All Dogs Go To Heaven

Чуя остался снаружи, подперев собой белую шершавую стену больничного коридора. Последний взгляд Мори, шагнувшего вслед за Хиротсу в палату Оды Сакуноске, показался ему насмешливым, говорящим — «Что ещё ты сделаешь, чтобы спасти его?». Всё, что в моих силах. Чуя ощущал, как кафельный пол трескается под подошвами, когда способность активируется против воли — на эмоциях Накахара не раз разносил всё, что попадалось под руку. Он знал — босс дотянет до последнего, прежде чем станет применять меры. Чуя знал — Мори странно привязан к одному своенравному подчиненному, он потакает всем его прихотям и давно бы наказал любого, кто посмел бы вести себя таким образом. Любого, но не Дазая. Но Мори уже совершил ошибку. Он задействовал Оду, прекрасно зная, насколько Дазай привязан к нему. Однако Мори умел признавать ошибки. Чуя почти понимал — у босса мафии не было другого выбора. Сам Накахара сделал бы то же самое — он пожертвовал бы несколькими жизнями, чтобы спасти организацию. И так же он понимал — если речь шла об Оде Сакуноске, Дазай никогда бы этого не сделал. Дазай разрушил бы весь мир, чтобы его спасти. Чуя злился, потому что об этом Дазай всегда молчал. Они были напарниками только на поле боя, вне которого Дазай закрывался и отворачивался, будто Чуя был не достоин хотя бы знать. О том, что произошло с «Имитаторами», он узнал от Мори. И сразу понял, чем это кончится. Дазай не выйдет из палаты без Сакуноске — они оба умрут или оба покинут мафию. Что, в общем-то, было одним и тем же. Чуя злился, потому что знал — о каком бы неоплатном долге ни шла речь — Дазаю не будет никакого дела до Накахары, когда всё закончится. Как ему не было дела до Акутагавы, когда он проворачивал тонкое лезвие под его рёбрами. Чуя больно сжал кулаки, бросив взгляд на приоткрытую дверь в другом конце коридора. Если бы Акутагава не вбирал в себя всё самое худшее от своего наставника. Если бы мог хотя бы поговорить — но нет, Рюноске Чую тоже ни во что не ставил. Достойный ученик своего учителя. Сколько бы Накахара не ловил его в коридорах и не рассматривал ссадины на лице, сколько бы раз не выдыхал сквозь зубы: «Тебе, что ли, это нравится, Акутагава?» — тот ничего не отвечал. Лишь злые бесчувственные глаза полыхали из-под бледных ресниц. Как будто боль приносила ему удовольствие — словно она была единственным вниманием, что он заслуживал. Чуя понял — Рюноске тоже был из тех, кто стёр бы мир в порошок ради одного человека, даже больше — ради единственного слова одного человека. Чуя морщился, и кафель всё больше трескался под ногами. Если бы он смог достучаться — не пришлось бы выносить из палаты тяжелое неподвижное тело, не пришлось бы вслушиваться в слабый, еле пробивающийся сквозь кожу пульс, не пришлось бы после стирать с кожи его подсохшую кровь. Не пришлось бы просить босса об услуге, приклонив колени. На что ты готов, чтобы спасти его? Во рту неприятно пересохло, и он, сжав зубы, опустил голову. Если он знал, что это поможет — иное значения не имело. Чуя ждал — пообещал себе подождать исхода. Он должен увидеть это своими глазами. Убедиться, что всё закончилось. Он уже знал — всё решается в эти минуты, в этой палате, залитой красноватым закатным светом. В ней Дазай и Ода наконец получат то, что заслуживают. Чуя ждал и в последний раз перебирал в голове все упущенные возможности — все унизительные моменты, когда другие его ни во что не ставили. Когда Дазай каждый раз оставлял его обиссиленным на поле боя. Когда сбрасывал вызовы, потому что был в чертовом «Люпине» со своим чертовым Одасаку. Когда умалчивал о единственно настоящем — о том, что он что-то чувствовал. Разумеется, не к Чуе и, конечно, не к Акутагаве. К тому, о ком Чуя и не знал, если бы однажды не увидел — во время вооруженного конфликта пару лет назад — как Дазай смотрит на одного высокого молчаливого парня из шестерок мафии. Чуя знал этот взгляд. Безумный, преданный и печальный. Такой взгляд иногда вспыхивал у сестрицы Коё, когда она вспоминала о своем прошлом — о любви, которую у неё отняли. Таким взглядом сверлил безответную спину наставника Акутагава. Глупый ребенок. Преданный мёртвый пёс. Чуя злился, и трещины прошивали белую плитку, словно чёрная паутина. Он бросал взгляд на окно в конце коридора и ненадолго прикрывал глаза. Теперь всё будет в порядке. Он уже знал, что Дазай больше не будет его напарником. Больше не сможет издеваться над Акутагавой. Мори сдержит своё слово. Дазая больше не будет. Чуя не знал, что он должен чувствовать — слепую радость или слепую боль. Он был уверен — Акутагава сойдет с ума и разнесет весь порт. Если сможет прийти в себя, если сможет подняться на ноги. Может быть, очень нескоро. Может быть, никогда. Дазай готов был разрушить мир, чтобы спасти Сакуноске. И он уже разрушил и отнял всё, что у Накахары было. К голосам в палате Чуя не прислушивался. Через плотную дверь еле слышно доносились смутные звуки. Ровный голос Мори — сдержанный и холодный, как лезвие скальпеля. Чуя бесконтрольно представил себе его взгляд — пробирающий до костей взгляд жестокого босса мафии. Дрожь прошла по спине — Чуя вспомнил, как Мори смотрел на него сверху вниз. Снисходительно. Одобряюще. Как дрогнули колени, соприкасаясь с полом. Как пальцы в белой перчатке коснулись его виска, убирая рыжую прядь волос. — На что ты готов, чтобы спасти его, Чуя-кун? Как сжалось всё внутри, когда он глухо выдохнул, глядя на медленно распахивающееся черное пальто, на взметнувшийся в полумраке кроваво-красный шарф. — На всё, чтобы Дазая здесь больше не было, — и, приоткрыв рот, он плотно закрывал глаза. Красные лучи солнца заметно блекли — Чуя встряхнул головой и прошёлся по коридору. Заглянул в приоткрытую дверь в конце больничного крыла — Гин сидела возле койки, держа Рюноске за руку, на другую руку уронив свою голову. Волосы разметались по бледному лицу и по покрывалу. Она спала. Чуя выдохнул, бросив взгляд на искалеченное перебинтованное тело, на издающий мерные звуки аппарат, искусственно поддерживающий в нем жизнь. — Дазай должен… должен получить по заслугам. — Разумеется, Чуя-кун. Мори наклонялся и сильнее затягивал вокруг его горла шарф. Он вернулся к своему месту и прислушался. В палате Оды Сакуноске был различим тихий голос — похоже, что говорил Хиротсу. Чуя прикрыл глаза. Он не знал, сколько времени уже прошло. Ожидание обволакивало — он чувствовал себя запертым. Время сгущалось и останавливалось на каждом вдохе. В красном воздухе больницы становилось тяжело дышать. Он слабо улыбнулся. Возможно, так себя чувствуют души на пороге перерождения? Чуя позволил себе на миг расслабиться, когда дверь вдруг с шумом открылась. Он тут же замер, широко распахнув глаза. Глубокие трещины некотролируемо разошлись из-под подошв, вспоров хрупкий кафель — и под ногами не осталось живого места Какого… черта… Дыхание перехватило. Этого не может… В мутном красном свете взгляд метался по белой рубашке — на воротнике ярким росчерком алела кровь, на груди пятно застыло неизвестным иероглифом. Дрогнув, взгляд упал ниже — на крепко сжатое в ладони лезвие тонкого скальпеля. Что… Чуя с опозданием ощутил, как потемнело в глазах — как потемнело, словно выключили свет, всё у него внутри. …Что ты сделаешь ради него? …Что бы я ни сделал, этого будет мало. В дверном проеме в окровавленной рубашке стоял безумно улыбающийся Дазай.