Записки нелюдимого анестезиолога

      — Сколько же сумок тут…       Хартман сидел на моей кровати в спальне и смотрел, как я из шкафа вытряхиваю гору сумок совершенно разного возраста и габарита: с какими-то я впервые приехал в Берлин, с какими-то перебирался на третий этаж своего дома, с какими-то ездил домой, когда другие сдавали свой пост дырками и оторванными лямками. Я хотел починить, какие возможно. Хартман прихватил ещё своих, а в коридоре у нас стояли сложенные коробки. Я практически на следующий день после предложения съехаться забрал из дома вещи первой необходимости, вроде зубной щётки и некоторого количества одежды. А ближайший выходной мы решили выделить на то, чтобы полностью разобрать, перебрать и упаковать вещи в моей квартире, потому что, как бы я ни убеждал Хартмана в том, что у меня в квартире много бесполезных вещей, он вынудил меня признать, что весь этот хлам мне дорог, и потому он должен переместиться к нам. Съехались как-то раз два барахольщика…       Было одиннадцать часов утра. В три часа должен был приехать сантехник по поводу трубы на кухне. А я стоял и чесал голову, совершенно не зная, с чего вообще начать сбор вещей. Глаза разбегались, а это я ещё не вышел в гостиную или коридор.       — Это кошмар, — говорю я, глядя на один лишь свой шкаф в комнате. — Нам придётся вызывать грузовик. И бригаду грузчиков. И самим побегать с коробками по этажам.       — Да, переезд такое дело, он выматывает, — Хартман позади меня кивает и вдруг дотягивается до моей руки, потянув к себе. Пришлось ему поддаться, и он тут же меня обнимает, упираясь в грудь подбородком. — Зато дома точно будут все вещи, которые имеют для тебя ценность.       Я тихо фыркаю и глажу его плечи. Вот ведь, и десяти минут не может провести без того, чтоб хоть как-то физически сблизиться.       — У нас точно хватит места под это всё?       — Даже не сомневайся, — Хартман качает головой. — Если уж переезжать, так полностью. Это очень важный шаг, и я хочу, чтобы он закрепил наши отношения.       Я почему-то посмеялся, погладил его щёки и слегка наклонился, целуя его в лоб.       — Вообще ты прав, если уж переезжать, так основательно. И тогда у меня не будет чувства, что мне за чем-то нужно будет сюда возвращаться, — отхожу на шаг, заставляя себя отпустить, и снова оглядываюсь по сторонам. — Давай начнём с гостиной. Там завалов больше всего.       И ухожу туда же. Хартман, долго не думая, следует за мной.       Чтобы не терять времени, я один выгребал весь хлам из шкафов, особо его не разбирая, а Хартман сидел на диване и зашивал сумки. Нитки с иголкой я кое-как нашёл среди этого же бесчисленного хлама. Я немного подумал и взял с кухни мусорные мешки. Что-то из этого точно стоит выкинуть, каким бы я собирателем ни был. Иногда мой взгляд падал на Хартмана с иголкой в руках, который сосредоточенно и увлечённо штопал дырки. Это повеселило и очаровало меня — он был полностью в своей стихии. Полюбоваться этим дольше у меня не получилось: Хартман среагировал на повисшую тишину и посмотрел на меня.       — Ты готов собирать?       — А ты?       — Две сумки починил, можно начать, — кивнул он и перебрался ко мне на пол. А я смотрел на это всё и даже не знал, с чего начать. Но тут была целая история.       Сначала мы стали складывать книги в одну большую коробку. Тут были вообще все книги, которые дарил мне Хартман и которые иногда покупал я сам. Он прекрасно знал, что я люблю исключительно серьёзные и глубокие романы и имею предвзятое отношение к людям, которые читают сомнительные книги по психологии и саморазвитию. По ним это бывает заметно — они разговаривают шаблонно и пытаются умничать фактами и советами, вычитанными в книге. Я всегда Хартману говорил, что ничего так не развивает душу, помогает анализировать человеческие поступки, покопаться в себе и начать говорить действительно красиво, как хороший роман. Я сам на досуге однажды даже прочёл небольшой роман Айтматова на русском и сделал попытку почитать «Трёх мушкетёров» на французском, но хватило меня лишь где-то на четверть. Хартман всегда старался подобрать для меня что-то интересное, и у него это получалось. Книги, подаренные им, всегда мне очень нравились, причём дарил он мне только то, что прочитал сам — непроверенные не дарил. Так приятно было с ним говорить на одном языке определённой книги сразу после прочтения. И так обидно мне было, когда я читал очередную подаренную им книгу и не мог с ним поговорить как раньше из-за баррикады.       — Мы с тобой так и не обсудили несколько книг, — будто считав мои мысли, говорит Хартман, пока складывает их в коробку и в процессе рассматривает.       — Да, — я соглашаюсь, смахивая ладонью пыль с одной из них. — Но на свежее прочтение обсуждать было бы интересней.       Хартман замолчал. Очень долго, не произнося ни слова, медленно перекладывал книгу за книгой, играя в своеобразный тетрис. О чём-то думал.       — Хочу почитать с тобой, — наконец произносит он в тот момент, и я тут же чихаю от пыли. — Будь здоров. Видимо, ты так соглашаешься со мной.       — Почему бы и нет, — отвечаю я, прикладывая к носу тыльную сторону ладони. — Только как именно?       — Выделим выходной на валяние в кровати с книгой. Читать будем по очереди и обсуждать прямо в процессе.       — Это… отличная идея. Только сам знаешь, что обычно за этим следует.       — Ну не весь же день лежать, правильно? Нужно иногда разминаться.       Я посмотрел на него выжидающе и тут же фыркающе рассмеялся.       — Дурак, — говорю. В этот момент я поднял с пола толстый и очень потрёпанный анатомический атлас, и из него горой посыпались вставленные в него, как закладки, листы. Я тут же давай их собирать. Смотрю, а это скопированные из анатомического атласа рисунки на клетчатой бумаге. И первым под руку мне подворачивается листок с рисунком такого красивого, раскрашенного, очень старательно выведенного члена в разрезе. Я не удержался, рассмеялся словно школьник. Показал Хартману.       — Это ведь ты рисовал, — говорю я. Он присмотрелся, задумчиво нахмурившись.       — Ну да, я.       — Объясни, как это оказалось у меня.       Он опять подумал.       — Я все свои рисунки тебе отдал в своё время.       — А не было ли это тупым подкатом в своё время? — смеясь, в шутку спрашиваю я.       — Не было, — Хартмана мои шутки не пронимают, он слишком серьёзно это воспринял.       — Да ладно, признайся.       Он насупился и угрюмо отвернулся к коробке. А у самого уши покраснели. Так и не признался.       Он впервые остался у меня на ночь. Старая квартира на первом этаже, только что ушёл пыхтящий толстый хозяин лет под пятьдесят со своей квартплатой. Я очень не любил его, но на тот момент у него была самая удобная квартира. Домашку я делал за кухонным столом, в этот день освободив место для Хартмана среди своих бумаг. Хозяин не очень оценил присутствие Хартмана в квартире, и пока я искал деньги, долго спорил с ним об этом. Выпроводил хозяина, вернулся на кухню. Это было начало декабря. Вместо кровати у меня был только раскладывающийся диван, на котором нам с Хартманом впервые предстояло спать рядом. Я немного нервничал, хоть и уже вполне доверял ему. Он, пока я возился с хозяином, сидел над конспектами перед атласом анатомии. Шкрябал ручкой по тетради, но тут же перелистнул страницу, когда я появился на кухне.       — Ты учишь? — спрашиваю я. Взялся же помогать ему с учёбой, заметив, что он ни в зуб ногой, а скоро первая сессия. Он ведь совсем не глупый, но до чёртиков ленивый. Видно, что поступал он в медицинский, ткнув пальцем в небо, а точнее вместо старшего брата, который в этом плане пролетел. Не знал, как там дрючат. Я же вырос в семье врачей, мама мне долго промывала мозги тем, как же сложно там учиться. Я успел подготовиться к этому морально, а ему на голову свалились латынь с морем анатомии и массой других дисциплин, иногда бесполезных и даже непрофильных, но без хорошего зачёта по которым можешь распрощаться с такой же хорошей стипендией.       — Учу, — говорит он, но почему-то это так неубедительно звучит, что я тут же решаю это проверить. Из меня вышел строгий, но справедливый учитель.       — Рассказывай, — говорю, — раз учишь.       — Так я не доучил.       — Рассказывай, что успел выучить.       Он молчит, отводит глаза. Тогда я забираю у него тетрадь, что получается тоже только со второго раза — в первый он попытался мне противостоять, что только больше выдавало обманщика.       — Рассказывай, я буду тебя проверять, — произношу я и перелистываю страницу. — Или чем ты тут занимался.       Тут же вижу среди сплошного текста рисунки ручкой. Снова поднимаю на него глаза. Он не смотрит на меня и продолжает молчать. Я возвращаю взгляд в тетрадь и наконец приглядываюсь. И тут же раскрываю рот. Это без шуток очень красивые рисунки костей. Видимо он их дорисовывал за начало осени. Теперь на какое-то время замолчал и я. Я не знал, что он умеет так рисовать. Я бы в жизни ни за что так не смог.       — Хартман, это очень красиво, — тихо произношу я, и вот тогда он уже посмотрел на меня, даже слегка удивлённо.       — Пустяки, это так… любительское, — видно он смутился.       — Почему ты не развиваешь это? — спрашиваю я.       — Хотел в детстве. В художку не взяли.       — Олухи.       — Угу… — он обиженно шмыгает носом. Я посмотрел на него и точно помню, что это меня слегка умилило. Я тихо усмехнулся, но тут же вернул строгого учителя:       — Давай учи! Я сессию за тебя не закрою! Выйдем на каникулы и рисуй хоть до посинения!       Однажды я проснулся посреди ночи в нашей постели от шорохов. Первое, что я увидел, когда раскрыл глаза, это неяркий свет настольной лампы, заслоняемый головой Хартмана, и его напряжённую голую спину. Он чёркал мягким карандашом по бумаге и был так увлечён, что я удивился, что его подняло с кровати почти в три часа ночи. Тогда я вдруг понял — он рисует. Творческую сентиментальную часть его души не отнять никому, даже тем вещам, что не позволяли раньше это развивать как следует. А муза у него капризна. И тогда, глядя ему в спину в полумраке нашей спальни, я поймал себя на мысли, что то, что я сейчас вижу, невероятно сексуально. Настолько, что внутри меня что-то сжалось и я невольно раскраснелся.       Тут он вдруг оборачивается, и мы синхронно вздрагиваем, застанные врасплох. Я — от того, что меня поймали на моём любовании, Хартман — от того, что я не сплю. Он смущённо отворачивается назад. Я, тихо шурша одеялом, встаю с кровати и подхожу к нему, касаясь его оголённых плечей.       — Почему не спишь? — тихо спрашиваю я, разглядывая лист бумаги. Там среди темноты комнаты в мятом одеяле изображён спящий человек. Несложно догадаться, что это я.       — Проснулся, встал попить воды. Посмотрел в темноте — ты слишком мило спишь. Спойно так и безмятежно… Я всегда мечтал, чтобы ты так спал. Понял, что сам не смогу уснуть, пока не сделаю что-то, чтобы это запечатлеть. Фотографировать не захотел, захотел именно нарисовать, — говорит он, не отрываясь от дела. Но потом всё-таки поднял голову и посмотрел через плечо на меня, — А ты почему? Я тебя разбудил?       Я умилительно улыбнулся, заметив, что у него нос измазан в грифеле. Аккуратно стёр его.       — Ничего такого. Могу иногда проснуться, если тебя нет в постели, — отвечаю я. — Ты скоро закончишь?       — Вернись в кровать, я ещё не дорисовал, — говорит он. — Я постараюсь закончить поскорее. Но мне нужна натура.       — Ладно, продолжу быть твоим натурщиком, — усмехаюсь я и, прежде чем лечь обратно, задерживаю его лицо и слегка затянуто целую. — Утром не забудь показать результат.       Процесс оказался куда быстрее, чем я предполагал. Через полчаса треть вещей была разобрана, часть из них я запихал в мусор. В частности старые ненужные бумаги, особо даже не проверяя, что они из себя представляют. Я знал, что что-то важное хранил бы не в общей куче, поэтому не беспокоился. Книги мы упаковали в коробку, хлам — в мусорные пакеты, что-то более стоящее тоже паковали по коробкам и сумкам. Там были как нужные вещи, так и полная бессмыслица: к примеру целая банка с пивными крышками. Была у меня одно время сорочья мания — собирал всё, что блестит, и сортировал по банкам и коробкам. На улице постоянно смотрел себе под ноги. В какой-то мере это было моим психотерапевтическим увлечением и так я успокаивался. Потом как-то отошёл от этого, но безделушки не выкинул. Хартман и сейчас не дал мне это сделать. На мой вопрос зачем они нам он ответил, что придумаем потом, потому что если сейчас их выбросим, то, когда придумаем им применение, пожалеем. Не стал с ним спорить. Семейка барахольщиков есть семейка барахольщиков.       Когда я вытаскивал очередную безымянную коробку, на меня сверху полетел старый видеомагнитофон. Я успел увернуться, а вот тот грохнулся на пол и от него отлетел кусок пластмассы. Хартман выглянул с другого угла комнаты и почесал голову.       — Жалко его… — говорит он.       — Да он всё равно… не работал. Вроде, — произнёс я, хоть и не был до конца в этом уверен. Я давно его не проверял. В той коробке, что я вытаскивал, оказались кассеты. Я порылся в них, пытаясь понять, что на них может быть. Они все когда-то были подписаны, но надписи постирались временем. Мне оставалось лишь гадать. Наверное на одних была музыка, на других фильмы, на третьих — наши с Хартманом немногочисленные памятные видео и мои видео из семейного архива.       — Ты помнишь что на них? — спросил у меня Хартман, украдкой рассматривая это всё со мной.       — Очень смутно. Там точно было что-то важное, и надо бы понять — что…       — Значит починим этот приёмник, — он указывает на валяющуюся в сторонке махину. — Выделим ещё один выходной, чтобы всё это пересмотреть.       Он прав — фильмы на этих кассетах мы точно смотрели не по разу совместными вечерами. Не помню уже откуда они взялись и кто их записывал, но хранились они у меня. Меня почему-то охватило странное чувство тени прошлого, той приятной, когда мы в окружении гирлянд объедались вечером пиццей и смотрели кино, а потом я ненароком засыпал у него на плече, а просыпался уже бережно укутанный в плед на диване, Хартман встречал меня весёлым взглядом несмотря на моё ворчание и предлагал завтрак. Я скучаю, но без грусти. Я этого не лишён, я могу сказать, что хочу повторить, и Хартман покорно согласится. Поэтому и я согласился починить этот несчастный старый магнитофон.       Было в этом что-то своё — лежать обнажёнными на одноместной кровати, прижиматься друг к другу на этом маленьком пространстве. Я правда уже не помню, почему мы в тот раз с Хартманом были у меня. Я лежал у него на руке и сонно таращился в противоположную стену. Хартман обнимал меня сзади и тихо сопел мне в плечо. Мы молчали и одной ногой были во сне. Спонтанная страсть этого вечера плавно сменилась приятной сонливостью и умиротворением, и я мог только наслаждаться тем, что находился в своей постели не один. Остаться здесь с ним для меня значило немало. Именно тогда я ощутил, что где бы я ни был, с ним это отойдёт на второй план. Мне было хорошо пить с ним чай на моей кухне, было хорошо смотреть в тёмное окно на затихшую улицу, жадно вцепиться друг в друга на моей маленькой кровати и потом там же, теснясь, в обнимку уснуть.       И я сам уже почти уснул, как сквозь сон почувствовал, что Хартман поднялся с кровати. Я сразу реагирую на это, открываю глаза и переворачиваюсь на спину. Он сидит на другом конце кровати и, щурясь, смотрит в экран телефона.       Иногда его вытаскивают посреди ночи из кровати и отправляют в командировку или операционную. Я не могу его не отпустить. Кому, как не мне понимать, что значат ночные звонки с работы. Ночью по пустякам не тревожат. И не сказать, что я в восторге от этих расставаний, но не устраиваю сцен и отпускаю его. Но сегодня его ночной подъём меня особо встревожил.       — Ты не останешься? — хрипло спрашиваю я. — Нужно ехать?       Хартман не отвечает мне какое-то время, сосредоточенно пялясь в телефон. И чем дольше я ждал ответа, тем больше я успевал расстроиться. Уж как в ту ночь не хотелось его никуда отпускать!       — Нет, всё нормально, — наконец говорит он, отбрасывает телефон куда-то в сторону и ложится обратно, крепко прижавшись ко мне со спины. — Я никуда не поеду. Это не срочно.       Я с облегчением выдыхаю, слабо улыбаюсь сам себе и быстро засыпаю, когда тёплое дыхание снова стало стелиться по моему плечу. Эту ночь я точно буду помнить долго, пусть в ней и нет ничего такого. Но это первая ночь, в которую эта квартира увидела и запомнила нас влюблёнными. После той ночи я, пожалуй, слегка по-другому посмотрел на неё — и она даже перестала мне казаться душной после того, как полностью пропиталась нашей любовью.       — А это что? — спрашивает Хартман и показывает мне запечатанную коробку, которую вытащил из глубины шкафа. Я оторвался от упаковки кучи ёлочных игрушек и спутанного мотка гирлянд — всё это тоже было подарками Хартмана, которые он дарил мне из года в год. Его это без конца улыбало, когда он рассматривал их. Говорит, мол, этот я купил по такой-то причине, а тот — по такой-то. Мне оставалось только смеяться, больше смущённо. Мне нравилось то, что он рассказывал. Я как будто узнавал какую-то привычную, но немного незнакомую часть его души, его прошлого, которую он по понятным мне причинам скрывал. Мне важно то, что он чувствовал тогда. И интересно сопоставлять его поступки и чувства, которых я не знал в то время. Я как будто знакомился с ним заново, зная при этом о нём многое. Прошлое становилось мне куда понятнее.       До этого я ещё нашёл свой диплом. Право, не помню, когда я вообще последний раз доставал его.       Я посмотрел на эту коробку и почесал затылок.       — А, это из дома. Я её так и не распаковал за все годы.       Хартман давится воздухом.       — Стеф, боже, ты столько лет её не открывал? — искренне изумляется он. — Ты хоть знаешь, что там находится?       — Вещи из дома, логично. Предполагаю немного, что именно.       — Может мы сейчас откроем?        Я немного подумал и махнул рукой.       — Чёрт с ним, давай.       Расковыряли с ним тонну скотча ножом и добрались до её содержимого. Коробка вообще оказалась достаточно тяжёлой, но не слишком содержательной. В ней лежал альбом фотографий из детства, стопка детских рисунков, плюшевый медведь и коллекция монет отца. Медведь особенно умилил Хартмана. Весь штопанный-перештопанный, с разными глазами, но всё ещё живой.       — Как его зовут? — спрашивает Хартман.       — Арик, — говорю. — Это была моя любимая игрушка в детстве.       — Я уж понял, раз ты забрал его с собой, — Хартман усмехнулся.       Потом он несколько минут молча рассматривал детские каракули. Маленьким я часто рисовал диких птиц, маму с папой (почти все рисунки с ним мама припрятала себе), цветы в мамином саду и овощи из огорода, особенно огромные осенние тыквы. То, с какой внимательностью Хартман всматривался в эти рисунки, словно стараясь докопаться до потаённого смысла, повеселило меня. Альбом с фотографиями мы оставили рассмотреть дома. А коллекцию монет Хартман захотел посмотреть сразу. Ему она очень понравилась.       — Её точно надо хорошо приберечь, — говорит он. — Будем её нашим детям показывать.       Я почему-то рассмеялся, стараясь не подавать виду, как сильно у меня ёкнуло внутри. Но всё-таки я положил голову ему на плечо и взял под руку. И мысли у меня уже были не о коробках этих.       — Ты знаешь, отец всю жизнь мечтал о трансплантации сердца. Сейчас он был бы очень горд тем, что ты регулярно проводишь эти операции.       — Я бы понравился ему? — тихо спрашивает Хартман, посмотрев на меня.       — Я уверен, что ты очень нравишься ему.       Осень в Альсфельде всегда тёплая, яркая. Но я осень не любил никогда. Уже в двенадцать лет я совсем разлюбил её — именно тогда я потерял к ней сокровенный детский восторг. Новый учебный год, снова видеться со всеми одноклассниками, которые так косо и неприятно смотрят на меня… Я не любил ходить в школу. Мне нравилось учиться, но саму школу я не любил. Всё казалось мне враждебным. И домой последние пару лет возвращался без особой охоты. Там меня ждал малознакомый человек, который не питал ко мне никаких чувств и считал практически никем. Эмиль почти не замечал меня, но возомнил себя хозяином этого дома. Не хотел с ним сталкиваться, но слушался его только через маму. Если их мнения противоречат, я становлюсь на её сторону.       Я плёлся по улице домой, уткнувшись взглядом себе под ноги, тащил под мышкой плюшевого медведя. Пришёл домой — и у мамы, и у Эмиля выходной. Мама чем-то занята на кухне, Эмиль как всегда в гостиной перед телевизором. Сёстры ещё не вернулись. Моего возвращения никто не заметил, поэтому я постарался как можно тише подняться к себе. Медведя я положил на кровать и долго смотрел на него. Я брал его с собой в школу, потому что мне было так спокойнее. Тогда ещё по своей наивности я не знал, что сильно рискую, хоть меня и дразнили из-за этого. В тот день у меня его отобрали и потрепали: оторвали пуговку-глаз и порвали шов на шее, теперь оттуда торчала вата. Не хотел говорить маме, надеялся, что у меня получится зашить самому, хотя никто лучше неё этого не сделает. Пуговку я не нашёл, она где-то потерялась, поэтому нужно было ещё и найти новую.       Тут в комнату постучались. Я быстро спрятал медведя под подушку, прежде чем дверь открыла мама.       — Ты уже вернулся?       Молча кивнул и отвёл взгляд. Она подошла ко мне и попыталась взглянуть на меня.       — Тебя обижали? — спросила она. Я опять кивнул, не поднимая глаз. Она с тяжёлым вздохом обняла меня. С мамой лучше всех в этом доме. После неё идут Николь и Петра — в раннем детстве мы с ними не всегда ладили, но когда подросли и поняли некоторые вещи, стали ближе друг к другу. К тому же появление в доме Эмиля тоже сплотило нас — никто из нас троих с ним не ладил.       Мама отпустила меня и отошла к двери.       — Пойдём пообедаешь, — сказала она, махнув мне рукой. — Ты помнишь, что завтра у тебя занятие по скрипке?       — Помню… — умирающим голосом отозвался я. — Можно я не пойду?       — Это ещё почему?       — Я не хочу… У меня плохо получается. Фрау Кольбе постоянно ругается.       — Глупости, Стефан, просто подготовься получше перед занятием и увидишь, что будет лучше получаться. Сейчас пообедаешь и садись заниматься, а я послушаю.       Я снова промолчал и выплелся из комнаты вслед за мамой. А после обеда сел за скрипку. Играл менуэт, он мне нравился больше, а потом старинную французскую песенку вяло и без особой охоты, постоянно отвлекался и получал замечания от мамы. Назло мне Эмиль в гостиной делал телевизор громче — я ему мешал и его это раздражало. Наконец он не выдержал и выглянул к нам на кухню.       — Карин, ну не хочет он играть, что ты заставляешь его? — громко заговорил он, что я даже вздрогнул и вжал голову в плечи.       — Если тебе это мешает, иди в другую комнату, — возразила ему мама, отрываясь от дел на кухне.       Первый и единственный раз Эмиль заступился за меня. Но заступился перед мамой.       — Я телевизор здесь смотрю, — сказал он.       — Ну ничего, подождёшь, — мама не реагировала на его возмущения — никто никогда не смог заставить её усомниться в том, что в этом доме главная она. — Ребёнок занимается, если уж не можешь его поддержать, то не мешай хотя бы.       — Как раз-таки я поддержал его интересы, ты же этого хотела? Ты его заставляешь играть на скрипке только потому, что это умел Эгильхард. А ты видишь его в своём сыне. Но его здесь нет, всё, Карин. Здесь теперь я.       Мама замолчала. Я осторожно посмотрел на неё — видно, что всё это её сильно задело. И меня тоже. Вот обидеть маму я ему не могу позволить. Пойду против себя, но на зло ему и в поддержку маме.       — Эмиль, я занимаюсь, — я набрался смелости возразить, уверенно взглянув ему в глаза. — Не мешай нам, пожалуйста.       Ему нечего сказать на это. Его раздражение лопается где-то внутри него, и он молча возвращается в гостиную. А я смотрю на маму. Она молча уставилась в паркет. Тогда я подошёл к ней и обнял её.       — Я буду заниматься, слышишь? — тихо говорю я, уткнувшись носом в её голубой фартук. Она мне ничего не отвечает и молча гладит по голове.       Я прозанимался ещё два года, а потом стало не до этого. Я стал много учиться, нередко лежать в больнице, лишний раз дальше нашего участка не выходил. Занятия пропускал по разным причинам, и скрипка ушла далеко в шкаф. С тех пор занятия я так и не возобновил, но зачем-то упёр её с собой в Берлин. На всякий случай, до лучших времён.       Хартман вдруг притих, зависнув возле шкафа. Я запаковывал коробку скотчем и не сразу обнаружил эту тишину, а потом вопросительно посмотрел на него. Вот тогда-то я и заметил чехол со скрипкой в его руках.       — Ты чего? — спросил я и подобрался поближе. Хартман обернулся на меня.       — Твоя скрипка, — говорит он.       — Моего отца, — поправил я. — Хотя я играл на ней. Самое интересное то, что она мне всегда была не по размеру, но другой скрипки у меня не было, поэтому я как-то выкручивался, — я посмеялся и вытащил из стопки бумаг запылившуюся папку с нотами, мельком пролистав её.       — Ты сыграешь мне сегодня вечером? Я хочу послушать, — начал упрашивать Хартман.       — Да я ж не помню нихрена, родной, а так бы сыграл, — я покачал головой, но заметив, что тот едва заметно понурился, добавил: — Хотя… можно попробовать, пожалуй…       Он тут же радуется и целует меня.       — Спасибо, — несдержанно улыбаясь, говорит он. — По такому случаю я могу достать и гитару, поиграем что-нибудь.       Я тоже улыбнулся. Вот уж не помню, когда он последний раз держал её в руках.       Утром и днём жара стояла невыносимая, а под вечер набежали тучи и хлынул июльский ливень. Я выдохнул с облегчением и вышел на балкон покурить. Верхний балкон плохо защищал от дождя, бетонированный пол под моими ногами стал сырым, а моя синяя футболка быстро покрылась тёмными брызгами воды. Но мне было так хорошо от этой прохлады, от этого сквозняка, гуляющего по квартире, что я не смел сдвинуться с места. Я достал пачку сигарет, закурил, слушая, как шумит вода и неистово качаются под порывами ветра насыщенно-зелёные деревья во дворе. Я, вообще-то, изначально не очень хотел начинать курить. Просто в то время и в том возрасте всем казалось, что если ты куришь, автоматически становишься крутым, или, по крайней мере, не лохом. Вот так, когда Хартман спросил меня, курю ли я, я сдуру сказал, что курю. Он любезно поделился со мной сигаретой, и знал бы он, как в первый раз мне было противно. Даже взатяг курить я начал не сразу — не столько из-за отвращения, сколько просто даже не зная, как это нужно делать. Только потом я понял суть сигарет, и вот после этого уже началось привыкание. Так и стоял я тогда довольный под этим летним ливнем, только-только сдал свою первую летнюю сессию, курил и улыбался, ловя лицом брызги воды. Тут смотрю, к моему подъезду под фиолетовым зонтиком несётся Хартман, его чуть ли не сносит порывами ветра, а он выглядывает из-за края зонта, видит меня и размахивает на ходу ведром шоколадного мороженого в той же руке, что и зонт, и коробкой пиццы в другой. Я жестом показываю ему: заходи, мол, у меня открыто. Проходит буквально пару минут, и я уже слышу его голос за своей спиной:       — Фух, поливает сегодня как…       Я кратко оборачиваюсь и смотрю, как он ставит мороженое в холодильник и коробку на стол, а сам выходит ко мне.       — До этого жарко до невозможности было, — говорю я, выдыхая дым. — Я сегодня целый день лежал в ванной. А ты чем занимался?       — Я Иду на вокзал провожал… — говорит он слегка потухшим голосом. То ли расстраивается, что девчонка, за которой он решил побегать, уехала домой на каникулы, то ли чувствует себя виноватым за то, что не пришёл раньше. — А ты поедешь домой?       Я сделал затяжку и задумчиво опустил взгляд себе под ноги, где в маленьких лужах разбивались капли дождя. Вообще после первого курса не хотелось возвращаться. Ещё свежи были воспоминания детства, ещё было ощущение, словно всё это снова встретит меня там, что я опять захочу убежать надолго и не вспоминать этого. Прошёл год, и я немного восстановился после этого, не хотелось это терять. Поэтому я лишь покачал головой.       — Нет, не думаю.       — Почему?       Я промолчал, снова затягиваясь.       — А ты когда поедешь?       — Я не знаю… Наверное я тоже не поеду, — отвечает Хартман.       — А ты почему?       — Не хочется… Как будто там не ждёт ничего, — он, в отличие от меня, не уходит от ответа. — Да и… раз ты не едешь, боюсь, я не хочу ехать, потому что ты будешь тут один.       Я почему-то этому усмехнулся, будто не веря. Хотя так я лишь пытался скрыть своё смущение и неловкость.       — Балда, — говорю я. — С друзьями бы повидался, забыл бы на какое-то время про медицинское общество ботаников.       — Да ладно… Не особо им и будет интересно с Хартманом, который превратился в ботаника в меде. Мой настоящий друг находится в Берлине, так что я ничего не теряю.       Я почему-то опять усмехаюсь, поворачиваюсь к нему. Он всё ещё забавный человек-чучело с соломой на голове, она светлая и торчит во все стороны, пушится, оттого ещё больше смешит меня и ещё больше делает из Хартмана мальчишку. Ливень всё шумел где-то позади, вечерело. До наших лиц доходил лишь тусклый оранжевый свет с кухни наперекор темнеющей грозовой синеве. А я всё смотрел на него с особой внимательностью.       — Наклонись, — говорю. И он без вопросов наклоняется. Я не борюсь с желанием забраться в эту солому и запускаю в копну его волос руку. Они куда мягче, чем кажутся внешне, но раньше это было не так. Я зачёсываю их назад — они сальные и слегка увлажнённые дождём, потому даже более-менее послушно ложатся. И то всё равно особо бунтующие тут же спадают обратно вперёд. Оценивающе смотрю ему в лицо, прикладывая к губам сигарету, а он молчит, не шевелится и терпеливо ждёт, что будет дальше. А я ловлю себя на мысли, точно передо мной какой-то особый вид мальчишеского совершенства — если раньше человек-чучело звучало бы обидно, то сейчас я во всём этом находил какой-то идеал. Насмотрелся на то, как его облепляют одногруппницы, и невольно стал думать, за что же он так нравится всем. Есть за что: высокий рост, пышные румяные щёки, красивая искренняя улыбка, такой же искренний, прямо-таки щенячий взгляд красивых янтарных глаз… Ну правда, как щенок передо мной. Я думал тогда об этом всём без задней мысли и признавал, что он красивый. Хартман красивый, чёрт возьми, и кто вообще с этим мог поспорить? Я смотрел на него, так и задержав пальцы в его волосах, и почему-то вдруг улыбнулся. Он оболтус, но он мой человек.       — Пойдём ужинать.       Я сделал последнюю затяжку, потушил сигарету в пепельницу и отпустил его, исчезая на кухне.       Сейчас у моего человека прослеживаются отчётливые морщинки в уголках глаз. От улыбки. Волосы шелковистые и совершенно послушные, всегда лежат назад. Глаза всё такие же невероятно красивые, но взгляд стал глубже и осознанней, оттого даже нежней. Щёки с проступившими скулами постоянно обрастают жёсткой щетиной. Но он по-прежнему такой же искренний и чуткий, такой же весёлый, заботливый и сентиментальный. До сих пор умеет радоваться мелочам. Но он уже куда мудрее, рассудительней. Полностью остепенившийся и совершенно домашний, нашедший счастье. Мальчик, которому я когда-то доверился, теперь мужчина, которого я люблю.       И я даже как-то внезапно, прерывая Хартмана с его вознёй с сумкой, обнимаю его за плечи, целую в щёку. Он замирает на несколько секунд, но всё бросает, обнимая меня в ответ.       — Чего ты, Стеф?       — Ничего, — говорю я на выдохе, забираюсь пальцами и носом в его волосы, в ответ чувствуя его дыхание на шее. — Я люблю тебя.       Почему-то у меня невольно навернулись слёзы, но я заглушил их, а то Хартман разволнуется. Я бы в жизни не смог передать словами всё, что к нему чувствую, и это рвётся из меня наружу физически.       В три с небольшим опозданием пришёл сантехник. Пока он возился на кухне с трубой, мы решили заказать поесть, потому что трудимся целый день и ещё не всё сложили. Хартман заканчивал запаковывать вещи в гостиной, а я быстро упаковал вещи из ванной в небольшую сумку. Через час сантехник закончил, я расплатился с ним, а после его ухода я включил воду в квартире и мы сложили в пакеты продукты на кухне. Большую часть посуды я решил оставить — у нас её и так полно. Скоро нам привезли доставку — пообедать мы решили пастой. Расположились не за столом на кухне, а на диване друг напротив друга, устроили себе небольшой перерыв, что-то вспоминали, смеялись.       Полки в гостиной окончательно опустели, я смотрел на них с дивана слегка тоскливо. На них осталась лишь одна вещь — рамка с фотографией. Её я решил оставить напоследок. Хартман меня не торопил и вообще как будто ментально исчез из этой комнаты, не мешая моим мыслям. Только сейчас меня объяли эти странные чувства — вот и всё, отныне я живу не здесь. Я начал слегка скучать по этому месту, но исключительно ностальгически. Я знаю, что мне никогда не придёт в голову мысль, что здесь мне было лучше. Эта квартира и этот дом мне никогда не доставляли особой радости — здесь я чувствовал беспросветное одиночество, постоянно чувствовал себя больным и задыхающимся в древней пыли. Но здесь было и хорошее. Здесь иногда появлялся Хартман, принося в этот дом своей живой энергии и наших воспоминаний. Я буду скучать только по этим воспоминаниям. А мой дом всегда будет там, где я буду с ним рядом.       Наконец я встаю с места и беру в руки фотографию с полки. Папа первый и последний раз улыбается мне, но здесь эта улыбка длится вечность. Столько же длятся его объятия с мамой и мной. Папа очень уставший. Он едва держится, и эти два месяца для него будут мучительными. Он изо всех сил хочет дождаться и борется до последнего. Папа чуть-чуть не дождался. Я был бы лучшим подарком в его день рождения. Зато он до последнего был счастлив. Хоть и больным, измотанным. Его тело такое уставшее и худое, зато глаза и душа практически поют. Он невероятен. И мама рядом с ним сияла по-особенному, даже тогда, когда чувствовала приближение конца. С Эмилем она никогда не была такой. С Эмилем она ходит по земле, а с папой — парила в облаках. Хочу хоть раз оказаться в их прошлом. В прошлом Николь и Петры. Да хоть призраком-наблюдателем, но оказаться.       Долго разглядываю фотографию, едва подавляя слёзы. Тут чувствую, как сзади подходит Хартман, невесомо касается моих локтей и слегка наклоняется, выглядывая у меня из-за плеча.       — Где мы её поставим? В спальне или гостиной? — тихо спрашивает он.       Я собираюсь с духом, шмыгаю носом и прочищаю горло.       — В гостиной, — отвечаю я. — Всей семьёй обычно собираются в гостиной.       Он молча соглашается. Я тоже помолчал, после чего снял с себя очки и развернулся к нему лицом, прижался к груди, всё-таки позволив себе несколько минут проплакаться ему в джемпер. Мне нечего от него таить, нечего стесняться. Он всё так же молча обнимает меня, крепко и тепло, даёт выпустить эмоции. Не задаёт лишних вопросов. Он всё и так хорошо понимает. Я плачу потому, что скучаю по отцу. Потому что мне жаль, что мы никогда не были вместе. Потому что он мог любить кого-то, кого даже близко не знал, так отчаянно, что оставался счастливым до последнего выдоха. Потому что мне жалко маму, она потеряла человека, которого любила без памяти. Сейчас я всё это понимаю, понимаю, как можно так любить отчаянно, как можно быть таким счастливым, и даже не хочу представлять, каково это всё терять. Прямо здесь и сейчас я повзрослевший и зрелый создаю свою семью с моим всегда самым близким и любимым человеком, и ни капли не сомневаюсь в том, что он и есть моя судьба. Мы пережили вместе достаточно, чтобы я был в этом уверен. Хочу чувствовать такое же счастье, как у моих родителей, но только чтобы оно никогда не заканчивалось. Они вместе с Хартманом учат меня любить.       Полностью мы закончили в пять и вызвали грузовик. В конце нам оставалась лишь моя спальня и шкаф в коридоре — сложить одежду и прочую мелочёвку. Вместе с ним мы нашли ту самую пижаму-кота, посмеялись, Хартман упросил сегодня вечером надеть и её. Разумеется с обещанием, что и сам найдёт свою собаку. Все коробки мы притащили в коридор и в ожидании машины с грузчиками остановились на пороге квартиры, взявшись за руки. Недолго помолчали.       — Как ощущения? — почти шёпотом произносит Хартман, стараясь не прерывать повисшую сокровенную тишину. Я смотрел куда-то в пустую противоположную стену и глубоко думал, не осозная этого. Но на голос среагировал, хоть и не знал, что ответить.       — Так странно… — шепчу я в ответ. — Я так долго жил здесь и теперь никак не могу осознать, что окончательно переезжаю, а не просто ухожу пожить ненадолго…       — Это хорошее чувство?       Я опять задумался.       — Думаю да. Это хорошее чувство.       — Что решишь делать с этой квартирой?       — Пожалуй, буду потом сдавать. Продавать жалко, — я помолчал немного. — Помнишь, как ты сам жил здесь каждый раз, когда я болел?       — Как такое не помнить. Ты когда болеешь, за тобой глаз да глаз нужен, — Хартман усмехается, а я свободной рукой тычу его под рёбра.       — Кто бы говорил. А я, кстати, до сих пор храню твою красную щётку.       — Серьёзно? А, ну да, я видел её в ванной.       — Да… — я вздохнул и очередной раз помолчал. — Здесь было не так много воспоминаний, но… столько времени прошло. Сейчас всё так стремительно поменялось, что я, похоже, не успел даже осознать, что те пять лет действительно были.       — Понимаю, но ведь сейчас… всё стало лучше, правда? — Хартман вдруг касается моей щеки, заставив поднять голову и посмотреть на него. — Сейчас всё так, как должно было быть всегда. Я люблю тебя и больше не скрываю этого. Я счастлив, Стеф. А ты? Ты счастлив?       Его взгляд проницательный, он забирается мне глубоко в душу, и я заворожённо смотрю в его глаза и на то, как он улыбается. И нет на свете того, что сделает меня сейчас ещё счастливее.       Я аккуратно подаюсь вперёд и прикладываюсь щекой к его плечу, к мягкому фетру его пальто, и прикрываю глаза, так и не расцепив с ним рук.       — Да, — прошептал я. — Я счастлив.       Чувствую, как он улыбается в ответ. Мы молча тепло обнимаемся какое-то время. Потом он снова касается моей щеки, поднимает голову и сам наклоняется. Мы целуемся, с силой жмурясь и шумно вдыхая. Этот день чертовски эмоциональный.       Потом приехали грузчики. Стали таскать вещи в машину.       — Слушай, я хочу попрощаться со Стефанией, — говорю я Хартману, спохватившись, когда мы вынесли почти всё. — Я ведь теперь нескоро её увижу.       — Точно, давай, — согласился он. Тогда мы вышли с ним в подъезд и позвонил в соседнюю дверь. Уже привычно я услышал мяуканье за ней, а затем шарканье тапок, тут она открылась, и из-за неё в подъезд посыпались коты проверять, что за движение началось.       — Стефан, здравствуй, — Стефания посмотрела на меня, а потом озадаченно заглянула мне за спину. — Ого, Хартман!       — Здравствуйте, — отвечает тот и улыбается.       — Я пришёл попрощаться, — говорю я. — Я переезжаю.       — Надо же! Серьёзно? Недавно вроде у тебя гости здесь были…       — Да… Вот так спонтанно получилось.       — Ох… Не верится даже… Мы будем скучать по тебе, — Стефания грустно улыбнулась и слабо хлопнула меня по плечу, а потом снова посмотрела на Хартмана. — Вот тебя не ожидала увидеть. Помогаешь с переездом? Я уж думала ты женился и общаться вам стало некогда.       — Нет, пока что ещё не женился, — тот усмехается. — Но когда я женюсь, у нас не будет выбора, придётся общаться. А пока да, помогаю ему с переездом.       Стефания недолго помолчала, видимо, осознавая юмор Хартмана. А потом взглянула на меня.       — Ах вот оно что! — воскликнула она. — Я как-то совсем не подумала о таком развитии событий. То есть вы вместе?       — Получается так, — я улыбаюсь. Оказывается так приятно говорить об этом. — Но это не так давно случилось.       Стефания смотрит на нас лукаво и после хмыкает.       — Да, сейчас подумала и поняла, что, пожалуй, для вас такой расклад был очень даже вероятен. Ну что ж! Будьте счастливы! Стефан, ты только не пропадай совсем, приходи повидаться иногда или хотя бы звони.       — Хорошо, — я оборачиваюсь на Хартмана и дверь своей квартиры. — Проверьте, все ли коты у вас на месте, а то запрём их случайно у меня.       Уже вечером, когда мы составили все коробки в гостиной и сошлись на том, что распакуем их потом, я вытащил из своей сумки фотографию и поставил её в гостиной над телевизором. Как только она там оказалась, я окончательно понял, что здесь полностью и мой дом тоже. Что я больше не одинок в своих буднях и уж тем более своих выходных. Теперь дома меня всегда будет ждать только всё хорошее и будет ждать мой любимый человек. Теперь дом — это не про одиночество и бессмысленное существование вне больницы, теперь это про место силы, это про любовь, спокойствие и уют. Я смотрел отцу с фотографии в глаза и молча спрашивал его: «У тебя было так же? Это и есть счастье?»       Потом я подошёл к окну, мельком зацепился взглядом за горящие окна соседнего дома. Наверное, у кого-то там похожее на моё прошлое, а у кого-то — наше настоящее, наше будущее. Кто-то счастлив до безумия и не знает в этот вечер ничего больше. А я посмотрел на мандариновое дерево на подоконнике и аккуратно снял с него пожелтевший листок. Взял пульверизатор рядом с горшком, набрал в него воды в ванной и вернулся, чтоб опрыскать дерево.       Тут меня подловил и Хартман. Пристроился сзади и крепко обхватил руками.       — Ты доволен сегодня? — спросил он, после чего я почувствовал его дыхание на шее и мелкие поцелуи в загривок. Сейчас он ещё и заметит, что я весь покрылся мурашками, и довольно ухмыльнётся.       — Доволен, доволен, — убеждаю его я и завожу руку назад, чтоб потрепать его по голове. Он смеётся, а я возвращаюсь к своему делу. — Осторожно, только не дёргай меня. Нельзя, чтоб вода попадала в цветы.       — В твоих руках, по-моему, и палка зацветёт. Ты так печёшься об этом, — говорит Хартман и послушно замирает на месте, лишь аккуратно поглядывая у меня из-за плеча.       — За любым живым существом нужен уход, сам знаешь, — отзываюсь я. — Приходилось маме помогать ухаживать за её растительностью.       — Когда у нас мандарины-то будут?       — Они ещё не сделали детей, придётся подождать, — говорю. — Для этого ещё нужен специальный уход.       — Привередливые какие, — Хартман едва слышно усмехается.       — Ну а ты как думал? — я отставляю пульверизатор на подоконник и заставляю Хартмана выпрямиться, а сам откидываюсь спиной на его грудь. — Ты же мне будешь помогать?       — Буду конечно, — говорит он, обнимая меня за плечи. Теперь мы оба стоим у окна, смотрим на соседний дом и нашего маленького воспитанника. Мне даже стало смешно — ощущать себя родителем растения. Мы опять недолго молчим, каждый в своих мыслях, прежде чем Хартман продолжает: — Я очень рад делить с тобой этот дом. Всегда был рад, а сейчас особенно.       — Спасибо, — с тихим вздохом шепчу я. — Спасибо, что на этом месте всё-таки я.       — А кто, как не ты?       Я слабо пожимаю плечами в его объятиях.       — Однажды меня стали посещать сны о том, что ты женился и мы стали отдаляться, а твоя жена и так не особо жалует меня. А когда заводишь семью, ты автоматически должен всегда ставить её на первое место перед любыми внешними обстоятельствами. Вот мы и переставали общаться.       — Это Стефания тебя натолкнула на эти воспоминания?       — Может быть.       — Стеф… Ну ты же знаешь, что сейчас всё совсем не так и никогда так не будет.       — Знаю. Вот и говорю — хорошо, что не так.       — Я бы не смог… жениться для того, чтобы родители отстали от меня с этим вопросом и для того, чтобы обуздать самого себя и пытаться убедить, что у меня всё прошло, что у меня теперь семья и я должен думать об этом. Я бы не сделал это для того, чтобы всю оставшуюся жизнь всё равно думать о тебе и о том, что мог бы сделать для тебя и что мог бы сам быть куда счастливей. Нет, не мог бы я так… Это ты всегда был моей семьёй и тебя я должен ставить на первое место. Я никого не хотел близко пускать в свою жизнь, кроме тебя.       Я молча повернулся к нему лицом и прильнул щекой к груди. Он в ответ тепло прижимает меня к себе. Я тоже не хотел никого пускать в свою жизнь. Хорошо, что сейчас всё так, как есть. Даже при том, что эти пять лет действительно были. Возможно если бы не та ночь, если бы не эти пять лет, мы были бы далеко не здесь.       — Слушай, по-моему у нас нет ужина, — вспоминаю я. — У тебя живот урчит.       — Точно. Опять закажем?       — Придётся. Я хочу салат с авокадо.       — Сейчас найду тебе салат с авокадо. Ты только не беспокойся.