А завтра мы поговорим

      Где располагалась могила Изуны, Мадара не рассказал никому. Но исправно приходил туда каждый год, опуская несколько белых лилий, и распивал бутыль саке. Этот год исключением не стал — куда угодно мужчина опоздает, только не к брату. Пусть лишь к его костям, но собеседника лучше Учиха так и не нашёл. Хаширама слушал его, но не слышал. — мы назвали деревню Конохогакуре. Знаешь, если подойти к ней с плато на скале, она и впрямь теряется немного среди зелени вокруг. — Язык у Мадары развязывается быстро, как всегда. Одна из причин, почему праздники превращались в сущие испытания силы воли. Или соревнования по бегу с препятствиями. — У деревни должен быть лидер, и… Это не я, Изуна.       «Хокаге» — застревает в горле. Смочив то для верности алкоголем, Мадара все-таки смог продолжить вываливать наболевшее. — Какое-то время… Я понадеялся, поверил, что я смогу стать им. У меня были некоторые идеи, тебе бы понравилось, — речь становится быстрой и слегка невнятной, мужчина все чаще глотает окончания слов, мысли то и дело скакали с одного на другое, порядком путаясь.       Одно только Мадара точно знает, что в полупьяном бреду, что на свежую голову — это Тобирама повлиял на решение Хаширамы.       Во всем виноват этот выскочка, запоминает установку мозг, и выдаёт решение — немедленно ему об этом сообщить. И неважно, что луна уже начала давно свой путь по небосводу, а завтра — обычный будний день. — Я не буду спрашивать, знаешь ли ты, который час. Просто убирайся, — нет ничего невозможного, и найти, и даже разбудить Тобираму, при должном упорстве, у Мадары получается. Вот только сейчас он крайне оскорблен таким нежеланием пообщаться, и упрямо маячит перед домом, несмотря на все потуги Сенджу выставить его прочь. — Я пришёл тебе сказать кое-что важное, — качнувшись с носка на пятку, Мадара поднял слегка расфокусированный взгляд на крайне недовольного альбиноса. В свете луны он выглядел весьма… Пугающе. И красиво, справедливости ради отмечает раскрепощенное сознание, и, окутанное алкогольным парами, перестаёт отвечать. — Ты пьян, да? — с отвращением тянет Тобирама, посматривая на него сверху вниз. — Выкладывай уже. Не терпится прогнать тебя отсюда. — Я пришёл сказать, что ненавижу тебя, Сенджу, — выдыхает Мадара. — Это я и так знаю, ещё что-то? — Усталость в голосе заметна даже Учиха. Третий час ночи. Поднятый с постели Сенджу, устало позевывающий в ладонь, выглядел весьма разочарованно. Как будто ждал чего-то другого. — Знаешь… — эхом отзывается Мадара. — Ты ненавидишь меня, Тобирама? Поэтому провернул финт с выборами, не так ли?       Голос невольно возвышается, но, не успел он раскричаться во всю мощь тренированных легких, как Сенджу отходит в сторону от двери: — Зайди, — не просьба, но скорее, безапелляционный приказ, и, как ни странно, Мадара ему следует, заинтригованный. — Ты только что продемонстрировал, насколько я прав, Учиха. — Бесшумно задвинув дверь, Тобирама поворачивается к нему, потирая переносицу. — Основатель, пьяный, как подзаборная шваль, на всю деревню обсуждает подоплеку выборов главы этой самой деревни. Блестящий пример. — Я не так пьян, как ты думаешь. Я сдержаннее Хаширамы. Я… — Ты пришёл мне в ненависти признаваться под покровом ночи за случай многолетней давности. Если тебе на дипломатическом приёме нагрубят, твоя ранимая… О нет, не кривись, ранимая ещё как! — Взмах рукой повелительно предотвращает возражения, готовые сорваться с губ Мадары. — Натура потребует крови. А её довольно пролилось, Учиха. Коноха собирает шиноби не для войны, а для мирной жизни. С тобой не может быть мира, ты живёшь войной, дышишь смертью и упиваешься чужой болью — и кроме как убивать, ничего не умеешь. — Так мне здесь не место, по-твоему? — облизнув пересохшие губы, произносит Мадара, придавленный тяжестью чужих суждений к месту. — Где ты сегодня был? — Тобирама уже не делает вид, что страшно тяготится каждой минутой, проведённой в компании Мадары, и смеряет неожиданно собранным взглядом. — Где ты был, второй основатель деревни, когда твой друг принимал должность главы Конохи? — Ты помнишь, что сегодня за день? — словно пропустив упрек мимо ушей, перебивает его мужчина. — Вторник. Уже среда, вернее. — Пожимает плечами Тобирама. Ему ведь все равно, понимает Мадара. Это не его мир крутился вокруг единственного родного существа, не его брата убили. — Навещал могилу брата, — бесцветным, лишённым жизни голосом хрипит Учиха. — И нажрался так снова? Учиха, он умер. Никакие силы его не вернут к жизни, как бы ты не плакался и не пытался… — Заткнись, — предупреждает мужчина, шагая ближе. Под судорожно сжатыми добела пальцами трещит жалобно ткань чужой одежды, пока Мадара вжимает в стенку Сенджу. Несколько секунд они сверлят друг друга яростными взглядами, и Тобирама кое-как, но отпихивает в сторону взбешенного Учиха. — долго ты ещё будешь лелеять свою обиду? Мои братья умерли от рук твоих соклановцев, Учиха! Будучи детьми! Думаешь, я, или Хаширама, вынашиваем планы мести ночами из-за их смерти? — Скажешь, что простил и забыл? — зло смеётся Мадара, качая головой. — Скажу, что я не могу всю жизнь просидеть у их могил, вспоминая, как хорошо было в детстве. Скажу, что есть несколько десятков детей, которых можно уберечь от этой участи. Хватит все время оборачиваться назад, Учиха! Вот оно, будущее, — подхватив за рукав отчего-то не сопротивляющегося Мадару, Сенджу потащил его к окну, и указал широким жестом на теснящиеся дома. — Ты не стал бы достойным хокаге, Учиха. Ты живёшь не здесь, а где-то в своём мире. — Ты сам сказал, что мне здесь не место. Где твоя хваленая логика, Тобирама? Что мне делать в деревне, где я совершенно один, обособленный ото всех? — Ты один, потому что хочешь себя видеть таким, Учиха. И ничего не замечаешь, кроме того, что хочешь замечать. — Выпустив его рукав, Тобирама отошёл в сторону, резко потеряв запал. — Иди спать. Незачем тебе в таком виде шататься по Конохе. Свалишься в канаву, потом позора не оберёшься.       В гостевой комнате стерильно чисто — Мадара специально проверил, но нигде ни слоя пыли. После умывания прохладной водой часть хмеля выветрилась, и теперь он лежал без единого признака сна ни в одном глазу, ворочаясь на футоне, как заводная юла. Проклятый Сенджу. Бросается двусмысленностями, а ему потом лежи и думай, ему послышалось что-то еще за словами Тобирамы, или там и впрямь было что-то еще.

***       Хаширама, кажется, не ожидал, что он придёт — но едва мелькнувшее в теплом взгляде, которым тот окинул Мадару с ног до головы, удивление, быстро сменяется приветливостью. — Ты немного поздно, саке уже успело остыть, — с шутливым укором произносит Сенджу, увлекая с порога брюнета в дом, едва тот успел скинуть у порога обувь. — Не думал, что у тебя оно успевает остыть, — с усмешкой отпускает шпильку в ответ Мадара, и это отчего-то поднимает ему настроение.Он начинает думать, что действительно не зря пришел. Не зря встретил здесь лишь Хашираму. Хотя речи и не шло о выпивке, но Сенджу не слушает, подливая в сакадзуки еще и еще саке. И с жаром рассказывает об очередных планах по расширению деревни. — … Сколько можно по домам учить детей? Представь, нет, Мадара, — смуглая, теплая ладонь ложится на плечо, слегка тормоша Учиха, привлекая внимание, — только подумай! Они смогут с детства стать настоящими друзьями. Как мы прямо! Знаешь, как я скучал по нашим с тобой тренировочным боям? — Знаю, — с улыбкой отвечает Мадара, посмеиваясь. С Хаширамой… Уютно. Как бывало только в детстве, когда их семья была действительно большой — лица и голоса он почти не помнит, да и не смог бы сейчас даже назвать уверенно воспоминание настоящим, но это чувство необычной защищенности и уверенности, что он здесь к месту, что его любят и не дадут в обиду, было тем маленьким талисманом, чудом не исчезнувшим с годами.       Пока последний, кого он любил, не сгинул. От этой мысли пахнуло могильным холодом, когтистой лапой разодравшим иллюзию, на миг захватившую Учиха.       Будто он дома. Будто он нужен.       И, словно добивая остатки тающего очарования вечера, седзи с тихим стуком отодвигается, являя весьма и весьма недовольное лицо Тобирамы. Третий час ночи, читается в сдвинутых сурово к переносице тонких бровях. Вы опять пьете, и не собираетесь заканчивать шуметь, недовольно поджимает он губы.       Я могу предугадать все, что он скажет, внезапно понимает Мадара, отчего-то страшно гордый этим. С какой интонацией, куда будет ставить ударения, и где драматично возвышать голос.       Словно выучить наизусть чужие эмоции, исподтишка следя за ним столько лет — это достижение. — Я пойду, пожалуй, — не желая становиться хотя бы сейчас причиной бури эмоций, на которые обычно Тобирама скупится, выливающейся на голову Хаширамы потоком увещеваний в попытке пристыдить его. Или вернуть на путь истинный. Тот, конечно, порва не заметил, и все равно принялся отчитывать старшего брата, как провинившегося котенка, еще немного — и начнет поучать. Никаких Учиха в доме, например, хихикает про себя Мадара, и поневоле улыбается. — Я сказал что-то смешное? — отчетливо обращается к нему Тобирама, поднимая колючий взгляд бордовых, в полумраке кажущихся почти черными, глаз. Пожалуй, он даже слишком раздражен. — Не знаю, я не слушал, — еще сильнее распаляясь, отвечает ему Учиха, и невольно шире раздвигает в пьяной улыбке губы. Хаширама где-то позади прыскает, и поспешно прикрывается ладонью, делая вид, что он уже убирает. Ночь обрушивается на него с самого порога своей прохладой — и ливнем, на который он не обратил внимания даже. Самое то, чтобы протрезветь до момента, как он вернется. — Учиха, — с порога окликает его Тобирама, зачем-то выскочивший следом. Мадара тут же рефлекторно начинает вспоминать, не забыл ли он чего-то, или оставил случайно, и, не припомня за собой подобного грешка, с немым вопросом смотрит на альбиноса. — Ты забыл, что я говорил по поводу основателей Конохи, по ночам шатающимся в пьяном виде по деревне? — Что это позорище?       Тонкая улыбка все-таки мелькает на суровом лице, и Сенджу кивает: — И это в том числе. Никаких шатаний. Гостевая комната снова твоя.

***       Это почти похоже на скрытую заботу — даже спрятанную под нотациями о репутации, вреде пьянства и причитаниями о том, что вся уборка падает на плечи Тобирамы, поскольку Хаширама вырубается в очень удачный момент. Сакадзуки Мадара относит на кухню, да там и остается, перемывая небольшие пиалы, и аккуратно их протирая. — И от тебя есть польза, — бормочет Тобирама, как-то совсем уж неожиданно появляясь за спиной. С негромким стуком брюнет опускает на столешницу ладони, и глубоко вдыхает. — Больше, чем ты бы мог подумать. — Я предпочитаю верить своим глазам, и только потом что-то утверждать, — он и не думает уходить, с досадой подмечает Мадара, и разворачивается, лицом к лицу чуть не столкнувшись с Тобирамой. Слегка задрав голову (ну почему он выше?), мужчина пристально всматривается в чужие глаза, ища хоть намёк на насмешку. — Ты так и не ответил мне, почему ненавидишь, — напоминает Учиха, стараясь отойти подальше, но, как назло, упирается спиной в мойку. — Я уже говорил, что у тебя паранойя? Да, говорил. — Кивает тот, словно сверяясь с какими-то записями, коих обычно у него целых ворох при себе. — Почему ты вообще решил, что я тебя ненавижу? Только потому, что хочешь взаимности в своей ненависти?       Вот уже второй раз Мадаре чудится что-то другое за чужими фразами, и мучиться в очередной раз от этой неопределенности ему не нравится. — Если бы ты меня ненавидел, ты бы не стал говорить со мной, — медленно, словно проверяя свои догадки, произносит он, поглядывая то и дело на Тобираму, мол, правильно? Я угадал? Я в верном направлении двигаюсь? Легкий подбадривающий кивок — и он продолжает. — Сенджу, мой клан боится меня, и готов поднять восстание против моего главенства. — Они боятся, и не без оснований. Просто дай им уверенность, что ты не потащишь их опять в затяжную войну, — почему-то звучало так, словно Тобирама прекрасно знал о проблемах в его клане. — Или ты не видишь, что Коноха стала для них домом, который твой клан боится потерять? — Не для меня. Меня здесь опасаются… И сторонятся. Выборы ясно это показали. — С каким-то болезненным удовольствием всковырнул очередную душевную болячку Мадара. — Хаширама слишком увлечен своей новой должностью, и не видит, во что нас ввязывает Страна Огня. — Мадара, а ты не пробовал использовать вот это по назначению? — Припечатав ему рот ладонью, Тобирама повысил голос. — Не для того, чтобы высказываться могильному камню о своих мыслях, и не для того, чтобы причитать, как всё плохо. Почему ты не поговоришь с моим братом? Ты… Ками, ну что за идиот. Люди не умеют читать твои мысли, Учиха! — Он не послушает… — кое-как отстранившись, Мадара пережал чужую руку у запястья. — Я знаю, что не послушает! — Конечно, вижу, ты попытался. — Саркастично закивал Тобирама, — Пару раз, в мысленных диалогах. Отлично сработано. Не усни Хаширама, я бы пнул вас нормально поговорить. Но вы сделаете это утром. Вот также, как мы сейчас говорим, ты встанешь перед моим братом и выскажешь все, что тебя не устраивает. И не будешь отмахиваться от его слов и прикрываться тем, что тебя никто не понимает. А теперь иди и проспись. Надеюсь, твоя разговорчивость без спиртного не развеется к утру.       Уже близко рассвет, а сон и не думает идти, вздыхает про себя Мадара, все еще под впечатлением от перепалки. И второй раз он уже не намерен молча пережевывать это про себя. Как там сказал Тобирама? Его мысли никто не читает?       Приходится подождать, пока дверь скользнет в сторону, и, прежде чем Сенджу опять начнет ругаться, Мадара осторожно берет его за руку, про себя вознося маленькую молитву. Пусть он не ошибется… — У меня есть предположение, — помолчав, тихо произнес Учиха, невесомо скользя пальцами по чужой ладони, и сильнее укрепляясь в нем. — Почему ты делаешь это все. Могу я зайти? ***

— Который час? — Мадара просыпается от хлопания дверей где-то на первом этаже, и тянется непроизвольно рукой под подушку. Разумеется, там нет куная — подушка-то чужая. За спиной он слышит шуршание, и недовольный зевок. — Спи еще, — на плечо опускается теплая ладонь, и скользит вниз от предплечья к локтю. — У тебя важный разговор утром.       Не такой важный, про себя думает Учиха, прижимаясь спиной к широкой груди Сенджу, и улыбается впервые за долгое время не вымученно и показно. Но то, что он состоится, сомнений уже нет. Можно сколько угодно изводить себя догадками, а можно просто поговорить, даже если результат окажется совсем не тем, каким его ожидалось увидеть.       Но отнюдь не плохим.