blooding wine

Том ведёт его на грех, на исповедь — к себе домой. Том держит его над пропастью, под водой — в цепкой хватке. У Тома в голове царствует хаос: это дитя в его руках преступно податливо. Том делает шаг, а получается два. Гарри вторит его действиям, будто они держатся на одном стержне. Том кладёт ладонь ему между лопаток, подталкивая, позволяет идти на пол шага вперед. Гарри — тяжёлое облако. Тому достаются осадки. Том посчитал бы, что он скатывается в пародию, но в его руках истина. «Воздержаться бы, — думает Том, — сдержаться бы». Его дом, его безопасность, а теперь и прямоходящая икона принадлежит ему и этому месту. Том заводит его к себе в дом, а Гарри разливает по стенам своё существо, привнося свою тяжёлую яркость в его бытность, в жизнь этого места и самого Тома. Перешагивая порог, Гарри чуть ли не падает и цепляется ватными пальцами за его плечи — оттого ли, что аура дома хочет раздавить незнакомое лицо? — но Том помогает ему устоять на полу, на земле, в сознании. Том поощряет его намеренно, а Гарри бездумно хватается за него, как за единственную опору, и в глаза заглядывает с надеждой и мольбой. Невидяще пытающиеся ухватиться за что-нибудь пальцы из раза в раз только Тома находят. Каждое прикасание ведёт за собой череду других. Гарри путается в своих ногах, а Том — в паутине неправильных чувств. Том хватает Гарри за волосы и запрокидывает его голову, оголяя тонкую шею, старается не пасть, как Содом и Гоморра. «Воздержись», — молитвенно тянется в его голове. Том ведёт его в ванную, кран выкручивает на полную и самую холодную. Шёпот, разносящийся по трубам, кажется, его осуждает. Он окатывает его лицо ледяной водой, позволяет гравитации спустить его пусть и святое, но тело, на землю. За волосы оттягивает, заставляя Гарри смотреть в зеркало. Смотреть на себя в руках Тома. Глаза Гарри разлепляет неохотно и томно. Том пристально наблюдает и видит страх — за себя, за него, за кого? — проводит мокрой ладонью по скуле, как будто проверяет на чистоту. Потерянный, но вновь одарённый волей, иллюзией извеления, Гарри не двигается, не оборачивается, только смотрит через призму искажённого мира на Тома позади себя одним живым и одним мёртвым глазом — ни в каком из них не гнездится разочарование. Гарри всё ещё еле стоит на ногах, поэтому Том его не отпускает. Потрёпанный вид мальчишки щемит неприличной нежностью у Тома в груди. — Господи, — обращается Том то ли к Богу, то ли к Гарри. А есть ли разница? — Гарри, — он опускает голову и, кажется, намеревается уснуть. Том отпускает его волосы и тут же хватает за руку — от прикосновений в глазах искрится. Вверенным телом распоряжается с трепетом. Руками блуждает, но от заботы ли? Неверное движение – и Гарри, кажется, перегнётся и сломается. Как человек хочет уничтожить всё, что прекрасно, так и у Тома в руках звенит инфернальный порыв – Гарри прекрасен, как никто другой. Том едва дышит: цветут сыпью чумной желания прямиком из второго круга ада лишь от запаха смурных волос с чужой головы. Гарри хмыкает то ли своим мыслям, то ли мыслям Тома — уж больно они громкие. Мальчишка в его руках совсем потерял твёрдость: откинул голову ему на грудь и сомкнул веки. Том ведёт Гарри в святая святых и сажает за овальный обеденный стол. Дом Тома — мрачная праздность. Чисто до едкого запаха в ноздрях, светло до головной боли и тихо до звона в ушах. Гарри везде. На каждой строчке книг, что есть в этом доме, в каждом шорохе и на вешалке в коридоре. Химический запах чистящих средств мешается с его запахом. Исповедь, грех и растление. Ладан, церковь и воск. Том готовит обряд инициации, а Гарри сидит, как тотем, недвижимо, навалившись на спинку стула – восковая фигура с неубитыми глазами. Том ходит по кухне, словно Гарри нет и вовсе, а тот лишь безжизненно глазами его провожает туда-сюда, следит, как за маятником. Том ставит охлаждаться вино, расстилает кипельно-белую скатерть. Белую настолько, что, кажется, призывает её испачкать, осквернить её каплями крови и Chateau La Croix Meunier. Достаёт два бокала. Натёртое до блеска стекло покажет не только своё наполнение, но и просветит душу любому: вспорет грудь и стучащее, колотящееся бедное сердце миру всему покажет. Две пустые тарелки, три свечи, вытянутые и вставленные в канделябр, и металические приборы. Том переодевается в белую рубашку под его прожигающим взглядом. Пробка высвобождается из узкого горлышка с эхом колокольного звона. Вино по бокалам разливается молитвенным пением. Говорят, вино приближает к Богу, но Гарри и Тома разделяет целая пропасть — овальный стол, застланный невинностью. Гарри силы в руках не чувствует, едва ли не расплёскивая вино. Том притупляется в собственной жажде, вздыхая наконец полной грудью. Самозабвенно наблюдает за его действиями. Вся его недостижимая мечта сейчас восседает напротив, слепыми глазами глядя сквозь... бокал? Тома? Гарри делает глоток, вино разливается по его горлу, а Тома заливает истомой. Мир, кажется, просто перестаёт существовать. Том одаривает его покорным кивком, после чего отпивает и сам. Вверяясь в руки своему искушению, Том глядит в глаза напротив и неосознанность, сонная дымка в них, Тома не благосклоняет. Гарри теряется в собственном теле. Делает глоток, неестественно выгибается на стуле и что-то тихо скулит. Том хватается взглядом за его волосы, а руками – за край стола. Гарри возвращается к Тому корпусом, взглядом, сущностью и пробуждается в собственном бодрствовании. Том это замечает. Подмечает блеснувший страх и осторожность в повороте головы, во взгляде, в сущности. Демон опьянения отпускает священного ангела. Гарри опускает глаза в тарелку, и её чистота и нетронутость давит из него лишь: «Где я?»