать. Не хотел доставить Сенджу удовольствия в истреблении клана, что он поклялся защищать. Что ему завещал уберечь брат.

***       У Тобирамы лидерских задатков не меньше, чем у Хаширамы, со временем подмечает Учиха. Вот только совсем другого покроя: там, где старший Сенджу с улыбкой, и даже шуткой попросит, его хладнокровный брат потребует выполнить приказ.       И в чем-то Мадара видит в нём сходство с собой: они вызывают уважение, страх даже… Но не любовь. Никто из Учиха не скажет, что они следуют за Мадарой из безоговорочной веры и преданности. Да он и не старается пролезть в чужие сердца, зажечь их и покорить. Пусть боятся, пока подчиняются и не смеют поднять глаз.       Исподтишка, прячась за множеством свитков и бумаг, что постепенно заполняют довольно просторный кабинет в резиденции, отстроенной по настоянию, опять же, Тобирамы — весь административный центр сосредоточить в одном месте, как и документооборот, чтобы не бегать между поместьями двух кланов в поисках нужной бумажки, Мадара наблюдал, с горечью признаваясь перед самим собой, что тот действительно знает, как сделать лучше.       Удобно, быстро… И все приходит в голову Сенджу. Выпендрился, самый разумный. Мадара понимал, что придирается, и что по самому дурацкому и надуманному поводу, ведь, в конце концов, предложения Тобирамы были рациональны, полезны — и работали. Словно ему было так легко, сбросив с себя доспех, перевоплотиться в знатока и разработчика бюрократии. Учиха до сих пор чувствовал себя, словно на поле боя — вот только не мог определить, где его враг. Кто он, и когда нанесет удар.       Не хватало плеча брата, на которое можно было опереться. Его голоса у самого уха, шепчущего, кому довериться, а кто — недруг, от которого стоит держаться подальше. И, глядя на советующегося с Тобирамой друга, невольно Мадара чувствовал приступы зависти. Черной, совершенно нелогичной, но грызущей изнутри не хуже голодного волка.       На миг Тобирама поднимает на него глаза, явно упоминая в негромком разговоре — и натыкается на точно такой же взгляд со стороны Учиха. Ни намека на смущение из-за того, что его поймали на обсуждении, мужчина не увидел в презрительно сощуренных глазах, и вопросительно приподнял брови. Что он там говорил Хашираме, интересно…       С этим вопросом подойти к другу оказывается для Мадары неожиданно смущающе — в том, что тот совершенно ничего не замышляет, он был уверен сильнее, чем в себе. Поэтому, улучив момент, когда Тобирама покидает кабинет, спустя буквально минуту Учиха выскользает следом, и, догнав в коридоре, негромко окликает. — Что тебе нужно? — Остановившись вполоборота, Сенджу казался слегка удивленным, да и было чем. Перемолвиться парой-тройкой фраз за день, обычно, было их лимитом общения. — Ты что-то сказал Хашираме. Что-то, касающееся меня, не отпирайся, -- скороговоркой выпалил Мадара. — И я хочу знать, что.       С минуту ему кажется, что Сенджу вот-вот улыбнется, и это слегка действует на нервы. Над чем он может в этом случае улыбаться? — Я спросил у Хаширамы, — медленно произнес Тобирама тоном, каким ребенку объясняют нечто очевидное, вроде того, что нельзя совать руки в огонь, обожжешься, или зимой нужно тепло одеваться, — почему он не говорит тебе, что вот здесь…       Со все возрастающим удивлением Мадара смотрит на его руку, приближающуюся к лицу. Вот сейчас еще можно ударить, отмахнуться, отойти… Но он стоит, не шелохнувшись, и только скашивает глаза на чужие пальцы, касающиеся щеки. — У тебя чернильное пятно. — Спокойно заканчивает тот, и впрямь едва поднимает уголки губ. Передвинув палец к виску, он несильно постукивает пару раз, и добавляет. — А здесь — паранойя, Мадара.       И уходит, зараза.