Записки нелюдимого анестезиолога

      — Слушай, хочу малиновое желе. Но, блин, я уже попросил отца апельсиновое, как быть? Совсем не подумал. А зачем тебе шарф?       — Я приболел… кхм… мне холодно.       — Погоди-ка, док, ты улыбаешься.       Я тут же встрепенулся и прикрыл как маской лицо краем шарфа, чувствуя, что покраснел.       — Тебе кажется.       — Ни капли! Улыбаешься! А ну-ка, что произошло?       — Ляг и дай мне тебя осмотреть, — мои глаза ползали из стороны в сторону за неугомонным Эрни. Он снял с себя больничную рубаху, надел спортивки и растянутую серую футболку; всё расхаживал по палате туда-сюда, шаркая тапочками на босу ногу, катал за собой в руке капельничный штатив, с которым был повязан двумя трубками. Последнее, что я заприметил, это то, что на его шее болтался кулон в виде сердца.       — Я так устал лежать!.. — воскликнул парень, вскинув в потолок свою белёсую голову. — А где красавчик-хирург?       — На совещании. Мне надо тебя осмотреть. Ляг уже! — громче повторил я, нахмурившись. — Эрни, то, что тебе сделали трансплантацию, ещё не значит, что всё закончилось.       На этих словах парень замер, всё так же глядя в потолок, но потом обернулся на меня с отчётливо недовольным взглядом.       — А то, что ты ничего не говоришь, не значит, что ничего не произошло, — ловко ответил он мне и вдруг хитро улыбнулся. Я закатил глаза с тяжёлым вздохом. — Я покажу тебе шов, если ты расскажешь.       — Хорошо, ложись, — я кивнул на койку.       — Сначала рассказывай, — продолжил упираться Эрни, на что я только усмехнулся.       — Понятно, тогда я зайду к тебе попозже, — с этими словами я вышел из его палаты, захлопнул за собой дверь, потом замер на месте на несколько секунд. И усмехнулся сам себе.       Как там говорится? Счастье любит тишину? Вот и я пока не спешил ни с кем делиться тем, что произошло за те две недели. Потому я уклонился от требований Эрни, открыл вне палаты его историю болезни и прочитал оттуда всё, что записывал Эрих Вольф — хирург, на которого Хартман скинул свою работу в отделении. Потом придумаю ещё что-нибудь, чтоб избежать этого разговора. Совсем не понимаю, как так он умудряется думать о других после своей трагедии, да ещё и так скоро.       Хотя верно, что некоторые подметили, что что-то произошло. Но только те, кто не имел никакого отношения к скандалу в реанимации, потому что там мне было уже не до улыбок.       Что же в больнице произошло за эти две недели? Если из мелочей, то Йохан опять сломал себе ногу и лежит в гипсе у ортопедов — это я узнал от его подружки-анестезиолога Линды, как только вошёл в своё отделение. Роттендорф объясняет ситуацию тем, что на очередном концерте в каком-то баре оступился на краю сцены и свалился с неё вместе с гитарой и подключённой к ней колонкой в пьяную толпу. Я долго смеялся, стоя над его койкой, пока его заплывшие синяками глаза угрюмо таращились в потолок. Йохан отчитался передо мной за пятое января, в которое он отдежурил за меня, и рассказал, что именно после тех суток и сломал конечность, в чём и обвинял меня и моё якобы проклятие. Потом мы с Линдой, которая пришла к нему вместе со мной, по его просьбе расписались на гипсе. Я оставил свою обычную роспись, а Линда нарисовала ему кучу птичек. У неё в самом деле подпись такая, в виде птички, — её официальная подпись. Всё из-за фамилии Фогель.       Ещё из таких мелочей — наш потомственный заведующий кардиохирургией решил жениться. Причём на операционной сестре, которая проходила практику у его матери. Рудольф, так его зовут, разослал приглашения всем заведующим и, возможно, ещё кому-то из больницы, это уж я не выяснял. Знаю только, что он пригласил ещё Йохана, который очень долго пассивно-агрессивно возмущался из-за этого с указанием, конечно же, на свою ногу. Приглашение от Руди я нашёл в своей урне под бюллетени вперемешку с кучей жалоб из реанимации от ординаторов и на ординаторов, но о них позже. Приглашение я скрутил в трубочку и поджёг, гоняя этой дымовой шашкой по кабинету проснувшуюся посреди зимы муху. Муху я так и не поймал, пожарную сигнализацию не разбудил, обжёг только пальцы, а потом утопил обгоревший кусок бумаги в кружке с недопитым кофе, который за две недели едва не зажил своей жизнью. Не пойду я ни на какие свадьбы, мне и дома хорошо. Я не настолько близок с Руди, чтобы пойти искренне радоваться за него в толпе пьяных малознакомых людей. А вот Хартман вряд ли откажется, пусть и идёт тогда за нас двоих. Попрошу только, чтоб кусок торта мне оттуда припёр.       Что же касается моего ОРИТ, то там всё посерьёзней. Общее представление о ситуации я смог собрать по рассказам Линды и Йохана, нескольких анестезиологов и старшего травматолога Маркуса Тилля, с которым мы вели Луку Вебера. Основывалось всё на том, что некий сорокапятилетний герр Грюндорф поступил с травмой головы. Вскоре Штакельберг принимает решение отключить мужчину от аппаратов жизнедеятельности, так как не видит активности на ЭЭГ. Как раз в этот момент против него и его ординаторов восстали объединившиеся ординаторы-анестезиологи и ординаторы-травматологи. Не все, разумеется; основными зачинщиками стали трое — двое анестезиологов и травматолог, они за собой привлекли ещё нескольких, итого — все они лишь запугали родственников мужчины и наехали на нейрохирурга, заявив, мол, они видели, что активность мозга была (пусть даже слабая), и отключать пациента ещё рано (к тому моменту все документы на отключение уже были подписаны женой). После дискуссий, которые так просто нельзя было разрешить по причине отсутствия как моего, так и главврача, Штакельберг взял ответственность и старшинство на себя, заткнув ординаторов положением заведующего нейрохирургией, и после ещё одной беседы с родственниками мужчину всё-таки отключили. После этого зачинщики устроили забастовку. Всего их было человек семь-восемь, не более, но почему-то в ОРИТ отсутствует добрые три четверти ординаторов. Часть из них — бастующие; другая часть — те, кто испугались ситуации и не хотят попасть под раздачу, поэтому сидят дома с отмазками на болезнь. Только вот они не поняли, что меньше всего под раздачу попадут именно те, кто ходит на работу. После обеда мне предстояла встреча с Хеннингом, который должен подробнее объяснить мне некоторые моменты, как старший ординатор. Вечером предстояло собрание медицинского совета, куда входили главы шести ведущих отделений Вивантеса в Нойкёльне, и на нём мне предстояло увидеться с Штакельбергом. Главный же вердикт, который решит эту ситуацию, должен вынести подробный отчёт от патологоанатомов, который уже запросил Хартман. И после этого уже полетят головы, отчёт лишь определит — чьи.       Время близилось к полудню. Мы с Хартманом, конечно же, опоздали в первый рабочий день часа на два, удивив администрацию совместным появлением. Он тут же убежал на совещание с советом директоров, а я пошёл разгребать свои завалы, оставленные перед отъездом и накопившиеся за две недели. Как только я разузнал о всей ситуации, сразу же стал искать Хеннинга, но он оказался на операции с Куанышем. Тот мне тоже передал пламенный привет и продолжал ворчать на фоне голоса Трескова в трубке по поводу моего внезапного отъезда. Я и сам был возмущён происходящим в ОРИТ, это мне чётко дало понять, что я организовал своё отделение так, что оно во всём контролировалось мной, и совершенно забыл про самоорганизацию. У меня никогда не было заместителей — я преспокойно обходился телефоном и своей урной под бюллетени. И вот, когда я уехал, что-то пошло не так. Но ведь я и раньше брал отпуска, что же изменилось сейчас? А то, что и Хартман тоже уехал. Решить возникшую проблему не получилось, так как начальства не было на месте, поэтому пришлось заниматься самодеятельностью непосредственно Штакельбергу, брать на себя полномочия ОРИТ, тащить свои полномочия из своего отделения и что-то решать полностью самому, потому что согласовать было больше не с кем. Единственный, кто пытался что-то организовать, был как раз Хеннинг, но Хеннинг всё ещё ординатор, пусть даже и старший, поэтому полномочий у него меньше даже, чем у обычного штатного врача. Но конечно же, большинство было на стороне Штакельберга — ведь это его область, а ординаторы, тем более не из отделения нейрохирургии, могут заблуждаться. Я тоже так считаю, но всё-таки это мои ординаторы, а они мне всё равно что дети. Я намеревался держать нейтралитет до тех пор, пока из патанатомии не придёт отчёт от заведующей. Штакельберг тоже не во всём прав — это я и без отчёта могу сказать. Например, повторную электроэнцефалограмму он проводить не стал, и последний разговор с родственниками перед отключением прошёл только на основе рефлексов, которыми проверяют активность мозга. К тому же, он ни с кем из своих коллег не стал советоваться, только с другим более молодым нейрохирургом Николасом Энгелем, который является правой рукой Штакельберга, оттого тот ещё жополиз, так что мог согласиться с ним чисто субъективно. В общем, всё очень сложно и запутанно в этой ситуации, надо разбираться тщательней. Причём случилось это всё дней пять тому назад.       С Хеннингом мы договорились встретиться сразу после его операции — это перед обедом. Радовало, что он не отдался в забастовку. Огорчало — что он не смог остановить других ординаторов. Но я не спешил его винить, ведь этот сговор вёлся исключительно в тайне от него, потому что все прекрасно понимали, что он не встанет на его сторону. Потому и когда всё случилось, он уже не мог остановить запустившуюся бомбу. По голосу я слышал, в какой он растерянности, потому что все обвинения в забастовке ординаторов полетели к нему, как к старшему, а он и без того вынужден пахать не только за себя, но и за добрый десяток человек, которые в данный момент отлынивали и прикрывались забастовкой. И я его прекрасно понимаю в тройном объёме, потому что все жалобы на ординаторов только пропускаются через него, а в итоге всё равно приходят все до единой мне. Тресков сердечно клялся, что не участвовал в сговоре, но я его уже не слушал — мне нужно было только договориться о встрече. До того он распереживался, что Куанышу пришлось его тащить от телефона силком на рабочее место. Последнее, что я услышал, — похоже что начавшуюся тахикардию у пациента. Надеюсь, всё у них будет в порядке.

***

      В Берлин мы с Хартманом вернулись к половине второго ночи. До его дома добрались почти к половине третьего. Утром уже на работу, и я представлял какая это будет мука. Мы ведь точно сразу не ляжем, а вставать часов в семь, если не раньше, но точно не позже. Пока мы ехали в такси, Хартман успел заикнуться о том, что неплохо было бы устроить себе ещё один выходной, но его мысль я срубил на корню.       — Ну уж нет! Хватит, наотдыхались!       — С тобой много отдыха не бывает.       — У меня отпуск уже формально кончился, и терять лишний день из зарплаты я не хочу. У тебя это будет только первый день за свой счёт, а у меня-то уже второй.       — Какой же ты трудоголик у меня, — вздохнул Хартман и улыбнулся, рукой, что обнимала меня за плечи, встрепав мне волосы.       — Что плохого? — пробурчал я, безуспешно уворачиваясь от своих же кудрей на лице, которые падали вниз и лезли мне в глаза. Между тем я то и дело переглядывался с таксистом через зеркало заднего вида. Его странные взгляды меня напрягали, особенно после того, что произошло с нами в самолёте.       А было вот что: я всё-таки сумел успешно задремать у Хартмана на плече. Тот же сидел у окна — я предпочёл сесть на среднее сидение, там мне было спокойнее лететь. У прохода сидел мужик под пятьдесят, и проснулся я от того, что его противное хриплое ворчание прорвалось сквозь гул двигателей. Ему не понравилось, видите ли, лететь с нами — из гомофобных побуждений, разумеется. Ворчал он, ворчал, и пока Хартман с ним переговаривался с другого конца ряда, я молчал и хотел провалиться сквозь землю (уж слишком что-то моя память разыгралась, больно отдаваясь где-то в груди), а мужик едва не закатил истерику из своих убеждений. Прежде, чем это успело произойти, я подал голос и заткнул его тем, что узнал вдруг в нём мужа одной нашей пациентки, которой мы полгода назад пересадили почку. Мужчина после этого замолчал, не зная, чем аргументировать ещё свою позицию. Я задел его совесть, это и помогло нам. Но это чистая случайность. И я уже понял из этой ситуации, что будет преследовать нас с этими отношениями. Хартман же вёл себя куда уверенней — он спокойно держал меня за руку или обнимал за плечи. Я совсем не против, потому что мы договорились ничего не таить. Разве что на работе мы решили пока не распространяться, но вне больницы можно. И всё-таки я чувствовал себя странно, замечая взгляды вокруг. Что-то забытое, оставленное в прошлом стало просыпаться во мне, но в то же время не могло вырваться на свободу. Как странно: Хартман был причиной этих шевелений демонов в подкорке, но в то же время являлся тем, кто отпугивает их и держит под замком в этих глубинах. Я чувствовал себя взволнованно и умиротворённо, возбуждённо и при этом невероятно спокойно. Так и должна выглядеть влюблённость? Не та болезненная, с которой я жил раньше, а та, которая находит ответ. Думаю, что мне надо просто привыкнуть, и демоны успокоятся. Чужие взгляды отпустят меня, а я сам могу спокойно утонуть только в одном янтарном и самом желанном.       — Ничего, я в хорошем смысле, — оправдывал Хартман свои высказывания о моём трудоголизме. — Но смотри, что теперь я буду ещё больше следить за тем, чтоб ты не переусердствовал.       — Да уж, куда я теперь денусь от тебя? — с лёгким сарказмом произнёс я и закатил глаза. Хартман засмеялся, и я тихонько следом за ним.       Первая необъяснимая и неконтролируемая дрожь охватила меня тогда, когда я оказался в до боли знакомом районе, в который не смел соваться долгие годы. И уже в подъезде эта дрожь всё нарастала. Я чувствовал предвкушение и странное волнение. Почему-то в моей голове проскочила мысль, что встречу со своим отцом я переживал бы точно так же. Вот и природа этих чувств. Просто этот дом имел очень большое значение в моей жизни. Здесь я прятался от проблем и одиночества. Здесь я мог без зазрения радоваться или грустить, пойти готовиться к парам или думать над новым планом для какого-то бесполезного, но весёлого приключения. Мог позволять себе вообще что угодно — спать там, где только уснётся; есть всё, и даже самые дальние заначки, которые послушно показывались на глаза при моём появлении; застрять в горячей ванной на три часа только для того, чтоб согреться, а потом вдруг включить в себе домохозяйку и вымыть весь пол той водой, что расплескалась из ванной. Это место для меня было вторым берлинским домом. Здесь у меня часто случалось что-то важное и хорошее; здесь был мой первый поцелуй и первый секс. В конце-концов, здесь жил и живёт мой самый лучший друг и самый близкий человек. И возвращаться в место, где я не был столько лет и порой даже не надеялся сюда вернуться, было не просто волнительно, а вот чертовски волнительно. Я не могу подобрать слов, чтоб описать то, что так заставляло меня трястись, как в ознобе. Насколько там всё изменилось? Узнаю ли я это место? Узнает ли в нём меня хоть что-то?       — Ты весь дрожишь, — подметил Хартман, и я даже вздрогнул, совсем не подумав как это выглядит со стороны. — Замёрз?       — Угу, — соврал я. И в следующие же минуты сделал всё, чтобы выдать себя. Когда я смирюсь с тем, что не умею врать Хартману?       — Сейчас заварим чай и залезем под одеяло. А ещё можно сделать… А потом мы с тобой… — Хартман бубнил что-то о бытовом, но его фразы долетали до меня обрывками. Как раз меж своей болтовни он открыл тяжёлую деревянную дверь с гремящей стальной замочной скважиной. Открыл и слегка посторонился, пуская меня вперёд.       Но я стоял на месте и смотрел как зачарованный в темноту дверного проёма.       — Стеф, что с тобой? — стоило Хартману произнести моё имя, как его голос стал восприниматься более осознанно. Я неохотно оторвал взгляд от тьмы и поднял его на Хартмана с тихим вздохом.       — Не знаю, — отрезал я и сглотнул, снова погрузив глаза во тьму.       Послышался вздох от Хартмана, он понял меня и ободрительно положил ладонь на плечо. Я на секунду прикрыл веки и потом всё-таки шагнул за порог, по памяти, словно в порядке вещей, тут же нашарив выключатель у двери. Прихожую залил свет, и я замер теперь уже в ней, глядя по сторонам. Вешалка слева в коридоре всё так же была забита кучей ещё старых курток, что закрывало зеркало, потому Хартман когда-то звал помочь ему перевесить его напротив. Под нынешним местом зеркала стояла длинная бежево-коричневая тумба с ящиками и небольшим шкафчиком с краю, где Хартман хранил всякий хлам — солнечные очки, щётки и ложки для обуви, шапки, шарфы, подаренные кем-то духи, которыми он попользовался от силы раза три, и всё в том духе. Два прохода в другом конце коридора — на кухню левый и правый в гостиную; белая дверь в ванную справа, на которой висел плакат с большой буквой Н в квадратной рамке — как будто это посадочная площадка для вертолёта, но нет — это всего лишь плакат с доктором Хаусом, висит тут словно покровитель; те же скучные кофейные обои на стенах и плитка на полу, на которую я часто залипал, пытаясь понять порядок её рисунка; картина около зеркала, которую Хартман выкупил, будучи немного нетрезвым, на благотворительном аукционе в больнице семь лет назад. На меня нашло что-то больное, что я опять тихо сглотнул и понял, что если буду молчать, то у меня непроизвольно навернутся слёзы.       — Здесь совсем ничего не изменилось, — произнёс я и выбрал не самую удачную фразу, потому что тут же поперёк горла встал ком.       — Не изменилось, — согласился Хартман позади меня, захлопнув дверь и принявшись разуваться. — Я не хотел ничего менять.       Я обернулся на него, расстёгивая своё пальто.       — Тоже жил прошлым? — спросил я, едва заметно улыбнувшись.       Хартман вместо ответа лишь развёл руками и так же многозначительно улыбнулся.       — Понимаешь, — начал он, — я действительно хочу, чтоб всё было как раньше.       — «Как раньше» уже не будет, — я скептично вздёрнул нос и свернул пальто в рулон, отложив его сверху на тумбочку. Вешать его на вешалку — себе дороже. К тому же я даже не дотягиваюсь до туда сквозь толщу курток.       — Конечно будет, — заверил Хартман, медленно двинувшись ко мне, — с одним исключением, — он взял меня за руку и сбавил голос до полушёпота: — я больше не буду скрывать своих чувств.       Хартман самодовольно ухмыльнулся, а я насмешливо фыркнул. Тогда он обхватил меня руками и, наклонившись, потянулся меня поцеловать. Его губы отпечатались на моей щеке, а я зажмурился и тихо хихикнул, обхватив в ответ его плечи. За две недели я привык к этим нежностям (а Хартман, оказывается, очень любвеобильный) — и всё равно никак не мог уложить в своей голове, что мы встречаемся. Но он обнял меня, и моё горькое наваждение тут же отпустило, оставив лишь тепло общих воспоминаний.       — Этот дом по-прежнему всегда для тебя открыт, — продолжил тем временем Хартман где-то у моего уха, очень близко и нежно, — Он по-прежнему и твой тоже. А знаешь что? — тут он вдруг подорвался и отошёл в сторону, открыв один из ящиков. Пошарив рукой среди хлама, он скоро радостно поджал губы и протянул мне ключи от подъезда и квартиры, запасные видимо. — Вот. Чтоб точно был для тебя открыт и ты мог здесь быть когда хочешь и сколько хочешь. Они твои.       Я подрагивающей рукой забрал ключи и сжал их в кулаке, после переведя взгляд на Хартмана. Я испытывал при этом какой-то восторг, и тот это заметил и разулыбался.       — Давно бы так, — тихо пробубнил я и спрятал связку в карман. Хартман и вовсе засмеялся, наконец снимая с себя куртку и умудряясь притиснуть её куда-то сверху на вешалку.       — Да, ты прав, давно надо было тебе их отдать, — согласился он, — только подумал я об этом поздно и… — не договорил, поскольку, не выдержав, вешалка грохнулась прямо ему под ноги, развалившись вместе с куртками поперёк коридора.       Я исподлобья поднял взгляд с белой металлической палки на Хартмана и цокнул языком.       — Разбери уже этот завал в куртках, ты всё равно половину не носишь! — бросил я ему напоследок, накинул лямку своей сумки и исчез в правом проходе по направлению в спальню, путь к которой лежал через гостиную.

***

      — Герр Кох!       Пока я спускался на первый этаж в своё отделение, поймал по пути идущего от кафетерия отца Эрни. Мы с ним пересеклись в главном холле — там, где и в принципе всегда встречались. Здесь он всегда ждал Эрни с операций. Его голубые глаза всегда были потухшими, обеспокоенными и грустными. Всегда он смотрел на меня с тоской в такие часы, и всегда, когда я выходил из операционной к нему, хирург, кем бы он ни был, давал мне на это больше времени, чтоб я утешил вечно печального отца. Давным-давно наставники отпускали меня к нему, теперь же я оставлял своих ассистентов и шёл сам. Все знали, что с их семейкой у нас наладился какой-то особый контакт, и утверждали, что только после разговоров со мной у герра Коха появлялась какая-то живость в глазах, тени в угловатых чертах лица временно растворялись, и он уже не выглядел таким тоскливым и исхудалым. У нас с ним не было ничего общего, и всё-таки почему-то именно во мне они с сыном находили какую-то отраду.       — Доктор Кёлер, — мужчина оборачивается на мой голос, и на бледных потрескавшихся губах появляется улыбка. Он останавливается и, более того, делает шаг мне навстречу. У него в руках — три банки малинового желе. Я усмехнулся.       — Всё-таки взяли малиновое? — поинтересовался я и кивнул на его руки.       — Эрни просил апельсиновое, но апельсинового не было, — вздохнул герр Кох.       — А мне он сказал, что передумал и хочет именно малиновое.       — Что ж, ему повезло.       Я слегка сощурился и странно улыбнулся.       — А вы скажите ему, что прочитали его мысли. И про нашу встречу не говорите.       — Хорошая идея. Ему бы сейчас не помешало чудо, — произнёс мужчина и вздохнул, после чего тяжело опустился на сиденье подле нас, положил желе себе на колени и схватился за голову. — Боже, он так страдает, доктор Кёлер… Я уже не знаю, что делать, чем помочь…       Я изумлённо взглянул на него сверху и присел рядом с ним, осмелившись даже ободряюще прикоснуться к его плечу.       — Его мучают боли? — спросил я, попытавшись заглянуть тому в лицо. — Доктор Вольф указывал на это, но только в первые дни после операции…       — И они тоже, но я больше говорю о душевных болях, — ответил герр Кох. — Ему очень плохо… Я так счастлив, что у него появилось новое сердце, но, боже, какой ценой оно досталось ему! Он принял его, но я уверен, что он бы запросто от него отказался и захотел бы остаться с Лукой. Юношеский максимализм, все дела… Но всё-таки, это первая любовь… А я сам, например, до сих пор люблю свою первую любовь… А вы?       Тут герр Кох убрал от лица ладони и повернул голову в бок, взглянув на меня. Вопрос его застал меня врасплох, и я захотел засмеяться, но всё-таки подавил в себе это желание и спокойно ответил:       — Да, люблю.       — Вот видите, — мужчина натянуто улыбнулся. — Правда, моя первая любовь — это его мать. Как же она была хороша… Эрни безумно похож на неё. Прекрасная женщина и прекрасная мать. Я на её фоне казался каким-то невзрачным. «Какой же ты никудышный отец, Герард», — говорила она, и оказалась права.       — Бросьте, я мечтал бы о таком отце, как вы.       — Не-ет, я совсем не могу поддержать собственного ребёнка. А вот Марта бы наверняка это смогла. Правда она даже до его первого класса не дожила. И тоже виной тому ДТП. Мы тогда только-только узнали о больном сердце Эрни. Она не застала его школьные годы, всякие подростковые проблемы, первую влюблённость, кучу операций. Но я уверен — она бы его поддержала как следует.       — Вы тоже отлично поддерживаете сына. Вы всегда рядом с ним, и часто это самое главное — просто не бросать, — заверял я беспокойного отца, вдруг вспомнив, как Хартман успокаивал меня на первом курсе да и вообще всегда: как бы я его ни отсылал, он всё равно до последнего не уходил и оставался рядом со мной до тех пор, пока я не приду в норму. — Я вот одного только понять не могу: Эрни действительно так страдает? Когда я его видел, он улыбался и чуть ли не выписываться был готов.       — Это же Эрни. Никто, кроме него, не умеет так хорошо подавлять свои эмоции. Он ведёт себя очень бодро и странно — значит он в глубоком отчаянии. Это не то его обычное поведение. Эрни настоящий лучик света, и я безумно счастлив, что у меня такой жизнерадостный сын. Он до сих пор пытается всем улыбаться и быть в порядке, он пытается так бороться со своим горем, но, боже… Я ведь его отец, я нахожусь с ним рядом почти круглые сутки, и вижу, что на самом деле он далеко не в порядке. Доктор Кёлер, он плачет, каждую ночь плачет. Он думает, что я сплю, но я попросту не могу уснуть, поэтому всё знаю. Но притворяюсь спящим, потому что даже не знаю, как поддержать его. Я никогда не видел, чтоб он так много и часто плакал. И даже когда засыпает, он разговаривает с Лукой во сне.       — Герр Кох, когда вы вообще последний раз спали? — поинтересовался у него я, подмечая, что его лицо устало осунулось и похудело ещё больше с тех пор, как я видел его в последний раз, а под глазами образовались глубокие тёмные пятна.       — Я сплю каждую ночь, но очень мало и беспокойно. Просыпаюсь постоянно от каждого постороннего звука.       — Вот что, вам нужно хоть на день уехать из больницы и посвятить несколько часов только для себя. Поспать часов восемь, погулять в парке и подышать свежим воздухом, съесть чего-нибудь вкусное и сытное помимо больничной еды. В общем, вы меня поняли. Я думаю, что Эрни видит, как вы беспокоитесь за него, и одобрил бы мою идею. А таким понурым и уставшим вы ему точно не поможете. Объяснитесь Эрни и поезжайте домой хотя бы на сутки. О сыне не беспокойтесь, я с ним поговорю и постараюсь поддержать. Сейчас ему нужно просто пережить это, и вам вместе с ним — тоже. А ещё отдохнуть и какое-то время думать только о себе, без сторонних переживаний.       — Вряд ли у меня получится не думать об Эрни столько времени, — вздохнул герр Кох.       — Вам нужно постараться, иначе никакого толку не будет. А когда мы выпишем Эрни, устройте совместный большой выходной и повеселитесь. Это тоже поможет вам обоим в своих потерях, и Эрни будет в восторге после долгого пребывания в больнице. Он уже сейчас бы сорвался, но сейчас нельзя.       — Спасибо…       Моя рука соскользнула с плеча мужчины, и я поднялся с места, уже было собравшись уходить, но герр Кох окликнул меня, заставив обернуться:       — Доктор Кёлер, Эрни ещё очень много беспокоился о вас и о своём хирурге, докторе Аллесберге. Так много, что мне и самому стало интересно, как там?       Я усмехнулся.       — Эрни и вас этим успел заразить?       — Такая вот порода Кохов у нас, — на лицо мужчины на несколько секунд вернулась улыбка, затем его взгляд скользнул куда-то пониже моей головы. — Неужели вы приболели, доктор?       Я ничего ему не ответил, одарив его ответной загадочной улыбкой, и исчез по направлению в своё отделение.

***

      — Ты даже плитку не удосужился починить?       Я стоял босиком в ванной у умывальника и переминался с ноги на ногу, рассматривая внизу трещины на тёмно-сером плиточном квадратике. Мы успели переодеться — теперь я гордо разгуливал по квартире в одних трусах и огромной чёрной хартмановской футболке почти до колена, а всё потому, что сменной одежды у меня не было, ведь дома в Альсфельде у меня было в чём ходить. Хартман стоял в дверном проёме в жёлтых шортах и серой футболке — похоже он с тех пор и домашнюю одежду не поменял.       — Ну мы же её вместе расхерачили, — аргументировал он это, — А мы с тобой, как уже выяснилось, заложники прошлого.       Действительно, эту плитку мы разбили тогда, когда меняли смеситель у раковины — его сорвало и всю ванную к чертям затопило. Мы уронили на плитку что-то — я уже даже не помню что, но явно что-то тяжёлое из инструментов, раз умудрились её сломать, — и с тех пор эта несчастная плитка так и лежит тут расколотой. Плохие сантехники из нас.       — Вместе расхерачили — вместе и починим, — решительно произнёс я и открыл кран, сунув под горячую воду руки.       — Ну вот на это я ещё согласен, — на лице Хартмана заиграла довольная улыбка. А мне подумалось с тяжёлым вздохом: «И пролежит эта плитка здесь ещё лет десять».       Время близилось к утру, а мы даже ещё не думали спать. Я был голоден, Хартман тоже, поэтому мы приняли решение заказать пиццу, и пока Хартман этим занимался, я решил сделать чай. Хартман даже свой старый подтекающий чайник не сменил — на кухне тоже ничего не поменялось, и даже порядок вещей на столешницах. Всё именно такое, каким я запомнил это в последний раз. Всё ещё меня преследовало чувство, что мою жизнь просто сняли с паузы, мне сейчас тридцать один и я просто снова в гостях у самого лучшего друга. Но нет, я действительно прожил где-то целых пять лет, прежде чем снова сюда вернулся.       Я озадаченно осмотрел сушилку, кое-как дотянулся до первой попавшейся кружки для себя и с замиранием сердца пробежался взглядом по полкам ещё раз.       — Только не говори мне, что ты разбил свою любимую кружку… — полушёпотом произнёс я.       — Ты даже это помнишь… — Хартман сидел за столом с телефоном, я услышал по голосу, как он опять разулыбался. — Нет, не разбил. Она стоит где-то с недопитым кофе.       С этими словами Хартман пропал в дверном проёме.       — Ещё бы я не помнил… — сказал я уже скорее сам себе, закатил глаза. Ту кружку уже однажды били. Не критично, ручка откололась и развалилась на несколько частей; мы, горе-реконструкторы, сидели клеили её весь вечер. «Я не травматолог», — со вздохом тогда заключил Хартман, когда всё шло вкривь и вкось, но в итоге спустя кучу переделок мы всё-таки её отремонтировали. Столько геморроя, казалось бы, с одной кружкой, но Хартман только из неё и пил — я это ясно помнил и помню, и поэтому никогда ему кружки не дарил. И даже когда этой кружке изуродовали ручку, Хартман от неё не отцепился. Это, на самом деле, обычная белая керамическая кружка, даже без рисунка. Но Хартман утверждал, что она приносит ему удачу: каждый раз, когда он из неё пил, на следующий день, якобы, происходило что-то хорошее. И любую приятную мелочь он списывал именно на кружку. Иногда он специально загадывал желания кружке, но те не всегда сбывались, однако что-то приятное происходило. Хартман ведь не верит в общепринятые приметы, но вот в собственно выдуманные и во всякие медицинские — ещё как (кроме, конечно, приметы про рыжих пациентов — уж больно он любит оранжевый цвет, и я теперь даже не знаю, любит ли он оранжевый из-за меня или меня из-за оранжевого). Я неосознанно разулыбался, вспоминая всё это, пока заваривал себе чай. Скоро появился и Хартман с этой битой чудо-горе-кружкой. Я даже потом, через неделю после реконструкции, спрашивал у него, не потеряла ли посудина это свои чудесные свойства после того, как её разбили, и Хартман сказал, что нет, но бить её к чему-то плохому. Он сам так это решил, это ведь его выдуманная примета. А через два месяца мы с ним переспали и поругались.       — Держи, — Хартман сполоснул кружку и поставил на столешницу рядом с моей. — Кстати один раз она падала опять. Отклеился небольшой кусочек ручки, который мы приклеивали. Но я всё снова заклеил.       — Зачатки травматолога в тебе всё же есть, — я обернулся на него через плечо и слегка улыбнулся, после чего закинул и в его кружку пакетик чая, залил кипятком и поставил обе кружки на стол. Я вскарабкался на высокий стул, будто из бара, и сделал глоток чая. — Произошло что-нибудь после этого?       — Произошло, — Хартман тут же закивал, всё ещё доказывая свою мистическую теорию для обычной белой кружки, — Донор для Эрни умер.       — Разве это не совпадение? — скептично поинтересовался я, делая ещё глоток. Хартман опустился рядом и сжал свою ненаглядную кружку в руках.       — Нет, потому что после этого я несколько дней подряд с ней мирился: хлебал из неё литрами всё, что можно — и кофе, и чай, и воду, и пиво…       — И что?       — Ты думаешь почему я кофе из неё не допил? Потому что ты мне в этот момент позвонил, и я тут же сорвался в аэропорт, — Хартман довольно улыбнулся, ласково разлаживая белую нагретую кипятком эмаль под пальцами. — Она сделала мне самый лучший подарок за всё время.       Я тихо вздохнул и пустил едва заметную улыбку, и в следующий же момент уронил голову ему, сидящему рядом, на плечо. Я даже почувствовал, как тот на несколько секунд задержал дыхание.       — Какой же ты чудной у меня, — прохрипел я сквозь свою улыбку.       — Неужели не веришь? — тихо спросил Хартман.       — Верю, — ответил я и так же тихо усмехнулся. — Но ты всё равно чудной. Думаю ты нашёл меня потому, что я искренне полюблю твою чудаковатость.

***

      Трескова я нашёл в приёмном отделении. Он стоял у сестринского поста и оформлял таблицу заполняемости травмы, вот только-только освободился с операции. Пока я пытался пробиться к нему сквозь аврал, нервно придерживая свой оранжевый шарф рукой, одна из медсестёр указала ему в мою сторону, и Хеннинг тут же рванул мне на подмогу, вытянув за руку из водоворота снующих вокруг врачей (про ординаторов молчу), каталок с пострадавшими и парамедиков. Я пока ещё не успел понять, что именно стряслось и откуда такой наплыв пациентов, но в районе Нойкёльн я ничему не удивляюсь. Ординатор оттащил меня в переходной коридор между приёмным и первым оперблоком, где было поспокойнее, и там мы остановились.       — Наконец-то вы вернулись! — чуть ли не ахнул Хеннинг, обмякнув спиной у стены. Я стоял напротив него.       — Что тут вообще происходит? — спросил я.       — Если вы об этом, — Тресков кивнул в сторону приёмки, — то на Мартин-Вагнер-Ринг была стрельба.       — Настолько близко?!       — Да, герр. Мы сейчас оперировали одного из раненных, я часа три пробыл в операционной, а пострадавшие поступают до сих пор.       — Просто немыслимо! — чуть ли не задыхаясь от волнения восклицал я. — А ваш пациент как?       — В реанимации, вытянули. Герр, пожалуйста, только не волнуйтесь излишне.       — У нас и так рук не хватает, а тут ещё и какие-то придурки забыли о том, что дуэли давно под запретом, — я заметался, оборачиваясь по сторонам, и после выхватил из коробки на стоящей рядом тележке пару виниловых перчаток и хотел было идти обратно в приёмное, отложив разговор на потом, но в следующую секунду широкоплечий Тресков преградил мне путь.       — Нет уж, давайте поговорим для начала. Нам с вами сейчас нужно вытаскивать на работу остальных ординаторов, — он заслонил собой пол-коридора, уперевшись кулаками в бока и разведя локти в стороны. Я тяжело вздохнул, заглядывая в приёмку ему через плечо.       — Мы их за два часа не вытащим, а свободные руки нужны уже сейчас, — я сделал ещё одну попытку обойти ординатора, но тот продолжал останавливать меня, на этот раз деликатно, но настойчиво схватив за плечо.       — Герр, я уже вызвал подмогу из других отделений, как только начали поступать пострадавшие. Не беспокойтесь, сегодня мы справимся. Давайте решим вопрос с ординаторами, чтобы в следующей экстренной ситуации мы были готовы и у нас хватало кадров.       Я, внимательно сощурившись, взглянул на Трескова, неосознанно при том встав зеркально ему.       — Я вроде тебя своим замом не назначал.       — Извините, — тут вдруг уверенность Хеннинга частично улетучилась, он опустил взгляд. — Но кто-то это должен был сделать.       — Хороший зам из тебя, — спокойно пожал плечами я и ободряюще улыбнулся парню. — Так, давай к делу, — я отошёл глубже в коридор, подальше от приёмки, но меня тут же чуть не сбила выехавшая из оперблока каталка — я вовремя успел отскочить к стене. Кто-то (я не успел рассмотреть кто именно) мельком крикнул мне приветствие и укатил в приёмку за пациентом.       — Не думаю, что нам здесь удастся спокойно поговорить, — заключил Хеннинг после того, как сам отлип от стены, ведь только что его чуть не настигла та же участь.       Я беспомощно взглянул в ту же сторону, куда и уехала каталка: там, в противоположном коридоре, находился мой кабинет, но сквозь беснующийся в суматохе муравейник туда ещё нужно было пробраться, а полностью невредимым это сделать затруднительно.       И всё-таки, плечом к плечу, мы перебрались к другому концу приёмки и улизнули в узкий коридорчик. Но, как я и предполагал, не без происшествий: Хеннинг кого-то зацепил плечом и рассыпал инструменты, а мне успели дважды наступить на ногу и швырнуть в меня окровавленный ватный тампон.       Когда мы оказались за дверьми моего кабинета, я очень громко выдохнул с большим облегчением. Поправил шарф на себе и после опустился за рабочий стол, решив проигнорировать пятна от крови на хирургичке.       — Итак, Хеннинг… — я прочистил горло, поскольку голос вдруг предательски захрипел, и я нахмурился этому, сгребая в сторону кучу бумаг, что достал утром из урны. Ординатор вдруг меня прерывает:       — Герр, вы приболели?       — Да, чёрт вас всех дери! Я заболел! — не самым убедительным образом соврал я, но по крайней мере сказал это так, чтоб от меня отстали. — Не ты ли, Тресков, поговорить хотел?       — Да, я… — протянул тот и скромно опустился на стул с другого края стола. — О пациенте с тяжёлой черепно-мозговой травмой вы уже наверняка знаете. Штакельберг и Тилль вместе приняли решение отключить его от аппаратов. Про диверсантов среди ординаторов вы тоже в курсе. Некоторых мы до сих пор не вычислили. В общем, мы знаем только зачинщиков бунта. Сейчас кто-то бастует и не появляется на работе, кто-то просто не ходит от страха, нас остались единицы в отделении. А кто есть кто — непонятно. Но я, в общем, считаю, что тем, кому не страшно показаться на работе, и скрывать нечего.       — Ты прав, конечно, но кто зачинщики, раз ты говоришь, что в курсе?       — От анестезиологов Альберт и Леманн, а от травматологии, кажется, Шефер, — прикинув, ответил Тресков. — Не уверен насчёт последнего, но вроде бы он. Последний раз Леманн был семь дней назад, Альберт — четыре. Меня как-то стороной обнесло происходящее, я узнал об этом только тогда, когда они стали пропадать один за другим.       — Стоп, Грюндорфа отключили пять дней назад, а Леманна, ты говоришь, нет семь дней, — подметил я. — Тут точно нет ошибки?       — Нет, герр, — Хеннинг покачал в воздухе своей соломенной чёлкой. — Его сдал Альберт перед тем, как исчезнуть. Точнее, случайно о нём проговорился. Как я понял, Леманн всё это затеял самый первый, но смелости выдвинуть свои обвинения в открытую у него не хватило, поэтому он сделал это через других.       — Понятно… Теперь, значит, будем их выковыривать из своих убежищ, — я с тяжестью вздохнул, чувствуя, как закипаю внутри. — Ты когда-то говорил, что если относиться к проблеме проще, то и решать её будет проще. И как же ты предлагаешь к этому проще относиться?       — А вот так, — полный уверенности во взгляде Хеннинг гордо расправил плечи, наконец найдя чем козырнуть, — Все, кому дорога своя карьера, явятся сюда по первому же звонку. У нас желающих практиковаться целая очередь, если вы понимаете, о чём я.       — А ты прав. Если завтра не явятся на работу, могут распрощаться с местом в программе, — я с силой сжал кулаки и стиснул зубы, то ли злорадствуя, то ли просто злясь, но потом меня тут же отпустило с мыслью, что нужно поберечь нервы. К тому же мне вспомнился Хартман, которого наверняка сейчас треплет заведующая юридическим отделом на совете директоров. Я про себя одновременно и усмехнулся, и посочувствовал ему. Скорей бы обед — тогда я увижусь с ним.       Я собирался перед своим обедом навестить Эрни ещё раз. А до этого мы с Хеннингом целый час сидели обзванивали с допросом отсутствующих ординаторов, и каждому по уготовленному сценарию кидали угрозу об увольнении. На ком сработает, а на ком — нет, узнаем завтра. Потом я выпроводил Трескова в приёмку, а сам нашёл в шкафчике сменную спецовку и переоделся.

***

      Хартман был прижат к кровати, а я восседал на нём сверху, зажав коленями торс, и всё целовал, целовал, целовал жадно и без зазрения, да и Хартман от меня не отставал. Я понял, что он теперь не угомонится, когда его руки, проскользив по бёдрам, залезли под футболку на мне. Я силком оторвался от его губ и тяжело выдохнул.       — Какой же ты… — тихо прошипел я и не нашёл слов.       — Какой? — на губах Хартмана поселился хитрый оскал.       — Ненасытный, — наконец произнёс я, найдя подходящее ему прилагательное. — Я вообще думал, что мы просто целуемся.       — Я тоже думал, что мы просто целуемся, — парировал Хартман, и в тот же момент я, негромко вскрикнув, ахнул и вовремя успел плотно сжать губы, прежде чем выпустил из себя стон, ведь этот засранец намерено прошёлся пальцами по моим соскам.       — Хартман! — воскликнул я и тут же с силой надавил ему ладонью меж ключиц, словно стараясь удержать прижатым к матрасу, хотя он и не рыпался. — Это уже против правил!       — Разве мы создавали какие-то правила? — совершенно невозмутимо поинтересовался Хартман и не отступил, вот совсем, даже не шелохнулся и не покраснел, бессовестный.       — Ах так, значит? — возмутился я и тут же решил ему отомстить — пересел ниже, на уровень таза, и, будто бы невзначай, беспокойно заёрзал на нём, словно устраивался удобнее, но удобней уже некуда — мне просто хотелось его поизводить. Раз дразнится, то и я буду.       Но тот только рассмеялся. Кажется, это он изводит меня, а никак не я его.       — Вот видишь, — пожал плечами Хартман, блуждая руками по моему телу под футболкой. И я начал ему сдаваться, таять под его прикосновениями. Если бы я перестал себя сдерживать, честное слово, я бы заскулил от восторга — так я люблю его руки. Но этот образ «игры» мне тоже пока ломать не хотелось. Правда Хартман, кажется, уже заметил моё отступление — от его касаний я начинал мелко подрагивать.       — Ты совсем непробиваемый что ли? — выдохнул я, и мои ладони упёрлись в его живот, иначе бы я просто свалился или на бок, или на Хартмана.       — Вовсе нет, солнышко, для тебя я весь и полностью уязвим и доступен, — беспечно прощебетал тот, одну руку он вытащил из-под футболки и ласково заправил за ухо мои съезжающие на лицо кудри, когда я смотрел вниз. Я поджал губы, прикрыв глаза. Да кто бы говорил.       И тут раздался звонок. Я даже слегка встрепенулся. Пиццу наконец-то привезли. Я всё-таки выпустил Хартмана из плена своих бёдер, и он умчался открывать курьеру. Время подходило к четырём утра.

***

      — Ты так и не надумал рассказать?       — А ты не надумал лечь?       Я даже пропустил момент, когда Эрни начал обращаться ко мне на «ты» — то ли это произошло ещё две недели назад, то ли только сегодня. Я на это не обращал внимания, словно всё так и должно быть. Меня больше заботило то, что он так и не лёг в кровать: всё расхаживал по палате из стороны в сторону с капельницей, я начал опасаться за его ослабленный организм с такой нагрузкой.       — Нет, не надумал.       — Да уж заметно, — я угрюмо вздохнул. — Отец приходил?       — Приходил. Тоже пытался уложить, а потом уехал домой (отлично, послушал мой совет). Но я не лягу, даже не подумаю. Если мне не дают выйти из палаты, значит я буду гулять здесь, но лежать я устал.       Я уловил в его голосе бунтарские настроения и потому слегка напрягся. А ещё удивился — на Эрни это было совсем не похоже. Такое ощущение, словно пубертат задержался и начался только сейчас.       — Эрни, что происходит? — я сделал несколько шагов вперёд и остановился перед парнем, заглянув ему в глаза.       Тот тоже остановился и непонимающе уставился на меня, а потом вдруг ухватился обеими руками за штатив, откинул голову назад и засмеялся. Мой прежний вопрос прозвучал ещё раз.       — Док, ты не понимаешь! Я чувствую, что я — это не только я! У меня ведь целых два сердца! — восклицал Эрни в потолок. — Я должен прожить целых две жизни, но, знаешь, мы с Лукой вместе!       Я проморгался, думая, что мне это показалось, но я обошёл Эрни сбоку, и действительно увидел, что сквозь улыбку у него из силой зажмуренных век выкатилась слеза.       Я вдруг узнал в нём себя две недели назад, когда испытывал восторг от его совместимости с первой любовью и тут же в слезах кричал о несправедливости всего этого. Если и кто-то может изобразить это состояние целиком, то только Эрни прямо сейчас. Вот только, смекнул я, его «тоска и эйфория» и перемены в настроении вызваны преднизолоном. Я решил промолчать насчёт этой догадки.       Эрни заметил слезу и поспешно её смахнул запястьем, после этого сразу же выпрямившись.       — Ладно, можешь не ложиться, но хоть осмотреть себя дашь? — я скрестил руки на груди. Решил его пока не трогать с темой о Луке.       — Да уж почти всё зажило! — живо отозвался Эрни и снова посмотрел на меня. После он тут же оторвался от своей капельницы и задрал футболку, демонстрируя мне исхудалое подростковое тело и продольный розовый шрам на груди. — Видишь? Даже воспаления нет.       — Вижу, — кивнул я и на секунду приблизился, чтоб осмотреть шов, но парень тут же снова спрятал его под футболкой.       — А почему ты меня осматриваешь, а не хирурги? — поинтересовался он. — Красавчик-хирург ещё не освободился?       — Нет, судя по всему ещё не освободился.       — Вот когда освободится, пусть придёт и осмотрит меня, — губы Эрни вдруг растянулись странной улыбкой, и я понял, что это у него игра такая, где он испытывает меня на правду. Что-то с Хартманом у них общее нашлось. Я не придумал, что ему ответить, но он сам меня опередил: — Ты изменился в лице. Ревнуешь?       — Балда, ты, Эрни, — буркнул я и отвернул от него голову. — Хорошо, пусть придёт и осмотрит тебя.       — Так что у вас там? — не унимался Эрни и тогда, когда я собрался выйти из палаты. — Я зря что ли перед тобой распинался две недели назад?       Я остановился у самой двери и завис, не оборачиваясь.       — Я не могу ничего сказать, мне сначала нужно кое-что решить, — запинаясь, неуверенно произнёс я.       — Секретики решить надо? — Эрни усмехнулся. — Зачем тебе шарф, док?       Я ничего ему не ответил и поспешно покинул палату.

***

      Мы, развалившись на кровати бок о бок, смотрели в белый (серый в полумраке) потолок, уминали пиццу, успев ещё и по бокалу вина выпить. Вдруг мы разговорились о… будущем. Видимо вино тому сподвигло. Хотя, казалось бы, не нам ли жить в моменте и вспоминать прошлое? Мы с Хартманом всегда как-то избегали тему будущего, наверное потому, что она сходилась на том, о чём нам любят клевать мозги родители, — семья и дети. А мы оба — что я, что он — усиленно избегали этого. Хартман из-за своей влюблённости бросал своих женщин сразу же, как только чувствовал хоть намёк на серьёзность их намерений; я же просто где-то в подсознании был уверен, что никогда не женюсь — то, видимо, говорила во мне моя истинная ориентация. И мама, которая как чувствовала, что она проявит себя, не давила на меня с девушками и лишь вздыхала о том, что хотела бы, чтоб фамилия моего отца жила и дальше. У Хартмана же всё обстояло куда жёстче: каждый их с матерью телефонный разговор сводился к тому, что пора жениться. Я не раз становился свидетелем такой беседы, и каждый раз Хартман едва не приходил в бешенство — а в таком состоянии он бывает крайне редко. И потом он беспомощно смотрел на меня; и уже сейчас, вспоминая это, я понимаю, что значил этот взгляд. К тому же его родители ярые гомофобы, похлеще, видимо, даже Эмиля. Навряд ли я когда-нибудь смогу стать им роднёй, и наверняка Хартмана это мучило и будет мучить ещё долго. Пока я слушал его переживания об этом, моё сердце обливалось кровью. Хартман говорил, что это просто ужасно — находиться меж двух огней: когда ты — надежда семьи, корни твои на треть ползут от швейцарских дворян и на две трети — от немецких герцогов, предки всё что-то хотят от тебя, а если что не так — сразу тычут лицом в старшего брата, вот, мол, посмотри, чего он добился, и какой бесперспективный ты; и в то же время медленно разрушать все ожидания и жить так, как вздумается, а ещё влюбиться в мужчину. Хартман мечтает о целой, не расколотой семье, в которой ему не нужно будет метаться от одного дома к другому, пытаться угодить всем по-разному и пытаться никого не раздосадовать своими поступками. Когда он говорил обо всём этом, его голос задрожал и захрипел. Мы сцепили наши руки в замок и опустили их между нашими телами. Я чувствовал, что у нас обоих лежит камень на сердце при мысли о будущем. Сейчас уже избегать этой темы не получится — у будущего появились очертания, которые важно понять и вырисовывать вместе.       — Ты жалеешь, что полюбил меня? В смысле мужчину? — я задал свой вопрос, который всё вертелся на языке, и голос мой тоже вдруг дрогнул.       — Нет, Стеф, и мысли не было такой, — тут же заверил Хартман, повернув голову ко мне. Руки наши невольно сжались. И снова такая тактильность даёт нам совместную опору. — Любовь к лучшему другу — это самое лучшее, что вообще могло быть. Потому что обычно, когда сразу влюбляются, сперва идёт именно любовь, потом конфликты, и чтобы их избегать, нужно подружиться. А мы уже дружим. Я жалею только о том, что родился не в той семье, где принимают мой выбор.       — Как громко сказано… — подметил я.       — Громко. Но я наконец могу признать это вслух, не стыдя себя за эту мысль. Я благодарен тебе за это. Я хочу целую семью, но, кажется, с моей роднёй это невозможно, и придётся делать тяжёлый выбор.       — В смысле я или твои родители?       — Именно.       — Но зачем ты приехал ко мне, если знаешь, что предстоит выбор?       — Потому что я уже выбрал, — спокойно ответил Хартман, и я наконец повернул к нему голову, встретившись с его тёплым янтарным взглядом в полумраке. На секунду мне даже показалось, что именно этот взгляд рассеивает тьму вокруг нас. — Стеф, я выбрал.       — Но… — я на секунду поджал губы, чувствуя, как снова в груди выжимают сырую тряпку — очень больно, будто я стал причиной их семейного раскола; но в то же время — тепло от того, что он рядом, что он не бросает меня. — Это ведь твоя родня.       — Кровное родство вовсе не значит близость, — произнёс Хартман и вроде бы слегка качнул головой. — Я бы вовсе не хотел выбирать. Но если и выбирать, то я выбираю счастье. А если я выберу тех, кто растил меня в заблуждении и запретах, я никогда счастлив не буду. Ты для меня давно семья, потому что ближе тебя у меня никого нет. Мы с тобой вместе восемнадцатый год, половину жизни, представляешь?.. И мне кажется, будто мы старые супруги (интересно, кажется такая мысль меня когда-то тоже посещала), а не только-только перешли на новый уровень отношений. Ты самый близкий у меня человек, и не знаю что бы со мной стало, если бы упустил тебя, если б ты вдруг всё-таки исчез в неизвестном направлении. Я бы мог только надеяться, что ты найдёшь там всё, что нужно, и избавишься от того, что угнетало раньше. Надеялся бы, что ты будешь там счастлив, — он тихо вздохнул и на секунду прикрыл глаза. — В общем, я ведь говорил уже о том, что никогда не расстроюсь, если ты будешь рядом, даже если все отвернутся от меня? Ты для меня истинная семья, потому что нигде и ни с кем больше я не могу быть настолько настоящим. Когда ты позвонил мне, я аж почувствовал, как в моё бытие вернулся смысл.       Я снял свободной рукой с себя очки и отложил их далеко в сторону — они исчезли где-то в покрывале. Вместо этого я приблизился к Хартману, не расцепляя рук. Мы соприкоснулись лбами и с трепетной нежностью потёрлись крыльями носов друг об друга. Стоило закрыть при этом глаза — и мы вдвоём растворились в тишине и полумраке, и большего, казалось, не нужно.       — Я знаю, родной, ты тоже для меня семья, — прошептал я. — Вряд ли бы я нашёл спокойствие там, где нет тебя, так что у меня силы воли не хватило бы уволиться.       Само вырвалось. Я даже не обратил внимания, а вот Хартман заметил.       — Как ты сказал? — переспросил он и вдруг разулыбался, так счастливо и довольно, что я даже на миг опешил, осознав, что я сказал.       Мысленно я уже сотню раз так назвал его, и сейчас впервые вслух.       — Ты всё слышал, — смущённо буркнул я и отвёл взгляд.       — Ну скажи ещё раз, пожалуйста, — жалобно взмолился Хартман, и отказать ему уже было просто невозможно.       Я слегка развернул корпус так, что лёг полубоком лицом к Хартману и свободной рукой огладил его скулу.       — Ладно, родной, я повторю это для тебя.       И, готов поклясться, Хартман чуть ли не буквально совсем растаял, что-то невнятно пропищав, и уже через секунду я был схвачен им обеими руками и на меня обрушился его нескончаемый град из поцелуев. Он был точно псом, восторженно вылизывающим лицо; всё моё лицо было усеяно его поцелуями, он ни сантиметра не пропустил (как мне показалось в тот момент), и я рассмеялся, не зная, то ли я хочу взбунтоваться и вырваться от того, что было слишком щекотно в груди, то ли я именно так и хочу умереть.       Но я остановил его. Остановил его тем, что перехватил его губы и заставил их задержаться на моих.       Хартман приподнялся на локте, ещё на несколько секунд продлил этот поцелуй и после плавно разорвал его, мутно взглянув на меня сверху и улыбнувшись. Нравится ему целоваться и всё тут.       — Я не хочу, чтоб ты грустил сейчас, — Хартман полностью навис надо мной и склонился вплотную к уху, что его горячее дыхание стало меня щекотать. Мурашки пробежались вдоль позвоночника, и я даже вздрогнул, блаженно ахнув, когда он томным полушёпотом заговорил: — Кажется пицца нас отвлекла от чего-то.       — Да, кажется… — потухшим голосом ответил я, поскольку всё моё нутро жалобно сжалось, задрожало и затрепетало. Оказывается мне так нравится, когда меня прижимают, хотя с моим-то прошлым казалось бы… Но зависит ещё от того, кто и с какой целью. Миг — и мы уже снова ласкали друг друга в поцелуе.       Я перестал задаваться вопросом о том, как мы будем вставать — а нам надо это сделать уже через два часа. Но что-то мне подсказывало, что мы сегодня уже не уснём. Да и как-то плевать, потому что Хартман заставил меня забыться, окутал жаром со всех сторон, закрыл своим телом от всего остального мира, завернул в нежности, и я стал его пленником — но исключительно добровольно. Мы цеплялись друг за друга в поцелуях, расторопно вместе с тем избавляясь от одежды, а я держался за его крепкие, оголённые и пылающие жаром плечи и спину так, словно если не буду делать этого, то могу исчезнуть — из этой спальни, из нашего с ним мира или из всего мира вообще, а может, опять же, из самого лучшего в моей жизни сна. Я исчезну без него. Я буквально чувствовал, как под моими пальцами двигаются его лопатки и трапециевидная мышца, он такой настоящий и такой красивый… Но тут вдруг мои руки оторвали от его спины и прижали запястья над моей головой к матрасу. Я что-то невнятно проскулил. Хартман уже понимал, что мне нравится. Пальцы наши сплелись, а Хартман зацеловывал мою шею вдоль и поперёк. Он намерено дразнил меня, потому что мне было мало, я тоже оказался ужасно жадным и ненасытным, и Хартман вовсю пользовался этим. Его губы вспыхивали красными пятнами на моём теле: ну и что, что потом я буду в гневе на него за это? И что, что мне придётся стащить у него шарф и притворяться больным на работе? Зато я с трепетом и восторгом наслаждался тем, как он с сожалением и покровительственной любовью приласкал мой шрам под рёбрами. Хартман вообще так увлёкся, что я не смел его останавливать и блаженно мычал, пока его руки вовсю лапали мои бёдра и тоже ещё больше дразнили, что я уже готов был взвыть, извивался и выгибался под ним — я вожделел его, а он испытывал моё терпение, хоть и сам, я видел, был ужасно нетерпелив. Он бесспорно мастер ублажать. И следом тут же признавался, что это самая долгая прелюдия в его жизни. Видимо именно меня он решил замучить, потому что мне было мало, что бы он ни делал; я хотел погружаться в него полностью (или, если уж точнее и совсем начистоту, чтоб он полностью погружался в меня), в его ласки, и чтобы это никогда не заканчивалось. Мне было мало и когда он выцеловывал внутреннюю сторону моих бёдер, и даже когда его пальцы были во мне. Мне было мало даже несмотря на то, что я стонал, как последняя сука. И пусть я потом буду со стыдом вспоминать собственный голос — всё равно даже с этим чувством я буду грезить о том, чтоб поскорее вернуться к этому моменту, когда я снова буду то протяжно и громко выстанывать его имя, послав куда подальше всех соседей, то шептать в исступлении: пожалуйста, возьми меня, возьми меня, возьми меня… И как же ему нравилось это. Ужасно ему нравилось. «Надеюсь, в твоей спальне ещё никто так не шумел», — дрожащим голосом и нетерпеливой злобой прошипел я, и Хартман мне ничего не ответил, лишь загадочно улыбнулся. В конце концов, он всё сделал для того, чтобы я уже просто снова начал умолять его о том, чтоб он прикасался ко мне. Я почти сорвался на крик, когда Хартман наконец-то вошёл в меня. Он заполнял меня целиком, что я на несколько секунд почувствовал облегчение, будто бы надо мной сжалились. Но и здесь, даже когда я, казалось бы, получил то, о чём молил, мне не дали расслабиться. Хартман чётко дал мне понять, что может отдать ещё больше, чем я прошу, и я буквально задыхался в тяжёлых вздохах через силу от того, как резво он брал меня. Руки мои вновь были прижаты к матрасу, наши пальцы переплетены, а выкрики перекрывались чужими губами, превращая их в лишь бесстыжее мычание. Он доводил меня до крайнего блаженства, я дрожал под ним, и когда мне опять хотелось схватиться за него, он будто забирал мои мысли и отпускал руки, позволяя с силой вцепляться в свою спину, что я наверняка исцарапал ему все лопатки, плечи и поясницу. Я не знаю, бывает ли секс лучше, ведь я в этом вопросе неопытен, но даже без особого опыта могу сказать, что это было так хорошо, что я теряю голову, когда воспоминания всплывают в моей памяти и бессовестно шепчут наброситься на него снова при первой же удобной возможности. Что же ты сделал со мной, Аллесберг?

***

      По совету Хеннинга я не стал соваться в приёмное сейчас, доверился его словам о том, что там справятся. Моё беспокойство хоть и не отпускало меня, но голод пересилил, и тогда я сразу от Эрни отправился искать Хартмана.       Тот был у себя в кабинете, совет директоров выпустил его из своих громадных лап. Хартман поднял голову и улыбнулся мне, когда я показался из-за двери.       — Привет, — отозвался он. — Ты освободился?       Я прошёл вглубь кабинета и остановился у него за спиной, положив ладони на плечи.       — Заставил себя освободиться, — усмехнулся я. На столе у Хартмана лежало несколько огромных кип бумаг, он их усиленно старался рассортировать. Я сочувственно вздохнул и помассировал его напряжённые надплечья. — Ты очень занят?       — Не то, что бы… Пытаюсь разобраться в этой куче, пока окончательно не запутался. — Хартман тяжело вздохнул, хлопнув стопкой документов по другому краю стола, и в отчаянии поднял на меня взгляд. — Это какое-то сумасшествие. Я не брал отпуск с тех пор, как занял пост главного, и никак не думал, что в итоге будет такой завал. Я всё контролировал сам до этого, а потом оставил целую больницу под присмотром этих счетоводов. В итоге у тебя в отделении бунт ординаторов, потому что эти люди в медицину ни ногой, а у меня куча внутренних жалоб и какие-то вдруг нарисовавшиеся финансовые проблемы. Это как так вообще? Я конечно знал, что люди из финансового отдела жадные, но не настолько же, чтоб у нас вдруг встал вопрос «где взять денег на аппарат МРТ?», который умудрились сломать в отсутствие начальства. У нас ведь есть деньги на аппарат МРТ! Даже если бы и не было, я бы позвонил в верхи Вивантеса, они бы выделили денег: для них цена сканера — сущие центы! А теперь у нас из-за того, что нет одного аппарата, очереди на томографию стали длиннее, путаница у рентгенологов появилась из-за возросшей нагрузки…       Тут Хартман вдруг замолк, перестал жестикулировать и размахивать в воздухе листком, его взгляд потупился где-то перед собой, я вздохнул.       — Полегчало? — спросил я спустя несколько секунд.       — Очень. Давно я так душу не изливал, — выдохнул Хартман, и я в ответ ласково погладил его плечи, тут же почувствовав, как они расслабляются в моих руках. Плечи у него потрясающие, конечно. А сам мне признался, что моими восторгается.       — Может тебе помочь с этим? — я кивнул на бумаги.       — Знаешь, пожалуй… — он тут же подался вперёд, перерыв эту стопку, видимо искал работу для меня, а потом резко махнул на это рукой, собрал и отложил на дальний край стола всё. — Впрочем, чёрт с ними! Пошли обедать, я очень голоден! И ты наверняка тоже.       С этими словами Хартман встал, что мне пришлось отпустить его, вместо этого он взял мои руки в свои и наклонился, ухватив у меня, как бы между прочим, краткий поцелуй.       — Спасибо, Стеф.       И он тут же, не отпуская меня, потащил к двери. Я едва успевал за его решительностью.       — За что? — изумился я.       — Да за всё. Пойдём скорее поедим, пока всё вкусное не разобрали.       Спустились на первый этаж, заняли очередь в кафетерии. Мы пришли как раз к наплыву народа на обед: очередь была огромной, и с нами то там, то тут постоянно кто-то здоровался, лишь проходя мимо, а мы даже не успевали в лицо человеку посмотреть. Взяли подносы и медленно поползли вдоль раздачи в потоке людей.       — Заведующая юротделом опять сегодня успела мне предъявить, — Хартман вдруг вспомнил сегодняшнее совещание и решил поделиться со мной. Я как раз о нём и думал. О совещании, если точнее.       — И что этой женщине опять не понравилось? — поинтересовался я. — Опоздание?       — Нет, отпуск мой двухнедельный, — пробубнил себе под нос Хартман в ответ. — Соскучилась небось. Мозги-то пилить некому было.       — Странный у неё язык любви.       — Мне не понять, — вздохнул Хартман и посмеялся, взяв себе с холодильной полки, к которой мы подошли, салат и сэндвич. — Я мог бы свалить это на кризис среднего возраста, но ведь она не намного меня старше. Или через года три меня такое же ждёт?       В совете директоров действительно есть одна такая персона, заведующая юридическим отделом, которая вечно всем недовольна. Так как она является влиятельной женщиной, то члены совета с ней по большей части считались, хотя и признавали, что та порой перегибает палку. Частенько она гнала на Хартмана, сознавая, что она имеет влияния не намного меньше его самого. Вот и в этот раз, видимо, она задалась темой о том, что его слишком долго не было, что, по словам Хартмана, другим советникам пришлось ей напомнить, что ему вполне полагается двухнедельный отпуск раз в полгода, а уж тем более Хартман три года его не брал вообще.       — Ей мужик видимо не дал просто, — я посмеялся. Мы добрались до горячего, где успели отхватить две порции жареной картошки.       — Ей я видимо не дал, — добавил Хартман, и я странно на него покосился. — Вот и обижается.       — Она как Люда, что ли?       — Да, типа того.       Я тихо кашлянул и осторожно поглядел по сторонам, а то мне как никому другому известно, что у женщин этой больницы есть свойство появляться в радиусе пребывания Хартмана, стоит о них лишь подумать. Но нет, в этот раз пронесло.       — Тогда, выходит, некоторые наши женщины из-за этого злы? — в шутку сказал я.       — Может и ты из-за этого был зол?       — Резонно.       Мы заказали по стакану кофе, затем я продолжил:       — Не сойдём ли мы с ума в больнице, полной обозлённых женщин? — я усмехнулся.       — Ничего, я переживу, — ровным голосом произнёс Хартман, глядя куда-то вперёд, где шумела кофе-машинка за прилавком. — А тебя защищу.       Тут я почувствовал, как он, не глядя, зацепился мизинцем за мой мизинец, совсем незаметно между нашими телами, украдкой. Что-то пронеслось во мне от головы до ног, задевая сердце, это заставило меня так же искоса украдкой поднять взгляд на Хартмана — он тоже смотрел на меня и едва заметно мне улыбался. Всего миг, мы разъединились, когда нам принесли по стаканчику кофе. Расплатились за обед и ушли к дальнему столику.       А после обеда мы договорились, что вместе сходим к Эрни, я так и передал Хартману, что тот хочет, чтоб его осмотрел его красавчик-хирург. Хартман засмеялся и согласился, ведь и так собирался наведаться к своему пациенту.       Когда мы появились у парня в палате, он разулыбался, а до этого по-прежнему ходил от стены к стене. Как у него за целый день не устали ноги?       — А вот и красавчик-хирург, — довольно прошелестел Эрни и остановился прямо перед нами, очень странно выжидающе на нас глядя.       — Тебе ещё не надоело ходить? — поинтересовался я.       — Я готовлю свои ноги к спорту, между прочим, — гордо заявил парень. — Да и врачей своих приветствовать надо стоя.       — Ты скажи это лежачим больным. Ты вообще сказал, что хочешь, чтоб тебя хирург осмотрел. Вот, пожалуйста, я привёл тебе хирурга, — я вытолкнул Хартмана вперёд.       — Это совпадение, что вы вдвоём резко взяли отпуск и бросили меня? — Эрни ухмыльнулся, встретившись с Хартманом взглядом, и, демонстративно покачивая бёдрами, ушёл на койку, где довольно разлёгся и сразу же задрал вверх футболку, снова обнажая шрам вдоль грудины.       Мы с Хартманом едва заметно переглянулись. После он сделал невозмутимое лицо, надел перчатки и присел на край койки к Эрни, пристально разглядывая собственный шов.       — Совпадение, — решил попробовать соврать я. Вряд ли бы Эрни кому-то мог проболтаться, но здесь я по большей части переживал лишь за его чувства, особенно после рассказов его отца.       — Да ну? — Эрни усмехнулся. Я очень понадеялся, что Хартман мне подыграет. Так он и сделал:       — Да, появились срочные дела. Я ночью шестого числа уехал из Берлина.       — А почему бы тебе самому не рассказать, как провёл эти две недели? — я постарался перевести тему.       — Ох, ну право! Думаете я чем-то интересным занимался, целыми днями лёжа на этой койке? Вот только по палате и гуляю, — Эрни тряхнул светлыми волосами и тут же одёрнул футболку, как только Хартман убрал пальцы с его груди; снова показалась его подвеска-сердце. Теперь я уже видел, что она из дерева. Он приподнялся и, сощурившись, взглянул на меня: — Знаешь почему я спрашиваю? Ты ведь помнишь, что я тебе сказал перед Новым годом? Я, между прочим, важные вещи тебе говорил.       — Что он тебе говорил? — тут же влез Хартман, оборачиваясь на меня.       — Да, док, что я тебе говорил? — подхватил Эрни.       Я понял, что от этого парня вообще невозможно что-либо скрыть.       Я вздохнул и подошёл к ним ближе, положил руку Хартману на плечо.       — Ладно, теперь мы вместе, — выпалил я и уверенно посмотрел на парня. — Я сделал так, как ты сказал. Не сразу, но…       — Погоди, так ты не со мной одним воспитательные беседы вёл? — изумился Хартман.       — Далеко не с тобой одним, — ответил я ему вместо Эрни и тихо хмыкнул.       — Ну серьёзно, я же видел, как вы на него смотрите, — глядя на Хартмана, добавил парень. — Вот и сейчас у вас выражение лица стало другим, когда док вас коснулся.       Я заметил, как Хартман смущённо отвернул голову.       — Только не смей никому рассказывать об этом, — обратился я к Эрни, неосознанно сбавив тон голоса, словно кто-то ещё мог нас слышать.       — Не бойся, я никому не скажу. Расскажете, как это вообще произошло?       — Ну, кое-кто задумал сбежать после твоей операции, — усмехнулся Хартман и покосился на меня. Я лишь фыркнул.       — Ты преувеличиваешь.       — Ты сам сказал, что уехал из-за меня. Уехал домой к родителям, а оттуда позвонил мне. Я и приехал. А там уж… завертелось.       — Кто ж знал, что ты из-за одного звонка рванёшь чуть ли не на другой конец страны.       — Я и не такое могу, — Хартман самодовольно ухмыльнулся. — Я ведь бегал за ним семнадцать лет, — он взглянул на Эрни и кивнул на меня.       — Мы с Лукой за вас рады, — произнёс тот и улыбнулся. А у меня вдруг в груди что-то ёкнуло. Это звучало слишком… слишком. Слишком подавленно, хоть и через улыбку.       — Эрни, ты как? — спустя неловкую паузу осторожно поинтересовался я. — Ну, в смысле…       — Я понял в каком смысле, — тут же перебил меня тот. — Мы ведь с Лукой тоже вместе, я говорил, — и с этими словами Эрни опять улыбнулся, а мне опять стало горько до боли в горле.       — Мне так жаль его… — выдавил из себя я дрожащим голосом. А перед глазами у меня опять стоял рыдающий на груди уже неживого Луки Эрни, он опять взвывал, облепленный плачущими родителями, а я даже лица у Луки не могу вспомнить, да и разобрать не мог — оно было побито и окровавлено, я запомнил только, что волосы у него тёмные, когда Штакельберг снимал повязку с головы. Но скорбил я из-за этого ничуть не меньше, а наоборот больше сожалел, что не знаю его лица и не знаю, почему он так нравился моему пациенту. — Лука хотел бы, чтоб ты был здоров.       — Знаю. А я хотел бы, чтоб он жил. И даже так… Я помогаю ему жить дальше. А он помогает мне быть здоровым. Думаю, если бы он выбирал сам, он бы выбрал продолжить жить хотя бы так, — Эрни покачал головой, на секунду его улыбка пропала и опять появилась, показывая тем самым, что тем не стоит расстраиваться, словно эта трагедия непосредственно касалась меня. — Родители Луки поддерживают меня. А вот здесь вот, — он положил ладонь на грудь, — у меня бьются целых два сердца, и меня это успокаивает. Правда я теперь должен прожить две жизни, но это даже здорово. Я знаю, о чём Лука мечтал, и смогу всё это сделать за него. Помню, я просил его сделать так, если всё-таки не доживу до своего нового сердца. Получилось наоборот, но я сделаю это.       Я вздохнул, а Хартман, уже как-то забывшись, коснулся моей руки, всё ещё покоившейся на его плечах. От волнений мои руки всегда замерзают сильнее, и контраст температур на этот раз я чувствовал особенно остро.       — Но ты всё ещё плачешь, — напомнил я, будто он и сам не знал.       — Конечно, а как мне не плакать? — Эрни пожал плечами. — Я ведь скучаю по нему. Неужели ты бы не скучал? (на этом вопросе я напрягся.) Ладно, извини, это чересчур. Но я почти в порядке, док. Я просто скучаю. А где же твоя речь о том, что если я начну унывать, то ты решишь, что это уже не я?       — Не думаю, что ей есть место сейчас.       — А я помню твои слова и придерживаюсь их. Но, правда, кое-что вы всё-таки можете для меня сделать, — тут парень вдруг хитро ухмыльнулся в своей манере. Мы с Хартманом очередной молча переглянулись. Эрни уже, должно быть, думает, что общаемся мы телепатически.       — Что же?       — Быть вдвоём за нас. Вы идеальны друг для друга, и я вполне себе наконец-то спокоен от факта, что вы вместе.       — Никак не думал, что нас попросят быть вместе, — Хартман почесал затылок свободной рукой и усмехнулся. — Но хорошо, мы будем. Да, Стеф?       — Да, — немногословно отозвался я, но улыбнулся при этом. — Что за подвеска у тебя кстати? — я кивнул на грудь Эрни, где висело бледно-красное сердце.       — А, это, — тот взял его в пальцы, приподняв. — Оно было в той коробке, что хотел передать мне Лука. Он занимается (от этой оговорки у меня на секунду потемнело в глазах от боли с комом в горле) резьбой по дереву и буквально просил в записке принять его сердце. Поддержать хотел меня с сорвавшейся операцией, имел в виду это, но как чувствовал…       Взгляд Эрни грустно, но блаженно устремился куда-то уже за нас, на противоположную стену палаты, будто там Лука и стоял, а он глядел на того влюблённо… Я, словив приступ паранойи, даже обернулся. Но там ничего и никого не было.       Снова эта неловкая тишина. Её прервал Хартман:       — Всё у тебя хорошо. Оба сердца быстро окрепнут и будешь играть в свой баскетбол, — он встал с койки, и я понял, что пора уходить. — Зови на соревнования, придём поболеть.       — Да мне бы научиться сначала, — Эрни улыбнулся не без смущения и плюхнулся обратно на подушки.       — Научишься. Долго держать тебя не будем здесь.

***

      Около получаса, пока мы вдвоём наведались в душ, я нескрываемо любовался Хартманом. Он красив, я так считаю и не таю этого, но вот восхититься в открытую я себе не позволял. А есть чем восхищаться: у него красивое вытянутое лицо — выразительные глаза; острый нос с едва заметной горбинкой, крепкий подбородок и выраженные, пусть и не ярко, скулы; высокий лоб и вечно зачёсанные светло-русые волосы, ну и конечно же эта неугомонная прядь, вываливающаяся из зачёса. Меня манило больше то, что я видел не так часто: его шея, его твёрдые вечно напряжённые надплечья, широкие плечи и руки, каким бы позавидовали травматологи, а ещё крепкий живот. И всё это блестело под струями воды, что обволакивала каждый его изгиб. Хартман рассказал, что со скуки наведывался в спортзал, когда было время, и я лишь одобрил это: полезно как и организму, так и хирургу, проводящему долгие часы на ногах, а мне только в радость. Пока я натирал его тело мочалкой, ревностно думал о том, что до меня его видела таким не одна девушка, и тоже наверняка восхищалась. Я даже хмурился в своих размышлениях, стараясь доказать себе, что кроме меня так сильно им никто не восхищался. Хартман заметил это и усмехнулся.       — Что с тобой, Стеф?       — Ничего такого, — я тут же смущённо отвернулся и обогнул его, спрятавшись за его великолепной спиной, которую тут же принялся намыливать, параллельно вдоволь налюбовавшись его задницей. Потом мы вымыли друг другу голову, от души надурачившись и накидавшись друг в друга пеной.       А потом мы сидели в гостиной и сушились.       Хартман откинулся на спинку дивана, я уселся меж его ног, спиной упираясь в его грудь, а он вытирал полотенцем мои волосы. Этим утром как раз в тот момент случился очередной прозвон в моей голове: «ты в отношениях, Кёлер!», а не просто в странной доверительной игре между старыми друзьями.       — Ты сегодня поедешь домой или снова ко мне? — спросил меня Хартман.       — Надо съездить домой, — с тихим вздохом ответил я. — Проверить, что там происходит. Может трубу прорвало и всё затопило, а может и вообще квартира сгорела, кто знает, — я усмехнулся.       — Как позитивно, — Хартман тихо хмыкнул с очевидным сарказмом. — Тебе бы уже позвонили, если что не так. Но я одно знаю точно: у тебя наверняка дома нечего есть. Может поужинаем сегодня где-нибудь вместе?       — Это что, приглашение на свидание? — я усмехнулся, оборачивая это по большей части в шутку. Но Хартман так не считал:       — Похоже. Да, Стеф, пошли на свидание.       Он потрепал мои волосы полотенцем и посмеялся. Опять в моей груди жалобно кольнуло: в самом деле настоящее свидание?       — Ну как тут такому мужчине отказать? — театрально вздохнул я и подхватил его смех. — Куда пойдём?       — Пошли уж в ресторан сразу, мы же уже не бедные студенты.       На том и порешили. К тому же, когда мы заехали ко мне домой перед работой закинуть сумку с вещами, я обнаружил, что одно происшествие всё-таки произошло: в квартире стоял холод, прямо как на улице, а когда мы только открыли входную дверь, сразу потянуло сквозняком — это я уехал на целых две недели, оставив в квартире открытую форточку. Эту хитрую и довольную улыбку Хартмана исподтишка просто надо было видеть — ещё бы, потому что мы оба сознавали, что до вечера квартира не прогреется и я на ночь здесь ни за что не останусь. Вот и выходит, что после свидания я со своим возлюбленным опять поеду к нему домой.       

***

      Когда мы покинули палату Эрни, то сразу облегчённо вздохнули. Разговор был не из лёгких, и что я, что Хартман, поражались тому, как он всё это выносит, хоть и слова его отца меня очень тревожили.       — Он хорошо держится. И показатели хорошие. Второе сердце даже и не пыталось бунтовать, — Хартман вздохнул и взглянул на наручные часы. — Но сама трансплантация была тяжёлой… Мне даже было страшно.       — Ты справился, — выдохнул я и вдруг что-то ударило мне в голову обнять его одной рукой, прямо там, в больничном коридоре, пока мы медленно шли в его глубь. — Мы справились.       — Тебя это не смущает здесь? — изумлённо поинтересовался Хартман, намекая на эти объятия.       — А раньше мы с тобой так ходили по этой больнице и никого не стеснялись. Друзья и друзья, — я тяжело вздохнул, с тоской вспоминая те беззаботные времена практики. В следующую секунду я опомнился, ведь впереди у меня времена не хуже. По крайней мере я это чувствую, потому что рядом с Хартманом всегда даже плохое переносилось легче. Поэтому эти пять лет без него я перенёс тяжело.       И Хартман обнял меня за плечо. Так мы и шли бок о бок, пошатываясь, вперёд, не зная даже, куда именно мы идём. Это было так замечательно, что и окружающих я перестал замечать совсем. Близился вечер, а зимой ведь всегда темнеет рано, и на больницу опускался лишь искусственный свет, который стал для меня за долгие годы чем-то уютным, особенно когда мы в конце рабочего дня снова собирались с Хартманом в одном из уголков больницы. И потом вместе ехали по домам. А может и не по домам, может мы шли куда-нибудь поужинать, или мы ехали сразу домой к нему, чтобы на весь вечер завалиться на диван с какой-нибудь игрой или сериалом под пиццу и пиво. Так мы и шли сейчас вдоль коридора, как те самые старые счастливые супруги, а вроде бы и просто хорошие друзья. А кто знает?       — Как думаешь, Эрни ещё влюбится? — тихо спросил Хартман.       — Не знаю, родной. Хочется верить в их вечную любовь, но и страдать из-за умершего человека всю жизнь — такое себе. Эрни ведь всего пятнадцать. Лука наверняка не желал бы, чтоб тот мучился от этого. Если Эрни влюбится, это ведь не значит, что он предаст его.       — Как тяжело думать об этом.       Мы остановились у панорамного окна, откуда Нойкёльн был как на ладони. И замерли, глядя на мерцающие жёлтые огни города. Ничуть не хуже, чем другие огоньки.       — Тяжело… Зато мы живы. И мы рядом, — выдохнул я и позволил себе откинуться затылком на плечо Хартману. — К тому же мы обещали Эрни… Но я всё-таки могу сказать тебе кое-что: к чёрту этот мир без тебя.       Огни приветливо нам подмигивали и звали за собой, оказаться в зимней берлинской ночи среди них.       — Я хочу поцеловать тебя, — шепнул Хартман, и я, вроде бы уже привыкший к его выходкам, всё равно встрепенулся душой и едва заметно покраснел. Какое совпадение, ведь я тоже.       — Сколько у нас осталось до совета? — спросил я.       — Где-то полчаса.       — Хватит.       Оставили огни позади, пошли дальше. И теперь мы уже плелись по коридору с намеченной целью: дойти до кабинета Хартмана и там, пока ещё никто не пришёл на собрание, закрыться и побыть только вдвоём, отдавшись в нежности, выключив свет и открыв окна навстречу этим огням: пусть лишь они смотрят.