All Dogs Go To Heaven

Дазай поправлял воротник свежей рубашки, глядя на чистый кафельный пол палаты. Под рубашкой свежие бинты облегали тело — немного туже, чем требовалось — рубашка была слишком тесной. Повязку на глаз Дазай решился не надевать — последний раз ему хотелось видеть Оду обоими глазами. Осаму знал — этот вечер последний. Он мотнул головой, глядя на красные лучи солнца. На покрывале больше не было крови — Дазай сменил его, вынес мусор в коридор, взял батончик из автомата, навсегда похоронив его в кармане брюк, и вернулся, чтобы ждать. Он давно не спал, и сознание то и дело смазывалось. Закрывая глаза, он видел темную кровь и полыхающий огонь в глазах Накахары. Довериться ему не было лучшим способом самоубийства, но он сделал это. Как Чуя доверялся ему, призывая порчу. Они оба были заложниками обстоятельств. Дазай не был хорошим напарником. Не был хорошим наставником. И совершенно точно не был хорошим другом. Он рушил всё, к чему прикасался, и, может быть, лучшим выходом было просто перестать пытаться. Если бы только Дазай не втянул в это Оду, если бы мог всё исправить. Дазай сжимал кулаки в бессилии. Если бы он точно знал, что не стань они с Одой друзьями, сейчас бы тот был в порядке — пожертвовал бы он своими лучшими воспоминаниями, чтобы его спасти? Он осторожно касался неподвижного запястья Сакуноске. Он пожертвовал бы для него всем. Дазай закрывал глаза и видел матовый свет лампы над барной стойкой «Люпина». Ода привычно сидел по правую руку и неспешно отпивал виски. Удивительно, но он был спокоен, хотя Дазай уже час донимал его своими вопросами. — Ну давай, Одасаку! Что значит ты не можешь описать вкус виски? Ода терпеливо объяснял: — Это сложно, Дазай. Неужели ты вообще не пробовал алкоголя? Осаму на секунду задумывался. — Нет, конечно. Он походит на моющее средство? Ода смеривал его удивленным взглядом, и Дазай улыбался, видя растерянность друга. — Неужели, Одасаку, ты ни разу его не пробовал? Ода совершенно серьезно пожимал плечами. — Мне кажется, нет, Дазай. Осаму клал локоть на стойку и упирался ладонью в щёку, глядя искоса, с хитрым прищуром. — По-моему, нам нужно устроить вечер дегустации. — Дегустации чего, Дазай-кун? Неспешные шаги озаряли зал, и Дазай и Ода одновременно поворачивали голову на знакомый голос. — Анго! Дазай приветствовал его весело, хороня глубоко в себе, как ему хотелось бы остаться с Одой наедине чуть дольше, хоть тогда он и сам не осознавал, почему, ещё не давая названия этим чувствам. Вечера дегустации так и не произошло. Дазай открывал глаза, и белые стены палаты обступали его. Становилось труднее дышать. Он не смотрел на часы. Он боялся, что время вышло. Когда Чуя вернулся, на его одежде уже не было крови. Переступив подоконник, он резко бросил чистую рубашку на колени Дазая. Рука Осаму вздрогнула, и пальцы соскульзнули с запястья Оды. Он поднял глаза и встретил безразличный взгляд Накахары. С губ еле слышно сорвалось: — Спасибо. И это было так искренне, что на миг Дазай почувствовал себя беззащитным. Накахара прошёл в палату и встал по другую сторону койки. Его лицо ничего не выражало, кроме усталости, но что-то в нем изменилось. Дазай понял это не сразу — его напарник был абсолютно спокоен. Как будто пару часов назад не выносил отсюда мёртвое тело Акутагавы на своих руках. Осаму не было никакого дела до эмоций его напарника, он боялся лишь одного — если Мори обо всём узнает, если Ода не успеет прийти в себя. Остальное значения не имело. Собственная смерть Дазая больше не волновала — куда важнее была чужая жизнь. Чуя смотрел с безразличием на пальцы Осаму, что снова машинально накрыли запястье Оды. — Если всё это зря, Дазай… Его голос остался глухим и ровным, но фразу он не закончил. Отвернулся к окну и глубоко вдохнул. Дазай отпустил руку Сакуноске, чтобы надеть рубашку поверх свеженаложенных на тело бинтов. В палате всё ещё пахло кровью, и Дазай снова почувствовал, как его мутит. Он встал и бросил взгляд в непроницаемую спину напарника. Плечи Чуи едва заметно подрагивали. Дазай понял, чем кончается его фраза. — Если всё это зря, Чуя, я не буду сопротивляться, когда ты захочешь убить меня. Плечи Чуи замерли и опустились. Он обернулся, и Дазай встретил его холодный взгляд. Осаму видел, как руки напарника сжались в кулаки. Как странная улыбка скользнула по его губам. — Ты правда надеешься пережить эту ночь, Дазай? Губы Осаму дрогнули. Он накинул поверх рубашки чёрный пиджак и коснулся пальцами вшитого в рукав лезвия скальпеля. Его холод был знаком и привычен и приятно обжигал кожу. Дазай почувствовал себя уверенее и придал тону безразличие. — Спасибо за помощь, Чуя. Накахара перевел взгляд на Оду. — Ему ни хера не повезло, что его любит такой псих, как ты, правда же? В его голосе не было ни усмешки, ни злости. Только усталость. Дазай сжал лезвие в рукаве, чтобы успокоиться, чтобы думать, что он ещё может контролировать ситуацию. Он повторил без эмоций, немного громче: — Спасибо за помощь, Чуя. Тот не ответил. В последний момент Дазай заметил в его взгляде жалость, и его снова начало мутить. Выходя через окно, Накахара больше не обернулся. Весь день Дазай то проваливался в сон, роняя голову на руки, то вставал и вслушивался в слабое, но ровное дыхание Сакуноске. Сны были вязкими и тяжёлыми. Он чувствовал, будто внутри него гаснет свет. Тьма обволакивала и пленяла. С каждым разом всё сложнее было открыть глаза. У Дазая больше не было сил даже разговаривать. Эти дни измотали его. Взгляд блуждал по умиротворенному лицу Сакуноске, по прозрачной маске и трубкам, тянущимся от его запястий. Он думал — должно произойти чудо, чтобы Ода сейчас пришёл в себя. В чудеса он давно не верил. Он вспоминал взгляд Оды, его голос и последние слова, что тот успел сказать. Всё внутри переворачивалось и болело с неумолимой силой. Ода верил в него. Так почему от этого было теперь так больно? Дазай не знал, что ему делать дальше. У Мори много терпения, и Дазай, как никто другой, всегда умел его испытывать. Но сейчас он стоял на грани. На краю крыши — и один порыв ветра подтолкнул бы его в бездну. Дазай гладил Оду по запястью, когда его рука вдруг шевельнулась. Сигнал аппарата участился, и у Дазая перехватило дыхание. Ему стало страшно. Его собственный пульс зашкаливал. Он понятия не имел, что делать. Понятия не имел, чего ждать, когда Ода вдруг медленно открыл глаза. — Одасаку! Дазай замер и мог лишь смотреть, как Сакуноске медленно поднял руку и неуверенно сдвинул прозрачную маску с лица. Его губы дрогнули, но голос еще не слушался. Осаму судорожно заметался взглядом по палате — мысли сбивались, не давая предпринять осознанных действий. Наконец взгляд упал на стакан воды, стоящий на тумбочке, и Дазай тут же обхватил его обеими руками и подал Оде. Руки дрожали, и вода пролилась на покрывало. Потемнев, пятно напомнило Дазаю кровь. Он крепче сжал стакан и поднес к губам Сакуноске. Тот смог сделать пару глотков и отвернулся. — Одасаку! Ты… Голос Дазая не слушался, предавая его. Дрожь пробегала по всему телу. Он должен взять себя в руки. Должен успокоиться. Ради Оды. Он сделал глубокий вдох и сам одним глотком допил оставшуюся воду. Отставил стакан и сказал уже твердо, насколько смог: — Я позову медсестру, Одасаку, пожалуйста, подожди… — Нет. Дазай удивленно раскрыл глаза и подался вперед, рассматривая лицо друга. Голос Оды был тихим, но твердым. — Одасаку, нам нужно… — Дазай. Осаму замер, когда их взгляды встретились. В глазах Оды он прочёл странную решительность. Он смотрел так же твердо, как и в последний раз — когда чуть не умер на его руках. Дазай нашел его руку и сжал запястье. — Одасаку? Ода опустил взгляд на держащую его руку и глухо выдохнул: — Ты должен уйти, Дазай. Осаму будто прошило лезвием — куда больнее, чем царапина от кинжала Акутагавы. Он не мог пошевелиться, чувствуя, как в груди спиралью скручивается горький ком. — Что ты такое… — Дазай. Их взгляды снова пересеклись, и Осаму вздрогнул. Он уже понял, что значит подобный взгляд. — Я уже умер, Дазай. Но ты должен жить. Уходи. Сейчас же. — Нет! Дазай почувствовал привкус крови во рту. Всё внутри него будто рушилось, будто ребра сжимались и царапали изнутри. Он не мог. Он не мог убежать один. — Послушай меня, Дазай. Ода пошевелил рукой, найдя пальцы Осаму на своём запястье, и несильно сжал их. — Ты спрашивал меня, что делать. Так слушай — ты должен жить. Никто больше не должен умирать на твоих глазах. Из-за меня ты уже сделал достаточно плохих вещей. Из-за меня ты… Губы Оды дрогнули, и он опустил взгляд на чистую рубашку Дазая. Через белую ткань просматривались пересекавшие торс бинты. — Если нет никакой разницы, Дазай… Ты должен уйти. Ты больше не должен губить людей. — Нет. Ода вскинул взгляд, и его губы замерли. Дазай сжимал его пальцы и будто не замечал, что тонкая полоска крови на боку через бинты уже добралась до ткани его рубашки. Боль в груди была куда сильнее. — Замолчи, Одасаку. Пожалуйста. Я никуда не уйду без тебя. Дазай слышал свой голос как будто со стороны. Из-под толщи воды. Он выпустил руку Оды и указал дрожащей ладонью на лежащую на скамейке одежду. Сжал руку в кулак, и голос наконец подчинился ему. — Ты должен собраться и пойти со мной. Можешь считать это приказом исполнителя, можешь — просьбой своего друга. Мне неважно, что заставит тебя пойти со мной, но ты должен сделать это. Сейчас. Дазай чувствовал, как предательски сбивается его дыхание. Как начинает мутнеть взгляд. Ему казалось, что он тонет. Ещё немного — и он мог захлебнуться. И он рвано выдохнул: — Мне все равно, Одасаку. Я не могу потерять тебя. — Дазай… Губы Оды дрогнули, и на мгновение он прикрыл глаза. Осаму почувствовал, как что-то скручивается в груди, когда увидел, как в его лице проскользнула жалость. Та же жалость, с которой Ода говорил об Акутагаве? Сакуноске открыл глаза и подался вперед, чтобы сесть на постели. Дазай крепко обхватил его руку. Их взгляды встретились, и Осаму обожгло решимостью в глазах друга. Он уже понял — Ода не станет его слушать, он найдет аргументы против и, конечно же, будет прав. Он всегда был прав. Но от этого ведь не легче? Дазай всё ещё хотел услышать: «Я пойду с тобой. Я с тобой». Даже если Ода потом про себя добавит: «Чем бы дитя ни тешилось». Но Сакуноске ничего не успел сказать. Дазай услышал гулкие шаги, приближающиеся к палате по коридору. Ему не нужно было обладать безупречностью, чтобы увидеть будущее. Он и так уже понял — их время вышло.