Записки нелюдимого анестезиолога

      Открыл я глаза уже где-то к полудню. В голове — пустота. Перед глазами — всё крýгом. Первая мысль, которая пришла мне в голову — приехал ли Хартман? Я полежал немного, потом всё-таки подумал, что нет. Или не успел ещё, или всё-таки одумался и никуда не поехал. Я сначала облегчённо выдохнул, а потом на душе вдруг стало так пусто и тоскливо, что я в который раз подумал, что лучше бы не звонил ему.       А зачем я звонил ему?       Я звонил ему, чтобы признаться. И я ему признался. Ну, я сказал ему, что устал его любить… Это может считаться за признание? Если он не тупой, он должен понять, что именно я имел в виду. И какую цель разговора он преследует, отправляясь сюда? А я-то сам вообще что жду от этого разговора?       И тут меня постигла ещё одна больная и слегка пугающая реальность. Я сотню раз понял, что люблю его. Но ни разу, повторюсь, ни разу не представлял того момента, когда мы в отношениях. Я представлял лишь его образ и иногда задумывался о каких-то мелких желаниях, вроде поцелуя или прикосновения от него или к нему. Если ещё откровенней, думал и о сексе. В общем о том, что у меня уже было. А об отношениях? Ну, то есть, тогда, когда проводят время вместе в романтическом плане, ходят на свидания, съезжаются, женятся, рожают детей. Последнее в нашем случае лишнее. Да и я куда-то убежал слишком далеко, я же даже ответа ещё не слышал. Но отношения же вроде так выглядят. Я не знаю. Я понятия не имею, как они должны выглядеть. И поэтому факт того, что я могу в ближайшее время вступить в них, меня вдруг начал порядком пугать. Я не умею. Или мне поможет наш типаж взаимоотношений в духе старых супругов? Да помогут они мне…       Я успел помолиться ещё и им.       И вот в голове больше не пустота, а какой-то войлок мыслей, с которыми я бездумно таращусь в потолок.       Может, он хотя бы написал, где вообще находится?       Стоило мне скрипнуть кроватью, когда я потянулся за телефоном, как в дверь постучали.       — Да, — без особого настроения на автомате крикнул я. Чувствовал я себя по-прежнему паршиво.       — Ты проснулся? — я поднял глаза на голос, аж вздрогнув. В комнату скользнул силуэт Хартмана; мне даже очки не пришлось надевать, чтоб это понять.       Я нервно вздохнул, закатывая глаза от того, как внутри меня всё сжималось. Я ожидал его когда угодно, но не сейчас. Настоящий псих. Первая мысль была — сбежать. Но бежать мне больше некуда.       — Я до последнего думал, что ты шутишь, — выдохнул я, сидя на кровати и подгребая к себе одеяло. Признаться честно, я очень нервничал. Он здесь, мы с ним вместе вне больницы, и ему надо что-то говорить по поводу всего того, что я сказал ему по телефону. Я признался ему. Подумать только! Сегодня, возможно, решится моя дальнейшая судьба.       Хартман в несколько секунд преодолел расстояние до моей кровати и опустился на край.       — С такими вещами не шутят.       — Ты сумасшедший, — снова повторяю я. — Мне было паршиво потому, что я заболевал. И позвонил тебе в таком состоянии. Это было так же импульсивно, как и твоё появление здесь.       — Но ты сделал это. Ведь это твои эмоции. На что ты рассчитывал, когда позвонил мне за две недели до своего возвращения? Я бы столько не выдержал, — Хартман вздохнул, таращась на меня исподлобья. — Пускай это и было импульсивно, но разве это не правда?       — Ты спал? — я резко перевёл тему.       — Стеф, не уходи от разговора. На этот раз я тебе не дам, я ради тебя летел сюда из Берлина.       — Хартман, я серьёзно спрашиваю — ты спал? — настойчиво повторил я.       — …Нет, не спал, — неохотно сознался он, отведя взгляд. Но когда я зову его по имени, это безотказно работает. — Я слегка переволновался, потому не хотелось.       Я тихо хмыкнул, сдвинулся на противоположный край кровати и откинул одеяло, хлопнув подле себя рукой:       — Ложись.       Хартман скептично нахмурился, посмотрев сначала на мою руку, а потом — на меня.       — Я же сказал, что не дам тебе уйти от разговора.       — Я и не собираюсь, — я пожал плечами. — Но это моё условие: выспись. И поговорим на свежую голову, а не как это сделал я.       — Я приехал к тебе домой, а ты ещё условия ставишь?!       — Да, ставлю! Это мой дом! Ложись, я тебе говорю!       Хартман вздохнул и послушно залез под одеяло, пристроившись на моей подушке. Видно, что он слегка расстроился, но мне нужно было, чтоб этот разговор прошёл не настолько импульсивно, к тому же я виноват перед Хартманом за то, что он так разнервничался. Я был готов к разговору, но в тот момент морально подготовиться не успел.       — А ты куда?       — Никуда, — пожал я плечами и невозмутимо лёг рядом, пристроив голову на плече у Хартмана. Я подтянул к нему одеяло, укрыв его. Даже почувствовал, как на несколько секунд он напрягся, и я сам себе беззвучно усмехнулся. — У меня кровать просторная, если на ней правильно разместиться.       Повисла тишина. Только грудь Хартмана подо мной тяжело вздымалась; он лежал, не шелохнувшись, и лишь нервно дышал, стараясь это делать как можно тише, но в итоге не выдержал:       — Тебе точно удобно?       Я закатил глаза и подложил себе под голову руку, сложив её на его широкую грудь.       — Спи давай уже, — произнёс я и тихо усмехнулся. — Позавчера тебя это совсем не смущало.       Хартман подо мной тихо вздохнул и неловко обнял меня за плечи, но скоро сон над ним взял верх. Я полежал так ещё немного, слушая, как он сопит, и сам скоро уснул.       Меня почему-то резко перестало смущать то, что мы спим вместе, хотя я до этого нервничал, стоя перед мостом, который ведёт меня к отношениям с человеком, которого я люблю больше всего на свете. Сейчас я стою на этом мосту. Пять лет назад тоже стоял, но он рухнул под моими ногами. Сейчас я снова здесь. Я чувствую его под своими ногами и знаю то, что он достаточно прочный, чтобы выдержать мой вес на себе, чтобы я спокойно перешёл на другой его край. Он прочный.       Так ведь?       Я до сих пор всё равно слепо предан ему.       Проснулся, когда за окном была уже непроглядная темень. Голова тяжёлая, кажется температура поднялась. Да и сон мой был какой-то беспокойный, я то и дело раскрывал глаза, но потом засыпал снова. Проснулся я уже на другом боку почти на краю кровати. Понял, что я не падаю только благодаря тому, что рука Хартмана, на которой я лежал всё это время, крепко обхватила меня поперёк тела. В затылок мне с тихим вздохом тычется его нос. Я почувствовал его дыхание и изошёлся в мурашках.       Я резко перекатываюсь на прежний бок и в темноте нахожу его взгляд напротив себя.       — Ты так ворочался, что едва не упал, — словно оправдывая положение своей руки, Хартман тихо шмыгает носом. Он всего в сантиметрах двадцати от меня, и мне даже кажется, что я свихнусь. Всё, о чём я думал с утра, уже казалось полной брехнёй. Я уже ни о чём не жалею.       — Наверное, температура поднялась, — выдохнул я.       Хартман, как по команде, прикладывает ладонь к моему лбу.       — Да, есть такое, — соглашается он. — Как ты себя чувствуешь?       — Паршиво, если честно. Но сейчас это не так важно, — я качнул головой, освобождаясь от руки Хартмана. — Ты уверен, что хочешь поговорить?       — Я? Я нахожусь здесь и при этом, по-твоему, могу быть в чём-то не уверен? — тот изумился.       — И не жалеешь?       — Стеф, ну что ещё за вопросы?       — Мне нужна гарантия!       Хартман немного помолчал, отведя взгляд. Пускай и в полумраке, но я отчётливо видел каждое движение его мимики. Или просто я так хорошо его знаю, что по голосу несложно определить это всё?       — Ты стоишь того, чтобы приехать к тебе через полстраны, — тут он мне посмотрел в глаза, и я беззвучно подавился воздухом. Внутри меня словно скрутили и выжимали тряпку — вот именно так всё сжималось. Как мне вообще реагировать на такие его красноречия? — Даже если бы ты был на другом конце мира, я бы всё равно приехал сейчас. Это было бы немного дольше, но всё-таки.       — Не утрируй, — скептично буркнул я.       — А я не утрирую.       — Не верю.       — Ты злишься на меня? — Хартман сделал виноватые глаза, чем и добил меня окончательно. Не понимаю, как он это делает. — Как мне тебе доказать?       — Ну… Давай я поеду, скажем, в Америку, а ты…       Тут он вдруг рассмеялся, не дав мне закончить.       — А я с тобой. Действительно, поехали в Америку вместе, отдохнём у Тихого океана…       — Придурок, боже… — я хлопнул его по плечу. Он опять засмеялся.       — Да ладно, не злись.       — Да не злюсь я! И я тебя давно уже простил.       — А я знаю, — он хитро мне подмигивает. Я опять закипаю, но долго это не длится и происходит скачкообразно. — И то, что ты меня любишь, тоже знал.       Я опять подавился воздухом.       — Да откуда?!       Хартман улыбнулся и беспечно пожал плечами.       — Я видел. Только ты это не признавал.       — Всё-то ты знаешь! О чём нам с тобой тогда вообще говорить?       — Ну, я, по крайней мере, всё равно должен извиниться. Даже если ты и говоришь, что простил меня, я хочу, чтоб ты меня выслушал.       — Если ты это видел, почему сам ничего не сказал?       — Я посчитал, что ты не готов. К тому же, если бы я пришёл к тебе после того, как сбежал… В общем, я уверен, что тогда бы ты меня послал.       — Вот именно.       — Ну, а я о чём… Поэтому ждал, когда ты будешь готов поговорить… Но я не знал, что ты так страдаешь от этого, я не хотел…       — Действительно, — фыркнул я.       — Ну Стеф… — он продолжал виновато на меня смотреть, хоть и прекрасно понимал, что эта моя сцена ворчания как обычно наигранная. — Я был уверен, что тогда, на крыше, ты мне признаешься. Я почти тебя разговорил. За последние пять лет я так близко ещё не подбирался к тебе.       — Не считая последней нашей операции и этой кровати, — добавил я.       — Я ведь почти подобрался! Ты даже хотел меня поцеловать, говоришь, — продолжал Хартман.       — Ну хотел.       — Ты почти это сделал.       — Да, но меня вызвали.       — Надо было тебя задержать.       — А чего тогда не задержал?       — Потому что я идиот.       — Да, ты идиот! — почти что заорал я, закипая снова, но, наверное, не очень серьёзно. — Ты идиот и придурок! Просто невыносим!       — Но ты всё равно меня любишь, — опять повторил Хартман. Я услышал по голосу, как тот довольно улыбается.       — Да заткнись ты!       — Хорошо, покричи на меня. Скажи всё, что накопилось за эти годы. Можешь даже ударить, если хочешь, — я сперва было подумал, что это язвление и провокация, что Хартман бросает мне вызов, но нет, я видел выражение его лица, и понял, что это он серьёзно. Снова готов принимать весь мой гнев и послушно его проглатывать. — Кричи, пока тебе не станет легче. И я наконец уже смогу поцеловать тебя.       И всё-таки есть какой-то барьер, который останавливает меня перед этим срывом в точке кипения. И, кажется, это он и был.       — Блять!.. — я без сил закрыл ладонями лицо и перекатился на спину. Дальше было некуда — край кровати. И он всё ещё держал меня, чтоб я не свалился. Он держит меня. Держит. Всегда держал.       И повисла тишина. Я всё-таки никогда не был готов к этому разговору и не знал как реагировать. Поэтому реагировал сразу всем, чем умел. Я всем нутром чувствовал, что Хартман опять улыбается, просто без конца. Не видел и не слышал, а просто чувствовал. Невыносим. И всё равно мы вместе семнадцать лет.       — Стеф, я люблю тебя, — его голос сошёл на полушёпот, каким он всегда сопровождал меня, когда успокаивал. Я на несколько секунд совсем перестал дышать. — Ты не представляешь, как сильно я тебя люблю. Но хочу, чтоб однажды представил.       Я открыл лицо. Секунда — взгляд в потолок, потом я слегка повернул голову к Хартману.       — Аллесберг, иди к чёрту.       Но я улыбнулся. И Хартман тоже лежал и ухмылялся, глядя мне в глаза.       Тогда я перекатился обратно к нему на бок и немного приподнялся на локте. Он как будто понял и с лёгкостью поймал меня, обхватив под рёбрами своими крепкими руками и прижав к себе. Я оказался вплотную к нему, нос к носу.       — Ты сам как чертёнок, — шепнул он. Его дыхание опаляло моё лицо. Как можно на него долго злиться?       — Ну а я о чём?       — Так выходит я уже тут.       — Да когда ж ты заткнёшься-то? — в моём голосе давно уже не было гнева. Я лишь прикрыл ладонью губы Хартмана и слабо ухмыльнулся. Он неотрывно смотрел на меня. Так близко. И рукой я чувствовал его губы, растянутые в довольной улыбке.       Плавно отпустил их. Рукой касаюсь его шершавой щеки, больше не мысленно. Его руки крепко прижимают меня к его телу, и я, наверное, совсем скоро от этого свихнусь. Ну и пусть.       Пальцы скользнули Хартману за ухо, оставив на щеке лишь большой, и мы, как по команде, синхронно подались друг другу навстречу, стирая остатки пятилетней пропасти на месте моста поцелуем.       Наконец-то, господи, наконец-то.       Каждая часть моего тела при этом словно выдохнула в облегчении, с меня слетело напряжение, которое будто бы росло, как полип, на мне целых пять лет. Тогда, пять лет назад, всё случилось так внезапно, что я в свои тридцать не оценил всю суть первого поцелуя, потому теперь это был второй первый поцелуй — именно так я его назвал. Ничего слишком романтичного, тоже слегка импульсивно, на фоне смехотворных подначиваний Хартмана и моей хорошей актёрской игры по части ворчания. В общем, всё в нашем стиле. За полминуты, пока Хартман ещё дальше увлёк меня, я окончательно осознал, как мне не хватало его. Пускай даже это уже нельзя назвать дружбой, но эта атмосфера наших взаимоотношений была именно той, какой я её запомнил. Теперь мы отпустили всё, что нас держало поодаль друг от друга. С этого мрачного зимнего вечера, с этой комнаты, с этой минуты начинается новая часть нашей жизни. И да, я люблю его. Сколько бы он за меня это ни говорил.       Хартман крепко обнимал меня за талию. Выпустив из поцелуя, спрятал нос где-то под моей щекой на подушке и тихо проскулил. Меня самого накрыл приступ нежности, какой я ещё не испытывал никогда. Я обнял одной рукой его плечи и тихо вздохнул. Так хорошо…       — В общем… Я не хочу, чтоб ты уставал, — негромко и хрипло произнёс Хартман. — Ну, всё то, что ты сказал мне по телефону… Я не хочу, чтобы ты уставал.       — Так ты сделай так, чтоб я не уставал, — прошептал я в ответ, вцепился той же рукой в его свитер, обнимая его крепче.       — Я всё для тебя сделаю.       Разговор на этом закончился. Я понимал, что мы сказали ещё не всё. Но для первого раза достаточно и этого. Меня накрыло чувство того, что скоро о нас с Хартманом узнают все в доме.       Впервые мы так трепетно обнимались. Дыхание Хартмана стелилось по моей щеке, я закрыл глаза и внимал каждому его выдоху, будто считая их. Снова накатывала дремота. Я забыл к чёрту о том, что болен. В тот момент я этого больше не чувствовал. Я чувствовал только, как моя беспокойная душа прямо сейчас обрела долгожданный покой. Я не уверен, что очень надолго, не уверен, что это не вернётся, но сейчас мне было по-настоящему хорошо. Больше не хотелось думать ни о чём.       Но я напомнил, что надо спуститься вниз, показаться всем домашним и поужинать.       — Что-то я совсем не подумал о том, что подумала твоя мама, когда я заявился сюда без приглашения, — Хартман отпустил меня и приподнялся на локтях.       — Уверяю, что ничего плохого, — я тут же выбрался из-под одеяла. — Посмотри, лежат у меня с твоей стороны на тумбочке очки?       — Лежат.       — Значит не разбил. Подай, пожалуйста.       Хартман сел на краю кровати и через плечо протянул мне их. Вернув себе зрение, я оценивающе посмотрел Хартману в спину. Это действительно он. Просто до сих пор мне не верилось. Я даже ущипнул себя несколько раз.       — Но если что, я могу пойти в гостиницу. Как раз видел одну, пока искал этот дом, — Хартман неловко усмехнулся.       — Забудь нахер где она находится, — проворчал я, перебравшись на его сторону и сев рядом. — Ты ко мне приехал, поэтому будешь жить здесь.       Я демонстративно хлопнул руками по кровати и встал, пройдя к выключателю и включив в комнате свет. Хартман зажмурился, но я чувствовал, как его взгляд неотрывно следует за мной. Я старался не обращать на это внимания и остановился перед зеркалом, одёрнув на себе футболку. Но взгляд, этот чёртов взгляд сложно было не замечать.       — Стеф, — тихо позвал он меня и поднялся с кровати, медленно вымеряя комнату шагами. Я видел его через зеркало. Он заставил меня тихо дрогнуть. Никто никогда вот так не зовёт меня, как это делает он. Невольно я опять вспомнил ту ночь пять лет назад. Тогда его голос был таким же, он ничего не прятал в себе. — Я здесь потому, что люблю тебя.       Он остановился у меня за спиной почти вплотную. А я предательски краснел и старался скрыть это, опустив вниз голову.       — Ты уже говорил.       — И что? — он пожал плечами. Я так и не смог ему ответить на этот вопрос.       Господи, в самом деле любит? Это точно Хартман?       — Не ты ли мне говорил, что никого не любишь? — не поднимая взгляда, напомнил я. Хартман, конечно, хорош, но и я не хуже. Мы несколько минут назад поцеловались, а я всё ещё ломаюсь. Во мне мешаются сотни чувств — смущение, страх, окрылённость, любовь к нему. Я хотел быть полностью уверенным. Всё друг другу противоречило, и я всё ещё ощущал себя четырнадцатилетним подростком. Но это Хартман… Я не могу ему не верить. Моё подсознание научено ему верить, и я с огромным удовольствием впитывал это «я люблю тебя». Я никогда прежде не слышал это в свой адрес не от своей семьи. Хотя и Хартман для меня давным-давно тоже семья.       — Ты меня не так понял, — произнёс он позади меня. — Я говорил, что из них я никого не люблю. У меня язык не поворачивался тебе соврать, но недоговаривать я вполне мог.       — Ты прекрасно знаешь, что я полный ноль в любви. Я таких тонких намёков не понимаю.       — Я знаю. Я так и пытался делать. Чтобы были, но не слишком очевидными.       — Пока ты в лоб мне не сказал, я бы и дальше не понимал. Вдруг это дружба у тебя такая?       Тут Хартман вдруг рассмеялся. Я тут же резко повернулся к нему.       — Что смешного я сказал?!       — Ничего, просто… Сейчас ты ведь понимаешь?       — Тебе честно сказать? Пока не очень. Непривычно.       Он снова посмеялся. Я вдруг понял, почему он смеётся, лишь когда поднял на него взгляд и когда увидел, как заблестели его глаза. Они были точно такими, какими я их помнил со всех тех моментов, когда раньше мы были вместе и нам было хорошо. Только сейчас его янтари сияли ещё ярче, и глубоко в душе меня что-то резко ущипнуло. Он выглядел счастливым. Он счастлив и потому смеётся. Он даже примиряется с тем, что я до конца ещё не осознал происходящего между нами. Он знает, что я его люблю, и ему, видимо, этого достаточно сейчас. Чёрт, он правда меня любит. Глядя в его глаза, я замер, раскрыв рот, и почувствовал, как в горле у меня встал ком.       — Не страшно. Я знаю, что для тебя это трудновато, — между тем говорит Хартман. Я почувствовал, как он взял меня за руку. Тёплая она у него. — Но я здесь ради тебя. Со временем ты всё поймёшь до конца, обещаю. Только дай мне шанс.       А я, как зачарованный, смотрел в его глаза. Молча смотрел на то, как он светится. Я верю ему. Он замечательный. Я никогда ему не говорил этого и так отчётливо не признавал себе, но это так. Вместо ответа я лишь потянулся к нему, встав на носки. Он слишком высокий для меня, но это последнее, что меня волнует, поскольку он подаётся мне навстречу, подхватывая за талию, стоило мне только намекнуть на поцелуй. Я обхватил его за шею и припал к губам. И всё, в этом остальной мир растворялся. На этот раз Хартман целовал меня жадно, очень жадно, и даже не думал это прятать, сдерживать и скрывать. Мои руки лишь крепче стискивали его шею, не давая ему отстраниться. Я и сам дал ему разгуляться и начал теряться в этом поцелуе с концами. А Хартман во вседозволенности увлёкся, припечатав меня к стене. Лишь когда я напоролся на неё, ясное сознание ко мне вернулось на секунду, а потом опять испарилось, когда я понял, что окружён со всех сторон, а руки Хартмана крепко прижимали меня к своему телу и к стене одновременно. Это было похоже на ту ночь. Похоже, но всё же не то. Сейчас меня не наградили выбором «будем, кем захочешь», а дали вполне ясную перспективу. Я пока не понял её очертания, но понял, что перспектива идёт под руку с будущим. И моё лицо, да и всё тело пылало, как в пожаре. Ярче, чем тогда. И ещё сумасброднее. Он сводит меня с ума, а я опять и не против. Окончательно я слетел с катушек, когда почувствовал, как его язык скользнул в мой рот, и я вдруг несдержанно глухо простонал ему в губы. И в следующий момент раздался стук в дверь, что Хартман резко отпрянул и выпрямился, оставив меня у стены, красного, растерянного и без труда заведённого.       — Мальчики мои, спускайтесь ужинать, — это была мама. — Стефан, тебе надо выпить лекарства.       Как она только что нас назвала?       Её шаги скрылись по направлению кухни на первом этаже.       И точно, у меня же был жар. Но я уже перестал понимать, из-за чего именно он у меня.       Я тяжело выдыхал, ощущая своё взволнованное сердце, изнутри бьющееся о рёбра, и упорно смотрел себе под ноги.       — Это последнее… было… — Хартман осторожно подбирал слова, томно дыша и усмехаясь.       — Ничего не говори, — я поднял руку, затыкая его жестом, и с трудом отлип от стены. — Мне надо умыться, пожалуй.       С этими словами я быстро покинул свою комнату и скрылся в ванной напротив. Слышал только, как Хартман вышел вслед за мной и пошёл вниз.       Я умылся и перед раковиной с минуту позалипал на своё отражение в зеркале. Лицо всё красное до ушей, но я на это решил не обращать внимания. Скоро я спустился вниз, но на кухне обнаружил только маму.       — Стефан, — она обернулась, когда я позвал её, улыбнулась и подошла меня обнять. — Наконец-то ты вылез из комнаты.       — Угу, — пробубнил я из её объятий.       — Ты не говорил, что Хартман приедет, — чуть тише сказала она.       — Прости. Это вышло внезапно.       — Какое ещё «прости»?! — прошипела маман, слабо хлопнув меня по спине. — Я очень даже рада была познакомиться. Приятный и заботливый человек. Теперь понимаю, почему ты на него запал. Вы поговорили?       — Мам…       — Вы вместе?       — Я ещё не понял.       — Да что тут понимать? Он припёрся сюда под утро растерянный и перепуганный такой. Сказал, что не знал адреса, и нашёл дом по сбитой геолокации твоего телефона. Будить он нам тебя не дал и сидел ждал, когда ты проснёшься. Ты мне вчера сказал, что признался ему, и он сразу же бросил всё и приехал сюда. Что ты тут не понимаешь?       — Ну, знаешь…       — Ты серьёзно не видишь? Он же так любит тебя, — шепнула мне маман, от чего я только больше прежнего раскраснелся.       — Ну мам!       — Послушай, что старшие тебе говорят, — это уже был внезапно нарисовавшийся в кухне Хартман. Он довольно усмехнулся и остановился в проходе.       — Ты подслушивал?! — я в миг отлип от мамы, сделав шаг назад.       — Я случайно. Я мимо проходил, когда вещи относил на второй этаж, — он беспечно пожал плечами.       — Ладно. Вы оба серьёзно думаете что я совсем ничего не понимаю? Я просто ещё не осознал, — я плюхнулся на стул у стола и обернулся на Хартмана. — Я примерно понимаю по тому, что ты минут десять назад учинил.       — Я учинил? — изумился тот и снова засмеялся. А я снова оборвал все свои мысли, когда услышал его смех после того, как понял, к чему он. — Стеф, ты что-то путаешь.       — Да всё, я уже поняла, что у вас великая любовь. Просто вам непривычно, — влезла маман, ставя в центр стола котелок с рагу. Кухня тут же заполнилась душистым ароматом специй, которые она туда закинула, и у меня заурчало в животе. — Так бывает, когда начинаешь понимать, что жизнь кардинально поменялась. Хартман, присаживайся давай, будем ужинать, — она указала на стул слева от меня и Хартман послушно на него сел. — Анна, Эмиль, ужинать! — между тем крикнула маман, высунувшись из прохода. И тут я вспомнил про отчима и слегка заволновался.       Хартман каким-то образом это заметил, потому как в следующий момент его ладонь легла мне на колено под столом, и я поднял голову. Его взгляд был успокаивающим, так он всегда смотрел на меня, когда замечал малейшие перемены в худшую сторону в моём настроении. И это безотказно работало. Но всё-таки я обратился к маме негромко:       — А что сказал Эмиль?       Она остановилась на секунду и посмотрела на меня.       — По дороге на работу мы с ним немного поговорили об этом.       — И что он?       — Если честно, я так и не поняла, — маман со вздохом развела руками. — Сегодня я ещё поговорю с ним. Ты главное не переживай…       Она не успела сказать что-либо ещё, поскольку на кухне объявился Эмиль. Складка меж его бровей была всё такой же глубокой, шрам на переносице — таким же розовым и неприятным, а щетина на щеках — тёмной и небрежной, словно он недели три не выходил из запоя, хотя в нём и не был. Рука Хартмана, покорно лежащая на моём колене, соскользнула прочь. Я этого очень не хотел, но так же, как и Хартман, понял, что лишний повод давать отчиму повозмущаться не стоит, а то он может. Даже несмотря на то, что он пытается со мной иногда словно наладить отношения. Эти попытки я никогда не воспринимал всерьёз, ведь знаю, что это ненадолго. Я стараюсь вообще его избегать. Лучше уж так, чем неловкая, временная и вообще мнимая любезность. Лучше уж без отца, чем с таким.       Эмиль опускается на стул во главе стола. Он не смотрит ни на меня, ни на Хартмана. Я уже понимал всё, что творится в его голове и что он хочет сказать, но не может, ведь не хочет поссориться с матерью и отправиться спать на диван. Хотя иногда ему и на это наплевать. Следом за ним появляется Аня и молча садится напротив Хартмана. Отчим был сбоку от меня, и в этот раз я специально сел с ним рядом, чтобы не досталось Хартману. Я не хотел, чтоб он расстроился из-за бесполезного бубнения этого престарелого придурка, а сам я уже привык к нему.       Висела напряжённая тишина. Может, конечно, это только мне так казалось, потому что я, как никто другой, ощущал взгляд Эмиля, пусть даже он и не смотрел на меня. Эмиль умел создавать атмосферу в помещении, и если ему что-то не нравилось, это чувствовали все. Отвратительное качество. Я заметил, что он украдкой рассматривает Хартмана. И больше всего меня расстраивало то, что мы сидели и смущённо молчали, хотя мы могли бы радоваться. Я мог бы взять Хартмана за руку на виду у своей семьи, открыто сказать им о том, что я люблю его. И они бы встали, порадовались, обняли нас и пожелали счастья. Если бы здесь был отец, думаю, всё так бы и было. Пожалуй, если бы я так сделал, я бы скорее осознал происходящее между мной и Хартманом, что мы больше не друзья и не в этих напряжённых отношениях. Но здесь на месте отца сидит Эмиль. И я молчал.       Мама раскладывала рагу и только что подоспевшую курицу из духовки по тарелкам. Её голос спас эту тишину:       — Хартман, ты взял отгул или в отпуске?       Тот же слегка встрепенулся и явно обрадовался тому, что с тишиной покончено.       — Я тоже взял отпуск, — произнёс он и улыбнулся.       — Надолго?       — Нам его дают по уставу недели на две, — ответил я и, как только в моей тарелке оказалось рагу, незамедлительно принялся ужинать.       — То есть вы выйдете почти в одно время? — спросила мама и сама села за стол, закончив раскладывать ужин. — Приятного аппетита.       Все хором ответили ей то же самое. Затем Хартман продолжил:       — Да. Но один день я могу простить Стефану, и тогда мы выйдем вместе и ему не придётся выходить из отпуска в свой день рождения.       — Замечательно! Вы же останетесь отпраздновать его?       — Я думал, что это будет семейный праздник, — подал голос Эмиль у моего правого уха. Я тут же повернул к нему голову.       — Не тебе здесь говорить о семейных праздниках, — сквозь зубы произнёс я, натянув улыбку. Это включилась пассивная агрессия. Между мной и отчимом витало сильное напряжение, и мама это почувствовала.       — Стефан, не начинай, — строго и одновременно с тем ласково произнесла она, усердно разрезая столовым ножиком кусок курицы. — И ты тоже, — это она обратилась уже к Эмилю, — Мы же с тобой сегодня уже об этом разговаривали.       — Помню, — отчим моментально заткнулся и отвёл глаза в тарелку, лениво и размеренно копошась в рагу вилкой.       Снова повисла тишина. И на этот раз её осмелилась прервать Аня:       — Хартман, а правда, что…       — Анна, — на всю кухню снова прогремел голос Эмиля, — отложи эти разговоры на потом.       — Да что такого, пап? Я просто спросить хотела, — возмутилась та, её сверкающие глаза наполнились обидой, а светлые брови нахмурились. Я задержал взгляд на ней — Аня забавная и напоминает диснеевскую принцессу. Я уже догадался, что пока я спал, она успела пообщаться с Хартманом. Меня начинало раздражать поведение отчима. Я люблю свою сестру и люблю Хартмана, и в моих принципах защищать то, что я люблю.       — Не затыкай её, — всё с той же пассивно-агрессивной улыбкой произнёс я, решив вступиться за сестру, и поднял голову. Наши с Эмилем взгляды пересеклись, и на его лице поселилась точно такая же улыбка. При этом он промолчал и проигнорировал то, что я ему сказал.       — Лучше познакомь нас со своим гостем, — произнёс он, и эта дурацкая улыбка слишком затянулась. Я прекрасно понимал, что это вовсе не неумелая попытка в любезность, а попытка залезть в мою личную жизнь и дать по этому поводу комментарии, которые мне совершенно не нужны.       — Ты не знаком с Хартманом? — не колеблясь, поинтересовался я.       — Теперь знаком. Но хотелось бы, чтоб ты сам его представил.       Я нервно вздохнул. Вернув взгляд в тарелку, я краем глаза заметил, что Хартман ест быстро и почти не отрываясь. Видно, что ему некомфортно, и всё из-за этого напряжённого взгляда отчима, который периодически доносился до него.       — Что ж… Это Хартман, — я старательно подбирал слова и старался не сходить до сарказма. Ни на кого не глядя, я указал рукой на Хартмана с боку от себя. — Мой коллега и друг с самого первого курса университета. И…       На этом мои слова закончились. Дальше я не осмеливался произносить под сверлящим дырку в моём черепе взглядом Эмиля.       — И? — но тот давил на меня, давил, стараясь не отступать от своего. Он хотел это услышать.       — И я хотел его представить, как… — громко продолжил я, задавливая своим голосом отчима, — как человека, которого я люблю.       Я сказал это. Сказал всей своей семье. Но взгляд при этом мой не отрывался от поверхности стола передо мной. Я боялся шевельнуться, как под дулом пистолета, чувствуя, как прожигает меня своими глазами Эмиль. Снова стало тихо, остался только стук вилок по тарелкам. Эта дурацкая игра мне надоела.       — И тебе стыдно за это? — вдруг снова раздался голос отчима. Услышал ещё, как его шёпотом раздражённо окликнула маман, но он на это не обратил внимания.       — Что, прости? — я прострелил Эмиля озлобленным взглядом исподлобья. Это было уж слишком.       — Ты бы хоть раз взгляд поднял для убедительности, — без единой эмоции произнёс тот. Только вот почему-то теперь его взгляд был опущен в свою тарелку. — Хартман, а что насчёт вас?       И до Хартмана успел добраться. Я был готов задушить этого мужчину здесь и сейчас. Однако Хартман не растерялся перед этой провокацией:       — Герр Вандерберг, я люблю Стефана и горжусь этим чувством.       Теперь он только что произнёс это перед всей моей семьёй. На секунду я даже забыл про перепалку с Эмилем и осторожно поднял взгляд на Хартмана. Он ободряюще мне улыбнулся. Вместе с этим ко мне вернулись силы стоять за свои чувства до конца. Это всё не зря.       — Да господи, давайте просто выпьем за это, — маман, которой уже всё это надоело, подорвалась с места и достала четыре бокала и бутылку вина. Выкрутила пробку и разлила нам бордовый напиток. Мы синхронно в тишине взялись за бокалы и сделали по глотку. И лишь потом я заметил, что Эмиль не притронулся к вину, лишь сидел и крутил бокал за ножку. Это был верх моей обиды. Мама тоже тут же взъерошилась, бросив на него взгляд.       Я горько усмехнулся.       — Не думал, что ты меня вот настолько не уважаешь.       — Извини. Просто завтра мне на работу, — неумело отмазался Эмиль, хотя, кажется, даже и не пытался. Я это понял по тому, как он усмехнулся. — Знаете, Хартман… Вы не похожи на того, кому нравятся мужчины, — продолжал тем временем он и слегка надменно взглянул на того. Я едва держался, чтобы не сорваться. Хартмана не защитило даже то, что я сел между ним и Эмилем. — Вы же деловой человек, главный врач крупной клиники… Мне казалось, что вас должны привлекать такие же деловые самодостаточные женщины. Но вы выбрали мужчин.       — Тогда как, по-вашему, должны выглядеть те, кому нравятся мужчины? — спокойно парировал ему Хартман, делая ещё один глоток вина.       — В норме они должны быть женщинами (отчим при этом опять усмехнулся, а мне стало дурно от его «в норме» и я поперхнулся), а вообще вот, например, по Стефану это всегда было видно, — Эмиль взглянул на меня, и наши взгляды опять враждебно застыли друг на друге. — Внешне, да и у него предрасположенность. Весь в отца.       — Эмиль! — уже не выдержала и мама, хлопнув рукой по столу.       — Да, Карин, твой сын полностью пошёл в своего отца, и ты это сама прекрасно знаешь.       Хартман, кажется, тоже хотел что-то сказать по этому поводу, только я не дал ни тому, ни другой, ни третьему продолжить.       — Да, я похож на своего отца, как никто другой, — громко начал я, перекрывая голоса других. Меня опять бросило в жар, снова почувствовал свою температуру. Но это последнее, что меня волновало. Я обратился к отчиму: — Знаешь, кто мой отец?       — Ещё не забыл, вроде.       — Мой отец — замечательный кардиохирург, — продолжил я, не обращая внимания на его комментарии. — А ещё он человек, которого любили и который любил. Любил свою жену, детей, работу, пациентов. Да даже мне его любви досталось, хоть его самого я уже не застал. Мой отец умер, но всю свою любовь оставил здесь, со мной ею поделились, и он любил так, что это почувствовал даже я. Так вот я тоже так хочу. Я хочу так же любить свою работу, свою семью и своего человека. Я хочу любить так, чтоб это чувствовалось даже после того, как я умру. Я наконец понял до конца всё это, потому что разобрался в своих чувствах; я перестал скрывать от семьи то, что меня угрызало долгие годы; я позволил себе отдохнуть от работы и поговорил с человеком, которого люблю. Я готов обрести всё то, что было у него. Будь тут мой отец, он был бы рад за меня и я бы тоже просто радовался, а не говорил всё это и что-то доказывал. Я долгое время не умел любить, боялся любить, но с меня хватит. Я последний Кёлер в этой семье. Я горжусь этим. И если ты хотел задеть или оскорбить моего отца или меня тем, что я на него похож, то, знаешь, не получится. Для меня это не оскорбление.       Я замолчал, выждал паузу. Посмотрел на угрюмо сопящего Эмиля, который молчал и не знал, чему возразить. Посмотрел на маму, которая тоже молчала, раскрыв рот. Мне показалось, что её глаза блестели от слёз. Аня смотрела на меня, выпучив глаза и притихнув уже давно. И Хартман. Хартман вообще смотрел на меня в упор, не скрывая.       — Я женюсь на тебе, — не без восхищения полушёпотом протянул он, и это всё, что я услышал в этой затихшей кухне. Отдышался, сделал глоток вина и продолжил:       — Ты, Эмиль, вбил мне в голову, что я неправильный. И я очень долго жил с этим представлением. Всё-таки в чём-то ты оказался прав: в итоге мне понравился именно мужчина. Но я долго не понимал этого потому, что меня заставили испытывать чувство стыда и вины перед этими чувствами ещё задолго до того, как они вообще зародились. Но я вопреки всему понял и принял эти чувства, и мне не стыдно за это! Мне не стыдно за них! — я рывком подскочил с места, встав, что стул подо мной жалобно скрипнул ножками по паркету. Я улыбнулся, отчаянно и гордо, обнажив зубы; схватил Хартмана за плечи: — Я люблю этого мужчину! Я не скрываю и не стыжусь этого! И я чувствую себя собой! Можешь говорить всё что угодно, Эмиль, но что ты хочешь этим добиться? Я уважаю тебя только потому, что тебе доверила свои чувства моя мать и потому, что ты отец моих младших сестёр, но ты даже не попытался стать отцом мне и моим старшим сёстрам, и именно поэтому ты последний, у кого я буду спрашивать его чёртово мнение!       Мои руки плавно отпустили плечи Хартмана и я сделал шаг назад, нервно дыша и раздувая ноздри. Последнее, что я увидел, это то, как по щеке мамы покатилась слеза. Я не сразу понял, что это значило, но потом она мне улыбнулась, вытирая рукавом блузки глаза. Я тяжело вздохнул.       — Мне нехорошо, я пойду. Спасибо за ужин, мам, — тише сказал я и тут же поспешил удалиться, не желая слушать дальнейшее обсуждение всего, что я сказал. А я ни грамма не жалею о том, что сказал. Но пока я поднимался по лестнице на второй этаж, на кухне всё так и стояла эта тишина. А потом я скрылся в своей комнате, хлопнув дверью, и, завернувшись в одеяло, как в кокон, упал на кровать, отвернувшись на бок. Я ни о чём не жалел, но почему-то в горле опять стоял ком, а глаза наполнились влагой, и я старался это побороть.       Прошло минут пять, и в дверь раздался тихий стук. Я не ответил, а тому ответ и не нужен был. Поэтому следом за этим стуком в комнату заскользнул Хартман. В руке он держал большую кружку, из которой тонкой струйкой сочился прозрачный пар. Я приподнял голову и взглянул на него из своего кокона, но больше не пошевелился. Хартман прошёл дальше, позади меня раздался стук кружки о поверхность тумбочки, я почувствовал запах лимона с какой-то горечью. Хартман опустился на кровать и со спины обхватил мой кокон руками, обняв. Его острый подбородок высунулся у меня из-за плеча. Мы немного помолчали.       — Извини, что так вышло, — хрипло произнёс я наконец.       — Тебе не за что извиняться. Он никак не задел меня, а ты сам его великолепно уделал. Я восхищён, — ответил Хартман, и по его голосу я понял, что он опять улыбается. — И теперь я полностью понял, почему ты называл Эмиля мудаком.       Мне понравилось то, что Хартман назвал его по имени, а не, к примеру, «твой отчим».       И я ему ничего не ответил. Снова смешанные чувства, снова я то ли гордился собой, то ли испытывал угрызения совести за то, что попортил ужин этим спором с отчимом. Но понемногу мои мысли затихали, пока Хартман обнимал меня. Между тем, немного помолчав, он снова заговорил с этой своей тихой приятной хрипотцой, ещё и совсем рядом с моим ухом, от чего меня снова бросило в лёгкую дрожь.       — Ты знаешь, что в юности я угодил в одну не очень благоприятную компанию. Иногда боязно вспоминать те времена, но… В итоге я ушёл от них к восемнадцати годам. Ушёл, потому что понял, что выше всего этого. Знаешь, что на самом деле там было? Меня напугали в первую очередь не попойки и всё, что ещё мы творили. Кое-что другое. У нас было шестеро парней. Однажды мы случайно узнали, что один из нас — гей. И тогда четверо других, помимо меня, начали гнобить пятого. А я просто бездействовал. Когда они смеялись, я молчал и отходил в сторону. Тот парень, он… Был лучшим другом у того, кто притащил меня в эту компанию. Он нравился всем, был очень приятным человеком несмотря на то, с кем общался. И потом отношение к нему изменилось так резко, что я на самом деле испугался… «Он гей, — думал я, — но он сам по себе замечательный! Что меняется от того, что ему нравятся парни?» Родители тоже меня учили, что это неправильно. И я, зная, как они и мои друзья к этому относятся, молчал и не вступался за того парня. Мне не страшно было драться, но было страшно, что четверо ополчатся против меня. Я не хотел гнобить этого парня и быть на стороне тех четверых, но и его сторону я принимать не хотел, боясь, что клеймо получу и я. Иногда мне стыдно за то, что я не вступался, но последний год в школе я провёл в страхе. Закрылся от всех, перестал общаться с той компанией и того парня тоже избегал всеми силами. Принял максимальный нейтралитет, который и так приняли за сторону гея. Я с ним не общался, но и без того, когда я с кем-то из четверых пересекался, меня вслед называли педиком. Так у меня не осталось школьных друзей и появилось время на учёбу. Именно поэтому я поступил в медицинский. И когда…       И вдруг он замолчал.       — Что «когда»? — я поднял голову и обернулся на Хартмана.       — Давай, сначала садись и выпей это, — он поднялся, сев на кровати, и сунул мне в руки кружку с напитком. Растворимый порошок-жаропонижающее. Маман всегда меня поила этой лимонной бурдой, когда я болел, поэтому догадался, что это она дала её Хартману, чтоб отнёс мне. Я неохотно выбрался из одеяла и сел на кровати, навалившись спиной на подушку, и забрал у Хартмана напиток, делая первый глоток.       — Продолжай давай.       — Так вот, когда я уезжал в Берлин, я хотел начать новую жизнь. И там я встретил тебя. Я чувствовал себя одиноко, ведь со школы друзей у меня не осталось, а новых я ещё не завёл. И вот я увидел тебя на экзамене. Бывает так, что без какой-либо причины тянет к человеку; вот тогда и со мной такое случилось. Потом ты пропал из виду, а потом я узнал, что ты мой одногруппник. Я пообщался с некоторыми, но не чувствовал с ними близости. Мне казалось, что со многими я просто не могу разделить того, что чувствовал сам. Я мог с ними общаться легко и непринуждённо, но ничего такого близкого себе так и не почувствовал. Душевно мне было одиноко, и я заметил, что одиноко было и тебе. К тому же, в твою сторону я стал слышать насмешки, и вдруг вспомнил то, как не заступился за одного из бывших друзей. Меня тянуло к тебе, и я решил в этот раз поступить по-иному, без нейтралитета. Отстоять свои интересы и встать на сторону человека, который симпатизирует тебе больше, чем остальные. Позаботиться не только о своей шкуре. И когда я так поступил, почувствовал себя правым и нужным. Почувствовал что тот, на чьей стороне я хочу быть, ощущает себя в безопасности. У меня появился мой и по сей день единственный, настоящий и лучший друг, — тут Хартман улыбнулся, а я внимательно слушал его, не сводя глаз с его лица. — А потом я вдруг понял, что влюбился. Я точно не могу сказать, когда влюбился, может вообще сразу, тогда это всё объясняет, но понял это точно позднее. Вдали от своих родителей и старого окружения я полностью убедился в том, что тот парень-гей из старшей школы — совершенно нормальный, а меня все вводили в заблуждение. Но я вдруг оказался на его месте. Я влюбился в тебя. И пусть к таким людям я сам относился нормально, когда это случилось со мной, я снова испугался. Я испугался оказаться на месте парня из старшей школы, который всем нравился, но от которого все отвернулись, когда узнали, что он гей. Я думал, что заблуждаюсь в этих чувствах к тебе, и проверял это с девушками. Потом понял, что совсем не заблуждаюсь, но понимал, что родители, скорее всего, устроят мне встряску, да и по поводу тебя и окружающих я навыдумывал всякого. Не знал, как относишься к этому ты. Боялся потерять тебя, своего друга. Боялся остаться один. А потом я просто искал утешение и отвлечение от своих чувств. И вот однажды я сорвался. Я по-настоящему устал от своих интрижек, но и действовать боялся. И потом вдруг решился по пьяни. Я мог бы сказать всё тогда и сделать тебя счастливым, как и всегда хотел, но я…       Его голос дрогнул, и у меня что-то опять болезненно защемило, когда я увидел, что его глаза влажно блеснули.       — Хартман…       — Я не хочу оправдываться, — он шумно вдохнул и продолжил, — Я прекрасно осознаю, что своими страхами и нерешительностью причинил тебе много боли. Я не могу себе этого простить и готов положить жизнь на то, чтобы искупать свою вину. После той ночи я сбежал, да, но не хотел того поцелуя, что ты застал. Она сама поцеловала меня. Но я не оправдываюсь. Я не должен был уходить, в каком бы замешательстве ни был. Я должен был сказать тебе всё, как есть. Но из-за моей глупости и нерешительности мы оказались на долгие годы по разные стороны баррикад. Я очень скучал по тебе, Стеф. Я никогда не жалел, что сделал этот шаг. Я жалел лишь о том, что всегда убегал от тебя, да и от себя самого. Мои чувства — не ошибка. Ошибкой были все те девушки, которых ты знал рядом со мной. Я не мог никого полюбить и даже говорил тебе об этом. Потому что любил тебя. И возненавидел себя, когда увидел в твоих глазах разочарование. Какая к чёрту разница, чему меня учили?! Я просто люблю, никто не имеет права меня за это осуждать. И ты правда стоишь того, чтобы приехать к тебе через всю страну. Это малое, что я мог бы сделать для тебя. Я не посмею тебя больше разочаровывать. И даже если сейчас от меня все отвернутся, я не расстроюсь и не сломаюсь, если буду с тобой. И я сделаю тебя счастливым.       Он замолчал, выжидающе на меня уставившись. А я даже не знал, что и сказать ему. Взгляд мой опустился с него на почти опустевшую кружку в моих руках. Так значит вот оно как всё. Всё это время я был тем, из-за кого он считался таким бабником. Честно говоря, у меня в голове не осталось никаких мыслей и вопросов в тот момент — я лишь понял, что мы те, кем должны быть. Перестали себя ограничивать, молчать и скрываться. Такое ощущение, что у меня на данный момент в жизни не осталось никаких проблем. В груди что-то нежно покалывало, а мне всё казалось, что я сплю, и если проснусь, разрыдаюсь от отчаяния, как последняя тварь, если вовремя это не закончится. Моё задумчивое потупленное молчание затянулось.       — Стеф, ну?.. — Хартман с какой-то надеждой попытался заглянуть мне в глаза, положив ладони на мои накрытые одеялом колени. Ждал чего-то так, словно мы до этого не целовались за этими дверьми ужасно неприлично и страстно.       Я отставил кружку в сторону на тумбочку. Захотелось опять себя ущипнуть, но вместо этого я поднял взгляд на Хартмана — он добился своего. Я ведь вовсе не хочу просыпаться.       И я кинулся к Хартману. Коснулся его рук на своих коленях. Его красивых рук, которые, как обычно, тёплые и слегка шершавые. Потом скользнул выше по предплечьям и крепким плечам, на шею, затем — на шершавые от трёхдневной щетины щёки. Потом я запустил пальцы в его волосы, беспощадно растрёпывая, перебирая их и ощупывая его всего, будто в первый или последний раз. Я смотрел в янтарные глаза, другой рукой очерчивал чужие скулы и рассматривал его так внимательно, трепетно и жадно, будто пытался убедиться, что это не иллюзия, или боялся, что он исчезнет.       — Ты чего? — неловко усмехнулся он, внимательно наблюдая за мной. Наверняка этим я его обескуражил, ведь таких нежностей от меня он ещё не видел. А я об этом только и мечтал в последнее время. К тому же, мы оба не знаем о том, какой я в этой самой любви, как проявляю её и как себя веду. Это нам ещё предстоит выяснить.       Я замер и опять посмотрел ему в глаза, шумно вздыхая. Дыхание спирало, поэтому мне далось это с трудом. Я всё никак не мог подобрать слов.       — Знаешь, ты… — начал я, — Прошу, скажи мне, в какой реальности я нахожусь? А вдруг я в коме и всё это мне чудится перед смертью? Или я выйду из неё и всё закончится?       Хартман вдруг рассмеялся. Я чудной, знаю. Но чувствую себя так, словно всего этого не должно быть, а мне всё чудится. Всё вдруг стало хорошо. Я просто позвонил ему, он приехал и всё вдруг стало хорошо. Так вообще бывает?       — Знаешь, если ты в коме, то и я, выходит, тоже, — произнёс он, и его руки легли на мои плечи. Он тоже смотрел мне в глаза, и я всё больше стал сомневаться в своей реальности — настолько мне было хорошо в тот момент. До этого я никогда не испытывал ничего подобного. Я не хотел это прекращать, теперь у меня на самом деле есть всё, что мне нужно от этой жизни. — А даже если ты и очнёшься, то я по-любому буду рядом с тобой, и мне не составит труда повторить всё, что я сказал, ещё раз. Но я не думаю, что мы есть ещё где-то помимо этой комнаты.       — Напоминай мне иногда, что это всё реально, — тихо попросил я.       — Конечно. Но я постараюсь сделать так, чтобы ты убедился до конца и всегда помнил об этом, — на лице Хартмана задержалась та самая добрая и ласковая улыбка, и в ней больше не было привычной грусти. Она просто исчезла, растворилась. И он сам мне объяснил, почему она была раньше. Я понял.       Когда гляделки затянулись, я не выдержал и подорвался с места, поцеловав Хартмана. Я целовал его тоже будто бы отчаянно, стараясь ничего не упустить, но и он не отставал. Снова вскипела прежняя страсть, и я, жадно напирая на него, опрокинул на спину и сам повис сверху. Но ни он, ни я при этом даже и не подумали прерваться. Я обвивал руками его шею, он стиснул мои бока и крепче прижал к себе. Это тоже было хорошо. Так хорошо, что я опять сходил с ума. Зная чувства друг друга, я был в полном восторге от того, что творилось между нами. Это не как тогда. Тогда не было плохо, но сейчас я был полон уверенности и надёжности. И чёрт меня дёрнул на этом не останавливаться.       Я освободил одну руку и запустил её под свитер Хартману. Боже, даже тогда я так не делал, но сейчас я опять испытывал восторг от того, что прикасаюсь к нему, ещё и под одеждой, ощущая под пальцами крепкие мышцы живота. Хартман горяч, чертовски горяч. Захотелось пошутить и про себя с температурой в том же ключе, но не буду. Хартман уже не сдержался и громко усмехнулся, что и разорвало наш поцелуй.       — И как это называется? — ехидно спросил он, а я слегка взбесился.       — В смысле «как»? Будто сам не понимаешь, — я шипел ему в губы, переполняемый собственными чувствами. Я хотел продолжать. Так яростно, что меня распирало изнутри, если это прерывать.       — Вообще, это был риторический вопрос, — Хартман пожал плечами и в следующую секунду сам же снова вцепился в мои губы. Я будто почувствовал свободу и отпустил его шею полностью, запустив под свитер обе руки, продолжал ощупывать его торс. Но тут он опять прервался, очередной раз усмехаясь: — Мы же у тебя дома. За стеной твои родители.       — Да помолчи уже, — пробубнил я, поправил съезжающие с переносицы очки и заткнул его своими губами, опять.       А Хартман, кажется, был только и рад, что я это всё затеял. Его язык опять проскальзывал меж моих губ, а в ответ на мои руки под его свитером он задрал мою футболку и ощупывал своими великолепными руками мою талию и спину. Я таял под его прикосновениями и этим поцелуем, что опять невольно тихо заскулил. Стыд и всё остальное я успею испытать потом, а сейчас — мне хорошо. И я не устану это повторять, потому что это так, и по-настоящему я это ещё никогда не чувствовал. Хартман смог показать мне это всего за один день, и я был в предвкушении того, что ждёт нас впереди. Но и из этого момента мне никак не хотелось уходить.       — Ты слишком сексуальный, когда злишься, — снова заговорил Хартман, томно и тихо, снова с этой ехидной улыбкой.       — Только не говори, что ты всегда так думал, когда я злился, — в ответ выдохнул я.       Хартман рассмеялся и в миг стащил с меня футболку.       — Давай я потом тебе расскажу о своих фантазиях, а то это надолго, — он рывком поднялся и опрокинул на спину уже меня, поменявшись со мной местами. Я упал в подушки, а он навис надо мной.       — Боюсь представить, сколько их там у тебя было, — я тем временем же, нервно и с трудом дыша от накатывающего возбуждения, пристально наблюдал за тем, как Хартман снимает с себя свитер, который после отправился куда-то в сторону вслед за моей футболкой.       — Побольше, чем девушек.       — Дурачьё ты со своими фантазиями и девушками.       Хартман засмеялся и на несколько секунд остановился, смеряя меня взглядом. После этого снял с меня очки и положил их на тумбочку неподалёку от кружки. Я уже от нетерпения тянул к нему руки.       — А ты очень красивый, — ответил он и, нашарив рукой край одеяла, в ту же секунду накрыл нас обоих с головой. Так мы оказались в темноте среди плотного воздуха и снова набросились друг на друга. Жадно целовались, без всякого стыда лапали друг друга, да и всё, в принципе, делали наощупь и не думали об удобствах — там, под одеялом, всё было прекрасно. Когда не видишь, всегда обостряются другие органы чувств, и потому это было захватывающе, так интимно и доверительно. Когда уверен, когда знаешь свои чувства и чувства партнёра, секс становится в разы лучше. А ещё я, пожалуй, как бы ни пытался глушиться поцелуями, достаточно сильно шумел. Я просто не мог иначе с ним. Так что мама наверняка в курсе, что у нас происходило ночью. Вообще меня не покидало чувство, что мы словно подростки-старшеклассники, что решили уединиться на ночёвке, пока родители дома. Про себя я постоянно смеялся над этим.       — Что Эмиль имел в виду, когда говорил, что ты весь в отца? — чуть позже, глубокой ночью, спросил меня Хартман. Мы лежали с ним в темноте обнажённые, обнявшись и укутавшись в одеяло, грелись друг другом и наслаждались этим. В этот раз меня не гложили мысли о том, что будет дальше, и я просто позволил себе насладиться близостью. Хотелось закурить, но в комнате я не стану этого делать, а вылезать из этого тёплого кокона на улицу совершенно не хотелось.       — А… Да просто мой отец встречался с парнями до того, как встретил мою мать, — я усмехнулся.       — Что? — Хартман искренне удивился и даже приподнялся, взглянув на меня. Я засмеялся.       — Да я сам только на днях узнал, — ответил я. — Вот поэтому он так и сказал.       — И разве это плохо? — тот вскинул бровь в вопросе.       — Нет, всё отлично. У меня вообще всё отлично, — гордо заявил я и, приложив ладонь к щеке Хартмана, кратко его поцеловал.       Уснули мы где-то под утро.       А проснулся я вдруг один.       Я решил сначала, что весь предыдущий день был просто чудесным (или почти) сном. И проснулся я просто на следующий день, как свалился с лестницы. Выходит, что в своём сне я боялся проснуться, и в итоге страх этот сбылся. Это больно.       Потом вдруг я вспомнил, что где-то уже такое видел. Уснул в обнимку с мужчиной, проснулся один… Действительно, где это?       Мне вдруг стало до жути боязно и тоскливо, как тогда. Я убедился, что это был не сон, поскольку был без одежды. Теперь к страху и тоске подмешалась обида. Захотелось просто взвыть.       — Хартман, сволочь! — проныл я и закрыл лицо руками. — Ну что за бред?       — Что случилось, Стефуш? — щёлкнула дверь и в проёме показался обеспокоенный Хартман. Он переодел свой свитер на футболку и джинсы на свои старые растянутые пижамные штаны. Я поперхнулся.       — Какого хрена?! Это не смешно! — завопил я, схватил из-под себя подушку и швырнул в его сторону. Он ловко увернулся.       — Эй, полегче, я вообще-то завтрак тебе несу! — запротестовал тот, демонстрируя мне поднос, что тащил сюда на одной руке.       Я тяжело вздохнул и опять упал на кровать.       — Идиот, боже…       — Ну извини…       — Да я идиот! — я нервно поднял взгляд на Хартмана, что остановился с виноватым видом надо мной, и вдруг рассмеялся. — Ты извини, я просто паникёр. А ещё ловлю вьетнамские флэшбеки.       Вид Хартмана стал ещё виноватей, и я прошипел и сдвинулся на край кровати.       — Ну садись уже, чего встал над душой?       Улыбка вернулась на его лицо, потому скоро мой мужчина опять оказался рядом со мной и поставил мне на колени мой завтрак в постель.       — Кстати, твоя мама, дословно, просила передать коту, который меня укусил, чтобы потише мяукал, потому что Эмиль ругается и спит на диване, — произнёс он, едва подавляя свою усмешку.       — Чё?       Хартман слегка наклонил на бок голову и продемонстрировал бледное, но заметное пятно на шее.       — Ой…       — Вот тебе и «ой», — засмеялся тот и потрепал меня по макушке. — Ешь давай, ешь. Как чувствуешь себя?       — Или я смирился с температурой, или её у меня нет, — ответил я и опустил взгляд на поднос на своих коленях. Он принёс мне кофе и тосты с ветчиной. Я тут же вгрызся в один из них. — Значит, спалились мы? — продолжил я, когда проглотик кусок.       — Выходит, что так, — Хартман пожал плечами.       — И что она ещё сказала?       — Она посмеялась.       — Серьёзно?       Хартман многозначительно кивнул. Я тихо усмехнулся. Похоже что мы выселили Эмиля на диван.       Вообще, две недели тянулись очень долго и одновременно очень быстро пролетели. Я поправился к концу первой, и мы смогли с Хартманом выходить на улицу. Снега не было, иногда шли дожди, поэтому мы шлялись по городу под зонтом, заходя в каждое место, откуда вкусно пахло и мы (или Хартман) находили его интересным. Например, мы испробовали все кофейни в городе, объелись пончиками и пряниками, погуляли несколько дней на праздничной ярмарке, брали иногда с собой Аньку, затем Хартман убедил меня, что ему жизненно необходимо побывать в музее Красной Шапочки (он есть у нас потому, что, якобы, братья Гримм вдохновились местной старинной одеждой Альсфельда для неё). Дома же по вечерам мы валялись в кровати, разговаривали обо всём на свете, как в старые добрые, или смотрели что-нибудь. Мне стало казаться, словно и не было между нами тех пяти лет, или мы поставили на паузу наши взаимоотношения, а сейчас вернулись к ним, включили снова. Иногда я спускался в гостиную (когда Эмиль исчезал оттуда) с кружкой какао и пледом и ложился на любимый диванчик у окна, когда шёл снегодождь. Хартман приходил ко мне, ложился и обнимал меня. Или же мы сидели разговаривали с мамой на кухне с кофе. Она несколько раз за две недели вздорила с Эмилем и сплавляла его на диван, а нас с Хартманом разок позвала к себе. Я рассказывал как-то, что это было моей традицией — приходить к ней, когда Эмиль спал в гостиной. Теперь мы были втроём с мамой и Хартманом. Мы валялись в подушках и снова разговаривали, я посередине. Мама ближе знакомилась с Хартманом и всё чаще мне стала тайком говорить, что он нравится ей больше, чем два её зятя. Лёжа на огромной кровати с мамой и Хартманом, я впервые ощутил себя в своей тарелке, в своей почти полноценной семье. И засыпал в окружении любимых и любящих людей. Эти две недели были быстрыми и долгими, но прекрасными.       Последнее утро в отпуске девятнадцатого января прошло быстро, но забавно: Хартман с самого пробуждения ползал вокруг меня с поздравлениями и всячески обхаживал. Он и готовил завтрак в то утро. Мама же взяла выходной в тот день и с утра пораньше успела сходить к отцу. Пока я готовил кофе на кухне, Хартман жарил омлет и спросил меня:       — А ты меня с отцом познакомишь?       — Тебя? — я слегка удивился такому желанию и остановился перед Хартманом, поставив рядом с ним кружку с кофе для него. Я взглянул на время и задумчиво покачал головой. — Я собирался сходить к нему днём. Пойдём со мной. Расскажу ему, что мама сдала его, — я усмехнулся.       Ранний праздничный ужин прошёл у нас в пять часов, после которого мы должны были собираться и ехать во Франкфурт в аэропорт, а до ужина мы с Хартманом снова вышли на улицу и дошли до нашего кладбища, пришли на могилу к моему отцу. Я опустился на землю перед надгробием, Хартман тихонько сел рядом и обнял меня за плечо.       — Привет, пап, — хрипло произнёс я. — С днём рождения. Сегодня я не один, хотел познакомить тебя с Хартманом. Ты его прекрасно знаешь, я много о нём говорил.       Отец на фотографии не улыбался, но взгляд из-под линз очков у него был глубокий и пронзительный, и всегда чем дольше я сидел здесь, разговаривал и смотрел на него, то тем больше ощущал на себе этот взгляд и мне всё больше верилось в то, что он меня слышит. Я даже чувствовал его беззвучные ответы, хоть и никогда их не слышал.       — Знаешь, теперь мы с ним вместе. Вот так вот… Я признался ему, а он прилетел сюда из Берлина. Мы могли начать всё ещё пять лет назад, но… Хотя, мне кажется, мама утром успела тебе уже всё рассказать, — я усмехнулся. — Вообще, она рассказала мне, что ты раньше встречался с парнями. Я думаю ты был бы рад за меня и за нас. Я люблю его. И тебя люблю, пап.       Рука Хартмана легла на мою, я прикрыл глаза и положил голову ему на плечо. Мы замолчали на какое-то время.       — Вы правда очень похожи, — негромко произнёс Хартман и я почувствовал, как его голова легла поверх моей.       — Да, это так, — согласился я и вздохнул. — Ему было бы сегодня семьдесят пять… Вполне достойная жизнь, если бы не…       Я не смог договорить, потому что в горле снова встал ком. Хартман крепче стиснул мои плечи.       — Ну, тише…       — Всё хорошо, — выдохнул я. — Отец хотел, чтобы здесь, перед ним, были не только слёзы, но и радость. Чтоб он видел её. Поэтому мы всегда здесь в детстве устраивали пикники и играли в мяч.       Мы сидели там продолжительное время. На улице было пасмурно, но мы снова грелись друг другом и совсем не мёрзли. Иногда молча обнимались, иногда разговаривали и смеялись, вспоминали что-то и делились этими воспоминаниями с моим отцом. Он бы хотел знать человека, которому я отдал своё сердце. И я очень ценю то, что Хартман по-настоящему вникся в этот диалог с моим отцом. Да так, что мы просидели там почти до темноты и вернулись домой только к самому ужину.       А позднее вечером мы уже ехали на электричке во Франкфурт, где пересели на самолёт. За бортом моросил дождь, я немного нервничал перед полётом и перепроверял прогноз погоды. Хартман взглянул на меня и крепко сжал мою руку.       — Не переживай, Стеф, — сказал он. — Всё будет в порядке.       Я вздохнул.       — Мы будем в порядке, — ответил я и кивнул. Я снова почувствовал его улыбку, когда он смотрел на меня.       — Поедем ко мне, когда прилетим?       — Это всё-таки предложение или утверждение? — спросил я и наконец поднял на того взгляд. Мы оба засмеялись.       Самолёт вылетел точно в 00:15 в Берлин. Это уже второй раз, когда я отправляюсь туда за новой жизнью. По одну сторону моста с Хартманом.