blooding wine

«Где я?» Том — трёхмерное богохульство, чужой вопрос проглатывает и забывает, потому что не об этом сейчас должны капать слова. — Пей, — мрачное удовлетворение сквозит у Тома во взгляде, — с тобой уже всё в порядке. У Гарри волосы на руках встают дыбом, но жертва здесь не он. Том делает глоток из своего бокала. Звенит тишина, не хватает сумасшедшей мелодии тысячи скрипок, а они вдвоём друг на друга смотрят не то что со страхом, не то чтобы с тягостью неоправданных ожиданий — мир сужается и сужается, в мире слепящего света кухни их только двое. Иисус плакал за Лазаря, Гарри — за кого-то тоже. — Отчего же ты восскорбел духом? — Том подаётся вперёд. У Гарри на глазах исходит бликами пластик, но он их не опускает, держит Тома на плаву своим взглядом и не глядя хватается за несуществующую ножку бокала. Дрожь — что попытка стряхнуть с себя всё неугодное за пределами квартиры. Иссушение, очищение, Гарри делает два глотка. Том следит за взволнованными движениями его глотки и за грешной несдержанностью: слёзы беззвучно окропляют вино. Том принимает и захватывает чужое дыхание. Праведный ужас Гарри витает в воздухе, имеет свой запах, но Том поднимается и обходит, подходит, расходится в решительности. Как жаль, что ему всё это нравится. — Дай. Гарри протягивает ему свой бокал, Том присваивает себе его непорочность: допивает до дна его слёзы, страх и горе с привкусом золота. Вверенная ему в руки и разлившаяся по телу жизнь с послевкусием горести и отчаяния Тома влечёт прегрешением. Гарри не может познать полноты Божьей кары, оттого Том и возвёл себя в каратели-просветители. Грубость гулкого эха в освещённости кухни приобретает свои очертания. Гарри может дотянуться и потрогать этот звук, с которым Том пропускает чью-то жизнь в своё тело, проглатывая целиком. Самовольным жестом Гарри опускает голову, вздрагивает от громкости сего действия. Слишком ярко для них обоих. Вино с чужими печалями, стены с чужими глазами. Том бокал ставит нарочито грубо, а Гарри за челюсть хватает в меру бережно. Ежели Гарри и приобрёл покорность в глазах Тома, то смелость — в своих. Льнёт к руке. Жертвенно разливается в руках своего карателя. Том пальцы кольцом обвивает вокруг его шеи, но не сдавливает. Гарри и от воздуха душно. Слабость в его теле расправляет крылья, и он хватается за Тома, пытается удержаться или удержать. Тарелки, к которым они не притронулись, кажется, издают свою тишину, позвякивая где-то на задворках разума. Сегодня на ужин Том подаёт свою милость и чужую праведность. Стекающая со свечи капля воска застывает на ножке канделябра, не успев испоганить белую скатерть. Том смотрит Гарри в глаза, а жизнь тает на периферии. Гарри улавливает это волнение, мешает со своим, задыхается в каком-то приступе. И неизвестно, что движет им самим: фальшивая покорность, инстинкт самосохранения или истинное повиновение, но Гарри позволяет Тому весь этот фарс. — Встань, — Том велит. Гарри выполняет. Он не оказывается на одном уровне с Томом ни в одном его значении. Склонив голову, дышит ему в солнечное сплетение, пока тот видит в нём возвышение. Том подушечками пальцев ведёт от его шеи и спускается ниже. Рукой ведёт вдоль одежды там, где у Гарри ключицы, плечо, предплечье. Запястье хватает в каком-то жесте приземления и тянет вниз. Два бессмертных врага одной верности. Они вальсируют по кухне, шагая друг на друга. У Тома цель — загнать Гарри в угол. У них один глоток воздуха на двоих и им стоит приблизиться, но кислородное голодание начинается раньше. Всё последующее слишком… слишком быстрое, резкое, яркое, громкое. Том прижимает его к краю стола, желая сломить, но Гарри успевает упереться руками о стол сзади, выгибаясь вперёд. Поддаётся. Принимает. Гарри покорный. У Гарри желание выжить. Том хочет в нём сопротивление. У Тома желание выжечь. Гарри в своей роли Мессии слишком правдив: на жертвенное искупление идёт с блаженным видом. У Гарри всё ещё страх в глазах, но в спокойном дыхании… Он почти готов быть распятым. — Я не хочу умирать, — его отчаянный шёпот скрипит по стеклу, и трещит, и позвякивает. У его слов нет адресата, они витают в прохладе кухни, делясь и формируясь во что-то неоднородное, застревая во всём и урывками, но в памяти Тома отпечатываются целиком и полностью. Гарри провоцирует и побуждает Тома своими действиями, да и существованием в целом. Том жаждет его, он желает вкусить его страх. Том кладёт обе ладони на лицо Гарри в каком-то требовательном жесте, смотря точно в разбитые глаза, словно ждёт чего-то большего. Приближается, не разрывая зрительного контакта, желая то ли запугать его, то ли вверить себя ему. Гарри бесстыдно поддаётся то ли с ужасом, то ли с тотальным принятием своей участи, а у Тома свои заповеди. Том накаляется во взгляде, в оскале и в тяжёлом дыхании куда-то в шею Гарри. Он сквозь ткань неизменной белой рубашки кусает плечо Гарри, не сдерживаясь, пачкается и пачкает впервые за этот вечер. Ему бы остыть. По зубам стекает слюна и немного чужой крови. По лбу катится пот и тень небольшого пламени. Том смакует металический привкус во рту и ухмыляется так беззлобно, словно вовсе не смерти желает. Гарри извивается от боли, но становится на шаг ближе к искуплению. Его мысли яснее, прозрачнее. Он вглядывается во тьму напротив и пытается увидеть в ней что-то. Гарри стремится понять. Том перехватывает запястья Гарри, целуя внутренние стороны ладоней одну за другой, будто пытается пригвоздить его, подобно распятию Иисуса. Гарри поддаётся нечистому духу, мякнет в его руках. Том отстраняется, а дальше напористей: твёрдыми руками расстёгивает пуговицы рубашки, обнажая его пред собой и всем миром, что застрял в стенах этой кухни. «Волей, данной мне Богом», — начал бы Том, но никто ему воли не давал. Он просто расстилает мальчишку на столе, вбирая и пропуская сквозь себя всю его подноготную. Так ли сладок запретный плод, или Том лишь злоупотребляет полномочиями? — Зачем же? — Гарри не отслеживает целостность собственных мыслей, выдаёт несвязный бред. Том думает за него и в своей голове складывает пазлами его слова. Том взглядом давит на него, а руками — на его рёбра. Гарри вздымает грудную клетку, но едва ли способен дышать. От давления ли, иль от тяжести воздуха в этом храме, названном по деяниям (не)благочестивым в нём? Том ведёт особенную собственническую линию, потому не стесняется помечать Гарри так, что всё его тело после будет кричать о его ему принадлежности. Гарри под Томом и его действиями то и дело отчего-то вздрагивает. Том высвобождает Гарри от одежды, мирского обличия, которое теряется в наготе, подставляя его под кухонную прохладу. Ежели тело — одежда души, то Гарри сегодня в овечьей шкуре. Том обжигается на каждом прикосновении, окончательно теряя веру в его святость. Непорочен лишь образ его, тело его искушает. Гарри шумно дышит, боясь отпустить голос и прослыть грешником. Они жалуют друг друга в каждом действии и касании, льнут к грубости и ласке друг друга, как к единственному возможному проявлению. Том давит. Коленом давит на его пах, правой рукой — прямо на грудную клетку, своим присутствием — прямо на его сознание. — Не надо, — Гарри взвывает эту просьбу, будто у него есть право на стоп-слово, будто это игра, будто Том его послушает, будто он имеет право на голос. Сам к себе призывает унижение: Том даёт ему хлёсткую пощёчину. Отчего-то этот жест его пыл не остужает, лишь раззадоривает в нём противостояние. Гарри дёргается и извивается. Скулит, когда Том так медленно сдавливает челюсть, кусая его тонкую кожу. Изворачивается, когда Том царапает его бёдра. Шипит, когда Том выворачивает его руки. Том восторгается. Желает Гарри и эту реакцию на него. Гарри призывно выгибается и защитно уворачивается. Он всё ещё верен себе, и эта вера сегодня его якорь. Они пачкаются друг об друга: целуются и дышат чистой похотью. В минуте единственной чистой тишины слышен лишь шёпот. Гарри шепчет тихо, быстро и сбивчиво. Сыплет вопросами, просьбами и прощениями. — Чего же ты шепчешь, ангел? — Том спрашивает ему прямо в рот, словно пытается поймать слова Гарри. — Громче, — Том вновь приказывает. Том все свои благие намерения порастерял. Сейчас смотрит на Гарри глазами полными желания и вожделения. Том сейчас скорее проучает, чем учит. Гарри молится, кличет Господа Бога, а сам греховодничает в этот момент: в каждом вздохе будто просит Тома о большем — не останавливает. Том бьёт вторую пощёчину, словно пытается вернуть Гарри в сознание, в реальность, где он так касается его тела, целует, очерняет. Гарри возбуждён против воли и телу своему неохотно повинуется — на поцелуи Тома отвечает со всей пылкостью. Том наконец высвобождает его кисти из своих рук. То ли отпускает, то ли знает, что Гарри уже не уйдёт. В глазах Тома нездоровый блеск, а в руках уже появился столовый нож. Свет кухни освещает громкое тело, расцеловывает тенями и бликами каждый его сантиметр. Том делает то же самое. Пустой блестящий бокал, белый чистейший холст. Голова, незанятая мыслями, тело, нетронутое людьми. Этот мальчик-четверг — подарок судьбы для Тома. Этот мальчик, дьявольское искушение, пришёл сюда за искуплением. Том подносит нож к свече, нагревает, а после проходится вдоль рёбер и до подвздошных косточек. Гарри вскрикивает. Этот крик для Тома знак непорочности. Он принимает его как признание и дар. Гарри мечется по белой скатерти, создаёт складки на ткани и мнёт её. Том начинает с меньшего и прощает его. Гарри впивается ногтями в руки Тома, когда тот плашмя прикладывает до острой и жгучей боли нагретый нож к его груди, оставляя красные лепестки-ожоги. Том прижимается жёсткой тканью рубашки к обнажённому и разгоряченному телу мальчишки и шепчет на ухо: — Я так долго этого ждал, так долго желал просветить, открыть тебе глаза, подарить свой взгляд и вкус, показать истину… Том шепчет ему, но слова разносятся по всему помещению, рассекают воздух, захлёстывая на каждой паузе. Гарри захлёбывается чувством страха: заглядывает Тому в глаза, хватается за его руки — пытается вымолить пощаду. Его глаза блестят надеждой или слезами, он надеется на милосердие Тома и на волю Божью. Гарри живёт в своей цикличности и сейчас навряд ли отделяет реальность ото сна. Том хочет подарить ему свой взгляд, свою больную правду. Четверги, что окольцованы красными нитями, и мальчишка, что окружён тьмой — его заповеди. — Прошу, отпусти меня, — Гарри не оставляет попытки вразумить Тома. Тома пьянит лишь сладостное предвкушение, оттого и попытки мальчишки бессмысленны. — Смотри на меня, не смей отводить взгляда, — Том одним своим тоном его глаза к себе припечатывает. Том руками шарит по его телу, пытается ощутить его материальность, доказать самому себе, что Гарри не эфемерное божество. Прямо сейчас лежит перед ним обнажённый, дышит и чувствует. Боится и зависит от Тома. Том принудительно засовывает ему пальцы в рот, приказывает молчать и не двигаться, забирает волю. Знает ли Том сам, чего хочет от Гарри? Навряд ли. Покорность или сопротивление? Том думает, что сам бы наверняка сошёл с ума, окажись он в таком же положении, но к мальчишке он беспощаден, а ситуацию оценивает, как благодеяние. Он чист совестью, пока сам в это верит. Гарри плачет тихо. Солёные дорожки от слёз стягивают кожу лица и шеи, Том не пропускает ни миллиметра — вкушает устами его печаль. Том так сильно пытается быть ближе к нему, что сейчас буквально вплетается в тело Гарри. Он не упускает больше возможности касаться его бёдер, задерживаться с сиплыми вдохами в области паха, костяшками проводить по вставшему члену. Гарри так уязвим. Том читает его, как открытую книгу, язык его тела так понятен и прост, ещё чуть-чуть и Риддл обернёт его в свою обложку, поставит на полку и соберёт коллекцию. Кровоподтёки на рёбрах, как свидетельство жизни и реальности, но для Тома боль идеализирует мальчишку, красные капли крови на белоснежной коже — произведение искусства. Стены кухни будут ему достойной рамой. Спешно и торопливо, последовательность действий теряется в этой суматохе. В этом доме здесь и сейчас все книги, стоящие корешок к корешку, падают с глухим хлопком на пол, всё стекло бьётся, с потолка сыплется штукатурка, словно дрожь Гарри расходится волнами, заставляя мир вокруг разойтись трещинами и надломами, или Тому это только кажется. Предметы мебели и кухонные ножи летают в воздухе, кажется, едва ли не задевают их тела. У Гарри жар и агония. — Прошу, прекрати, — выпрашивает так искренне он, — пока не стало поздно, — молит он. У Тома больше нет шага на отступление. За спиной лежит его тень, злом искажённая, с ножом в руках, а пред глазами — чужие глаза, что безумие то ли порождают, то ли удваивают. Чья-то рука, (не его ли?) беспощадная к этому богоподобному мальчишке, подталкивает Тома к нему и заставляет терзать его непорочное тело. Не распятием карали Иисуса, а унижением. Не болью учит Том, а подчинением. Он приготовил ему несколько даров на этот вечер. И ежели Том поможет ему в искуплении, то безвозмездность ими не обговорена. Том заберёт его тело и душу, уничтожит суть его непокаянную и голос вольный. — Что же тебя ко мне привело, милый? — Том говорит приглушенно и монотонно, не делая пауз, словно никогда не собирается останавливаться в речах своих. Гарри ждёт продолжения. Ждёт, когда же Том усмехнётся своими змеиными глазами и уничтожит последние его надежды. Бездействие перед злом — такое же злодеяние, но Гарри ослеплён взрывами, вспышками, болями. Он пятно репутации всего живого ныне на Земле, но заслужил ли он это? Гарри бы сказал, что привела сюда его сама Тьма, и не соврал бы, но в искажённой памяти Тьма с чертами Тома. — Ты.