Записки нелюдимого анестезиолога

      Берлин в последний месяц лета душил меня своей жарой. Я не знал, куда деться от неё, а в таких условиях мне ещё надо было повторять все-все конспекты за последние лет пять. Деваться некуда. Я тот ещё нервозник, и опасаться за учёбу — моё обычное дело. Как и опасаться выходить на улицу. И потому я всё-таки предпочитал пыльную квартиру лавочке в сквере под солнцем. А может и в тени, это как повезёт. Но не суть. Этот день близился.       День, когда я нашёл свою фамилию где-то в конце списка аудитории номер 219. Со мной здесь будет ещё человек двадцать, а таких аудиторий ещё не один десяток по всем этажам. Ну, в общем, я хочу сказать, что людей там было навалом. Все юные, в глазах страх и огонь — стремление. Жизнь их ещё не потрепала.       Нашёл свою аудиторию, остановился у стены. Ровно секунду осматривал молчаливое скопление людей возле дверей. Вот они — это всё мои конкуренты. Все какие-то одинаковые на лицо: что девушки, что парни. Громадины, одним словом. Я опустил взгляд себе под ноги и навалился плечом на стену. Нервно пощёлкал авторучкой. Достал вторую, пощёлкал ими попеременно, абстрагируясь от окружающей обстановки. Молился, чтоб на меня не смотрели, хотя почувствовал, как с десяток секунд несколько взглядов следовало за мной. Ещё минут пять, и этот коридорный рай закончился: нас всех пустили в душный ад. Отметились в списках. Аудитория действительно была нагрета, и я тихо икнул в нарастающей панике: «Что я смогу сделать в этих условиях?» Потом я мысленно дал себе пощёчину: «Вспомни о том, кто ты! Кто твои родители!»       «Мои родители — врачи», — отвечаю я сам себе в своей голове, закрывая на несколько мгновений глаза, пока угрюмая женщина на громадных шпильках проходила по рядам и клала на столы чистые листы. Я решил не смотреть на неё совсем. Хорошо, что садиться нужно по одному, потому что мой гипотетический сосед уже решил бы, что я какой-то странный. — «А кто я? Я просто ущербное ничтожество. Позорище, осквернившее свою семью только тем, что неугоден обществу. Ничто в толпе тысяч людей в этом здании…»       Вторая мысленная пощёчина. Хмурюсь, не открывая глаз.       «Хватит жалеть себя, маленький ублюдок! Если не хочешь стать позором для своей семьи, возьми себя в руки и напиши всё, что нужно, тряпка!» — начал различать в этом голосе смесь своего и Эмиля. Зачесались руки, представил, как бью его по лицу. Никогда таких мыслей раньше почему-то не появлялось, а тут вдруг… Вместо этого я стиснул зубы и сжал в кулаке ручку. Третья мысленная пощёчина, причём какая-то внезапная, неподвластная моим мыслям, и я вздрагиваю ровно в тот момент, как через проход от меня что-то громко грохается на стул. Я нервно выдохнул, открыл глаза, осторожно покосился в ту сторону, чтоб не поворачиваться полностью. Опоздавшие. Конечно же, куда без них. Дышит так громко, что напрягает. Гнездо какое-то на голове. Волосы спалил на солнце. С лица ещё не сошли подростковые прыщи. Как чучело, ей богу.       Чувствовал, как медленно рвётся нить моего терпения в этом диалоге с самим собой.       Выдали работы. Сижу пишу. По ощущениям проходит около часа, я сделал половину первой части. Вдруг меня что-то отвлекает. Не физическое, а такое, непонятное, нематериальное, но очень отчётливо ощущающееся, сильно давящее. Рука соскальзывает, мысль улетучивается. Ну что за нахер?! Поднял глаза с бланка сначала перед собой, в спину какой-то девушке, потом на окно слева (ничего интересного: голубое небо без единого облака и верхушка дерева), потом направо. Вот оно что. Этот человек-чучело. Не мог понять, пялится он в окно или на меня, но то, что я очень отчётливо это чувствовал — факт. В окне пялиться не на что, это я и сам понял. Хорошо, а если не в окно, то что интересного во мне?       Не заметил, как случайно угодил в капкан зрительного контакта с ним. И это даже как-то подозрительно затянулось. Во-первых, зрительных контактов я избегаю. Во-вторых, переглядывания могут навести подозрения комиссии. Я осмелился стрельнуть глазами этому парню, мол, что нужно? Ответа я не дождался, закатил глаза и уткнулся обратно в бланк. Снова постарался сосредоточиться. Но давящее чувство не отпускало. Игнорировать. Игнорировать. Игнорировать.       Отчасти получалось. Иногда это жгущее затылок чувство отпускало. В эти моменты я старался писать быстрее, чтобы скорее смотаться из этой аудитории, потому что это уж слишком. Почему он таращится?! Может правда смотрит в окно? Слабо верится. Пытается списать у меня? К чёрту ты сюда пришёл, если ничего не знаешь? Или может это я себя как-то странно веду и это заметно? В общем, ещё через час я в числе первых сдал бланки и стремглав смотался прочь, в коридор, где было прохладнее и куда спокойнее, потому что совсем пустынно. Я в четвёртый раз дал себе мысленную пощёчину, приводя себя в чувства. Это всё — конкуренты. Я обойду их — говорил я себе. Вздохнул и пошёл домой.       Через месяц моя жизнь изменится. Я поступлю в медицинский. А потом обрету первого друга. Кто бы мог подумать, что им окажется именно он? Человек-чучело из душной аудитории приёмной комиссии, я имею в виду.       Почему я унёсся настолько далеко в прошлое? Потому что я понял, что так и не рассказал историю нашего знакомства. Ничего примечательного, но теперь это одно из самых важных событий моей жизни. И перед тем, как продолжить историю января, я хочу рассказать то, с чего всё началось, почему я ему доверился и почему это так важно для меня.       Был у меня с собой старый маленький ноутбук. И через две недели приходит мне электронное письмо в духе «поздравляю, вы поступили». Не сказать, что я бурно радовался, но я несомненно выдохнул с фактом, что не зря старался и буду учиться там, где хотел. Ещё недели через две я пришёл на свой первый учебный день. Не могу в подробностях описывать то, что там происходило, потому что это всё было как-то смутно: я не смотрел никому в глаза, только себе под ноги, молча сидел часами на лекциях, осмеливаясь иногда что-то отвечать. Ничего примечательного. Только к концу дня я почувствовал, что на меня все как-то недобро косятся. Это чувство продолжилось и на второй день, и тут я понял, что всё дело в том, что я просто знаю больше остальных. Ну и иногда разговариваю с преподавателями. Такое до ужаса знакомое мне чувство — все эти презрительные взгляды, как на зубрилу. Таких не любят, нигде не любят. С каждым часом мне становилось всё страшнее под этим давлением, к тому же к этому подмешалось что-то знакомое, но не настолько давно, как этот страх взглядов. А что-то такое... Что было месяц назад. Когда я уже уехал из дома.       На третий день я чётко услышал за своей спиной, как меня назвали ботаном. С противным липким смешком, словно в меня плюнули. Да, всё-таки чуйка меня не подводит. Нет, так не пойдёт, надо что-то с этим делать. В перерывы нужно найти, куда уходить от них. И я нашёл это место на аварийной лестнице. Там всегда было прохладно, но укромно. Было очень даже хорошо. Никто не совался сюда, и я спокойно сидел читал.       Один раз туда ушёл, второй. День шёл к концу. Перед последней парой я снова укрылся там, но уже через минуту мой покой нарушили. Дверь внизу открылась, шаги поднимались по лестнице. Какие-то осторожные, выискивающие. Я тут же напрягся. Поднял глаза. Ниже на одну лестничную клетку от меня остановился парень, вопросительно на меня посмотрев. Меня снова накрыло то странное малознакомое чувство.       «Этого ещё не хватало», — подумал я. А тот вдруг заговорил:       — Вот ты где, — и улыбнулся, зачем-то, в придачу. Поднялся ко мне. — А я всё думаю, куда ты пропадаешь.       Кого-то это волнует? Серьёзно?       Посмотрел на парня. Высокий, что неудивительно для меня. Волосы-солома, сожжённые на солнце, улыбка какая-то глупая. И взгляд, этот взгляд… Может это я из-за него одного всё это время сходил с ума, как тогда, на экзамене? Это ведь тот человек-чучело. Я даже не вспоминал о нём с того дня. Я был уверен, что он не поступит, потому не потрудился запомнить его лицо. В итоге он вообще оказался моим одногруппником, но до сегодняшнего дня я его не замечал, потому что ни на кого не смотрел. На педиатра он пошёл, серьёзно?       — Почему это тебя беспокоит? — почти не отрываясь от книги, отстранённо спросил я.       Парень сел на подоконник рядом со мной. Вот же ж.       — Потому что ты мой одногруппник, — он пожал плечами.       — Если ты намылился в старосты и потому подлизываешься ко всем, то со мной — не стоит. Я обойдусь без любезностей.       — Я не хочу в старосты, — опять пожимает плечами. Я беззвучно хмыкнул.       — Тогда зачем? — я не смотрел на него. Взгляд этот какой-то невыносимый, что-то во мне происходит каждый раз. Может оттого, что раньше на меня не смотрели так? Ну, то есть, без гнева и насмешки. Дружелюбно? И всё-таки я ждал подвоха. — Зачем ты смотрел на меня на экзамене? И зачем ты здесь сейчас?       — Я хотел с тобой познакомиться, — сознаётся тот, и я тихо давлюсь воздухом, подняв наконец на него взгляд. Я всё ещё ищу подвох. Я так устроен, потому что за своё детство научился во всём искать подвох, что даже дружбу самостоятельно завести не мог. Боялся, что обидят.       — Со мной обычно не знакомятся, — произношу я, посмотрев на того исподлобья с лёгким недоверием.       — Я удивлён, — он хмыкает и снова улыбается мне. Боже, невыносим. — Ты очень быстро ушёл тогда. Я боялся, что больше уже не встречу тебя, но ты оказался моим одногруппником. Я думаю, что это судьба.       — Ты слишком самоуверен, — я фыркаю.       — Может быть. Но на пустом месте так никогда не бывает.       — Если тебе что-то конкретно надо, то скажи сразу. Не надо тут лести, — я снова вернул для вида свой взгляд в книгу. Очень долго смотреть на него не получается.       — Почему ты думаешь, что мне что-то надо? — он искренне удивился. Но меня это не сильно убеждает.       — Ты вообще слышал, что обо мне в группе говорят? Я же ботан. Такие, как я, никому не нравятся.       — Не слушай. Они просто завидуют, поверь, — тут я почувствовал руку на своём плече и сразу же рефлекторно дёрнулся в сторону, скидывая её. Встретился со слегка изумлённым взглядом. Надо же, кажется ко мне пытаются впервые проявить дружелюбие, да ещё и ровесник, а я его уже отталкиваю. Этот рывок был проявлением моей тактилофобии того времени.       — Извини… — негромко произнёс я и опустил взгляд. — Просто не делай так, пожалуйста.       — Без проблем, — парень спокойно кивает и послушно опускает руку.       Почему-то мы замолчали примерно на десяток секунд. Так странно.       — Почему ты меня защищаешь? — спросил я, первый нарушая тишину.       — Потому что они неправы, а ты интеллектуально превосходишь их.       — Им вряд ли понравится то, что ты встал на сторону ботана. Мне знакомо то, что происходит с людьми, когда им что-то или кто-то не нравится. Поэтому подумай ещё раз, — я метнул в его сторону взгляд, а потом слез с окна, положив книгу в сумку. Перерыв подходил к концу. Я поплёлся по лестнице вниз.       — Ну, когда ты один-один, то это не очень хорошо, — задумчиво произнёс тот и поспешил за мной. — А вот когда ты один вместе с кем-то, то так гораздо лучше. Не правда ли?       Я промолчал. Так в чём же всё-таки подвох? Я всё искал его и не мог найти. В ту же секунду поймал себя на мысли, что хочу, чтоб он так и не нашёлся. Мы молча спустились на второй этаж к нужной аудитории. По пути туда я снова первый нарушил молчание.       — Как хоть зовут тебя?       — Я Хартман. А ты?       — Стефан.       Всё до абсурда нелепо и банально.       И подвох так и не нашёлся. Я долго в это не верил.       — Ты никогда не улыбаешься, — подмечает он с явно расстроенным видом где-то спустя недели полторы. Он думал, наверное, что мне не нравится с ним находиться и что-то в том же духе. Но дело не в нём.       Я не был особо разговорчивым собеседником. Со мной наверняка скучно. Одногруппники уже в привычку слегка глумились надо мной, и до меня то и дело доходили их шутки по поводу роста, по поводу моей успеваемости и прочего. Хартман единственный высказал желание со мной общаться, и мне это казалось подозрительным. Особенно если учитывать, что желание общаться с Хартманом было у большей части нашей группы. Нас было шестнадцать человек всего и только пять из них парней. Честно говоря, я не удивлялся тому желанию. Да и за всё время нашего обучения он переспал как минимум с третью девушек нашей группы, это уж я точно знаю. Но о его пороках со сменой партнёров я узнал гораздо позднее, а тогда я просто видел в нём привлекательного парня, который уж точно вряд ли бы стал общаться с местным ботаном-очкариком. И то, что он это делал, меня напрягало. Почему он это делает? Вот почему? Я много раз задавался этим вопросом и каждый раз, когда видел, как он смеётся с другими одногруппниками, я приходил к выводу, что он, скорее всего, просто двойной агент. Он втирается в моё доверие, а потом смеётся надо мной с остальными. Именно так я и думал тогда. Я очень не хотел так думать, но голос, он говорил мне это. Я слышал в нём себя, Эмиля, своих одноклассников.       И ведь, сука, мне нравилось находиться с Хартманом! Я жил с чувством, что над моим доверием знатно издеваются, водят меня за нос, но я чувствовал, что со мной рядом есть какой-то человек, которому не всё равно, почему я не пришёл на первую пару, ему не всё равно на то, что я ответил правильно на лекции. В какой-то момент я заметил, что со мной он проводит гораздо больше времени, чем с остальной группой, но мне так было страшно отдаться обычным человеческим чувствам… что я начал убеждать себя, что мне только так кажется, потому что хочется этого. И я ведь почти себя убедил. Я всё искал этот подвох.       — Я разве так плохо шучу? — от мыслей меня отрывает Хартман. Я каждый раз садился в самый дальний угол аудиторий и каждый раз он подсаживался ко мне. Кажется, он что-то рассказывал мне, возможно забавное, а я, как обычно, даже не улыбнулся. Я не улыбался тогда.       — Что, прости? — я слегка вздрогнул и поднял на него взгляд.       — Я шучу несмешно, говорю? А то ты не смеёшься что-то. Я расстроен. Ты же знаешь, что меня расстраивать не стоит. Ничему тебя жизнь не учит. Мне кажется это очень забавно, ха-ха! Ну давай же, смейся, тряпка, покажи нам железки свои! Давай, сука! Стефан, да что с тобой?       Хартман касается моего плеча, чем и заставляет меня вздрогнуть снова. На этот раз я, опять вытянутый из своей подкорки, где живут их голоса, даже не сбрасываю его руку и просто безмолвно поднимаю на него взгляд.        — А?       Это всё, на что меня хватает.       — Я за тебя переживаю. Ты уже дважды за минуту так глубоко задумываешься, а потом пугаешься, когда я тебя зову.       Он смотрит на меня в упор и не убирает руки с плеча. Рука у него тёплая — всё, что пронеслось у меня в голове тогда. Нет, он не такой, как они.       — Извини, мне смешно, просто понимаешь…       — Да ладно, чего ты? Я всё понимаю…       — Мне смешно! — почти крикнул я и вдруг сам испугался. Я увидел, как и Хартман, видимо, тоже.       — Эй, ладно, тише, — его тёплая рука отпустила моё плечо. Он повернулся, сев прямо и сложив локти на стол. Оттуда он добавил: — Наверное ты красиво улыбаешься.       И почему ему так важно было моё мнение о его юморе? Он нравился другим, так при чём тут моё мнение? Такие были у меня мысли. И юмор у него далеко не ужасный.       — Где ты был? — спрашивает он, когда я не прихожу на первую пару.       — Я проспал, — это я соврал.       И ладно бы это был лишь один раз, но так было регулярно. Я просто раза три в неделю минимум мог не прийти на первую пару. Но дело было совсем не в том, что я просыпал, хотя и такое, честно говоря, бывало. Однажды Хартман случайно раскрыл мой обман и увидел, где я пропадаю.       Это утро ничего особо не предвещало, но я каждый раз готовился заранее. Ведь знал, что потом может начаться. Так вот началось.       Я уже опаздывал. Придя в корпус, я остановился посреди коридора второго этажа. Теплое начало октября, за окном сгущаются тучи, собирается гроза. По коридору гуляет сквозняк из открытых окон. Я стою перед своей аудиторией в опустевшем помещении. Слышу голос преподавателя за дверью. Слышу голоса одногруппников. Слышу и… не могу сдвинуться с места. Кажется, словно духота перед грозой душит меня, а отдалённые раскаты грома заставляют содрогаться. Я очень люблю грозу, но в тот день она стала моей спутницей во время очередной панической атаки.       Это было не в первый раз. У меня они начинались зачастую по утру перед самыми парами и могли длиться ещё долго, из-за чего я опаздывал. Я не просыпал, нет. Я приходил в универ и отсиживался по углам, пока не успокоюсь, и лишь тогда появлялся на парах.       В тот раз моим укрытием стал туалет на втором этаже. Я сидел на подоконнике перед раскрытым окном. Я дрожал и задыхался, поджав ноги. Необъяснимое волнение сдавливало мне грудь. Я был в таком месте, где меня закрывала стена предыдущего помещения с раковинами, что если кто-то сюда зайдёт, я успею, прежде чем меня увидят, хотя бы сделать вид, что я тут по делу. Но тогда я задыхался, чувствуя, как моему сердцу и лёгким не хватает места в узкой грудной клетке. Чтобы не задыхаться, я ловил ветер с открытого окна, он обволакивал меня со всех сторон. Я мёрз, но лучше уж мёрзнуть, чем терпеть это удушье. Я концентрировался на раскатах грома. Старался, по крайней мере. Я считал их, между тем я считал секунды между молнией и громом — в общем делал всё, чтоб мне стало хоть на секунду легче, всё, чтобы успокоиться.       Как сейчас помню: я насчитал примерно семь раскатов грома и в среднем секунд пятнадцать до него после молнии. А потом захлестал дождь, встав сплошной стеной за окном, что я едва различал стоящее напротив окна дерево. И в шуме воды не услышал даже, как хлопнула дверь.       — Стефан?       Я резко вздрагиваю, как обычно. Дрожь пробегается по всему телу, и мне даже показалось, что сердце пропустило пару ударов. Голос этот я уже узнавал. Но сейчас я бы не хотел никого видеть. Точнее, чтобы меня видели. Видели таким. Самое плохое и неловкое, что я не успел привести себя в порядок. Хартман увидел, что со мной происходит. По влаге в глазах было достаточно понять, что что-то не так.       — Что с тобой? Что случилось? — Хартман в три шага преодолел расстояние до окна и остановился передо мной, внимательно меня рассматривая. Уже поздно притворяться, но я всё-таки это делал. Я даже попытался сесть прямо, свесив ноги с подоконника.       — Так… ничего, — тут я обнаружил, что мой голос предательски дрожит. Я хотел спросить его о том, что он тут делает и почему не на парах, но слова застряли в горле. — Я… То есть… О боги…       Я стыдливо закрыл ладонями лицо, потому что не мог держать себя в руках сейчас.       — Эй, Стеф…       Это был первый раз, когда он меня так назвал. Этот момент я никогда не забуду.       — Нет, я не…       Хартман вдруг накрыл мои дрожащие руки, уже снова лежащие на коленях. Я почувствовал снова, какие они у него тёплые. А мои были холодные, ужасно холодные они были тогда. И тут дрожь в них почти унялась. Я даже посмотрел в глаза Хартману — удивлённо и взволнованно. Очень незнакомый мне жест, который как раз и стал потом у нас принятым в похожие моменты.       — Эй, тише. Не волнуйся, я с тобой.       По моему телу новой волной побежали мурашки. Я снова опустил взгляд на колени, потому как теперь был смущён. В своей жизни я никогда от постороннего человека ничего подобного не слышал. И вряд ли бы человек с плохими намерениями остался бы сейчас со мной — так я решил.       — Зачем ты…       Хартман запрыгнул на подоконник рядом со мной и крепко обнял меня за плечо, прижав к себе. Он слегка покачивался, будто бы убаюкивая меня. На долю секунды я хотел возмутиться, но вдруг почувствовал, что мне тепло, оттого я не так сильно дрожу. И в этот день мне открылась новая сторона человеческих прикосновений — та, что не вредит, а успокаивает, помогает и сближает. Я не стал сопротивляться. Моя голова легла ему на плечо, а взгляд упёрся в белый кафель на полу. Его тёплая рука крепко сжимала моё плечо и слабо поглаживала его. Две силы трепетали во мне: сильная тревога и лёгкое щекотание в груди, которое боролось с ней. Мне просто нужен был покой.       — Знаешь, когда я чего-то пугался в детстве, я шёл к своей матери и она меня обнимала. Мне помогало. И я теперь помогу тебе.       Его тёплый шёпот стелился по моей макушке. Сверкнула молния. Я увидел её отблесками на кафеле.       — Раз… Два… Три…       — Что ты делаешь?       — Считаю секунды от молнии до грома. Я так пытался успокоиться до твоего прихода.       Громыхнуло. Десять секунд.       — А-а, ну так тоже можно.       Нас окутала тишина между нами и шум воды за окном. Мне было немного неловко.       — А я, когда пугался, забивался по углам. Ну ты это уже заметил.       — Это не страшно, Стеф. У каждого своя реакция на страх. Но иногда нам нужен человек. Когда делишь с кем-то страх, становится не так страшно. Любое испытание вдвоём легче. Недаром же нас столы отправляют таскать по двое.       — Да, в этом есть смысл…       — Хочешь я буду считать с тобой?       — Это не особо интересно, но можешь попробовать.       — Если тебя это успокаивает, то я тоже это сделаю.       — Ладно.       До следующей молнии мы молчали. Потом, со следующей вспышки, мы хором громко и отчётливо начали считать:       — Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь…       Раскат грома.       — Это уже одиннадцатый, — говорю я.       — А чего ты испугался? — спрашивает меня Хартман.       — Ты знаешь… Сложно сказать. Я просто немного побаиваюсь людей.       — Вот как? Почему?       — Ну знаешь… Трудное у меня детство выдалось. И эти сейчас тоже обо мне шепчутся… Не слишком приветливые эти люди. А всё остальное, ну… Оно само. По привычке. По инерции — давным-давно подтолкнули, а остановить никто не может теперь.       — То есть это из-за того, что они шепчутся?       — Не только. Просто их наличие и недружелюбный настрой сделали своё дело. Так что эти панички, они… Не первый раз, в общем.       Опять молния.       На этот раз мы досчитали до девяти, потом прогремел двенадцатый раскат грома.       — То есть до этого ты пары не просыпал вовсе?       — Выходит, что нет. И… Мне правда жаль, что ты увидел это. Теперь ты, наверное, тоже решишь, что я слаб и жалок.       — Нет, что ты…       — Это нормально. Все так думают, так что это правда.       — Но это неправда! А мне очень жаль, что я не узнал об этом раньше и не помог тебе. Они не хотят и не видят тебя так, как вижу я! А я вижу умного, терпеливого, очень сильного и смелого человека, которому просто нужна помощь в борьбе с этой непризнанностью!       — Ну а чем ты отличаешься от них? Почему именно ты один это увидел? Почему, а?       — Потому что… каждому человеку нужен свой человек. Что-то подсказало именно мне ещё тогда, в день экзамена, что ты… ты не как все. Я не надеялся снова найти тебя, но нашёл. И я согласен быть твоим человеком. Если у тебя его никогда не было, если у тебя не было друга, я прямо сейчас здесь. Я твой друг.       — Если это шутка, то лучше скажи сейчас. Если же нет, то… Я не знаю, как надо дружить. Серьёзно. У меня никогда не было друзей.       — Не переживай, поймёшь по ходу дела. Пока я с тобой, тебе нечего бояться. Я не дам им издеваться над тобой, обещаю.       Молния. Мы опять считаем. На этот раз до пяти.       — Ладно…       — Знаешь как мы сделаем? Давай я утром буду заходить за тобой? Ты же вроде недалеко отсюда живёшь? Вот. Может это поможет тебе.       — Даже не знаю… Если тебя это не затруднит.       — Такие вещи не могут меня затруднить, если моему другу будет от этого лучше. Да и к тому же я сам буду только рад компании.       Следующий раскат грома раздался сразу же за молнией. Мы на некоторое время замолчали.       — Это… спасибо. Для меня никто столько не делал за раз.       — Да ладно, Стеф. Мне не трудно. Кстати какой кофе ты любишь?       — Капучино. С сахаром или сиропом.       А ливень продолжал хлестать, брызгая холодными каплями нам в спины. Я даже и не заметил, как унялась дрожь.       На вторую пару мы пришли вместе. А вечером Хартман проводил меня до дома, чтобы запомнить, где я живу. И уже на следующее утро он заявился ко мне со стаканчиком того самого капучино и коробкой печенья. Впервые мы пошли в университет вместе. И с тех пор я больше никогда не ходил туда один. И подвоха я в нём так и не нашёл.       С тех пор я позволял Хартману прикосновения, хоть и долгое время по привычке шарахался от всего. Со временем его голос и руки превратились в то, что всегда меня успокаивает вне зависимости от ситуации. Его голос побеждал мои панические атаки, его голос усыплял меня тогда, когда я не мог заснуть, потому что мозг реагировал на него, как на безопасную вещь, в которой можно найти укрытие, успокоение. С того дня я осмелился сказать, что у меня появился первый в жизни друг. Ещё через какое-то время я наконец пустил улыбку, потом и смех. Я стал самим собой. Хартман никому не позволял глумиться надо мной, даже за спиной, как и обещал; я же в свою очередь заставлял его учиться, чтоб все знали, на что он способен, что он не такой уж разгильдяй при желании. Появился этот маленький жест — браться за руки в важные моменты. На третьем курсе мой характер зашуганного подростка сменился на бесконечную защитную реакцию в виде агрессии, и ничего хорошего в этом нет. Иногда я, сам того не желая, отыгрывался на Хартмане, за что мне всегда будет совестно. Но Хартман всегда молчал в эти моменты. Он единственный, кто не указывал мне на эти изменения, никогда не отвечал мне на агрессию, и даже напротив — мог успокоить. Он отнёсся к этому периоду, как к должному. И в какой-то момент я задумался, что никто бы наверное меня таким не принял, кроме него. И моя привязанность к нему только возросла. Он не оставил меня, и я стал сильнее вместо того, чтоб сломаться. Позже я спросил у него, почему он меня с моим потяжелевшим характером не отверг. В ответ я получил лишь то, что он сам хотел, чтоб я стал сильнее. С годами мы и не заметили, как практически стали единым целым: как для нас самих, так и для других. Был ли я влюблён в него тогда? Понятия не имею. Может быть. Точно знаю, что он мне был дорог, вне зависимости от того, что я чувствовал на самом деле. Может быть я отрицал какие-либо чувства в себе потому, что в детстве мне вбили в голову, что таким я всегда буду отвергнут, что таким я не должен быть, чтобы быть частью общества. В основном мне это говорили сверстники и отчим, а от мамы никаких комментариев по этому поводу я не слышал. Но тогда я не понимал, о чём они говорят, потому что ни к кому симпатии не испытывал, и никак не мог понять, почему меня считают геем. Я не считал себя никем, что бы мне ни говорили. Ровно до тех пор, пока не оказался в одной постели с лучшим другом. Только тогда я, разводя руками, мог убеждённо признать: да, вы были в чём-то правы. Но тогда мне был уже почти тридцать один год, и мнение о подобного рода отношениях было уже иное, не зависящее от старших, как в детстве. Я уже спокойно принял факт того, что не могу представить себя в отношениях с девушкой, что я влюблён в мужчину. Единственное, что меня мучило, что этот мужчина оставил меня.       Но, как ни странно, ничего нас так не сближало, как болезни. Это звучит немного грустно и жутко, но это так. Когда кто-то из нас оказывался болен, мы бросали всё и были рядом. В этом, наверное, и прелесть дружбы между врачами. Мы даже болезнями иногда были похожи друг на друга, даже несмотря на то, что здоровье моё значительно слабее, чем у него.       Кажется, это был четвёртый курс. Зима. Я уже стоял утром в коридоре одетый и ждал, когда мне позвонит Хартман. И вот он мне позвонил. Услышать я ожидал, что мне пора спускаться, но услышал совсем другое.       — Прикол хочешь? — с нервной усмешкой произнёс он, а я напрягся. Мы уже опаздывали. — Я заболел.       — Молодец, поздравляю, — обречённо выдохнул я, закатывая глаза.       — Сегодня без меня.       — Это-то понятно. У тебя есть чем лечиться?       — Если честно, не знаю. Наверное нету. Я нечасто болею.       Вздохнул. Да, видимо если он не идёт на учёбу, то это не какая-то невысокая температура и лёгкий кашель. Понял, что не могу его оставить прямо сейчас и вместо того, чтоб идти в универ, пошёл в аптеку, а после спустился в метро — и к Хартману.       Дверь он мне открыл, но полз до неё долго. Выглядел он, конечно, не ахти: лохматый, бледный, во взмокшей футболке, от него веяло жаром, и он при этом ещё умудрялся улыбаться. Я лишь хмыкнул на то.       — Я думал, что ты не будешь пропускать учёбу, — выдохнул Хартман и опять улыбнулся.       — У тебя явно не особо дела, чтоб целый день без лекарств сидеть, — ответил я, поставив пакет с покупками на пол, и принялся раздеваться. Это был тёплый февраль, и я спокойно ходил в осеннем пальто и без шапки. — Оставишь тебя тут одного, ты вон до дверей кое-как дополз.       Не успел я по-хозяйски отправиться на кухню, как Хартман преградил мне дорогу, и я попал прямиком в его в прямом смысле жаркие объятия.       — Я рад, что ты приехал. Спасибо, — произнёс он, опаляя мне макушку своим дыханием. Я всем телом почувствовал, что жар у него на самом деле неслабый.       — Ну конечно я бы приехал, — вздохнул я, но он тут же меня отпихнул, хватая за плечи.       — Так, стой, как бы не заразить тебя.       Я опять вздыхаю и достаю из пакета пачку медицинских масок, демонстрируя ему.       — Довольно-таки продуманно, — признал Хартман, покачав головой, и взял одну маску оттуда. Я сделал то же самое.       — Дружба дружбой, конечно, — сказал я, надевая её на лицо, — но если слягу и я, то заботиться о тебе будет некому.       С этими словами я со своим пакетом ушёл на кухню, а Хартман уполз обратно на кровать. Обнаружил, что у него даже поесть нечего, поэтому ещё готовил поесть. Но есть он наотрез отказался, как бы я его ни уговаривал. Я напоил его жаропонижающими, и он благополучно уснул на несколько часов. Я не спал. Сходил в магазин за куриной тушкой, сварил ему бульон. Ничего лучше куриного бульона с чесноком во время болезни нет. Поел сам, предварительно вытащив из жижи куски мяса, потом проснулся Хартман. Измерили температуру — 38,5. Ещё раз напоил его жаропонижающими, есть он опять отказался, хотя я его пытался заманить курицей с майонезом. Так мы продержались до ночи, я лежал на другом краю кровати в маске, и мы разговаривали. Он сам меня попросил не уходить. Ближе к полуночи ему немного полегчало, он уснул. Мне не спалось. У него к вечеру совсем разболелось и отекло горло, что он осип. Я лежал на диване и слушал его в другой комнате. Он дышал громко, прерывисто и хрипло. Внимательно слушая его, я не мог уснуть. Не от шума, а опять от необъяснимого покровительственного волнения. Поэтому я встал, приставил стул к кровати Хартмана и сел. Сидел, долго таращился на него, пока он спал. Кажется, ему снилось что-то тревожное, вероятно опять поднялась температура. В полумраке, где отражался только тусклый свет фонарей, я видел, что его лоб вспрел. Я лишь тихо вздыхал и не решался его будить, потому что потом он вряд ли заснёт. Сколько себя помню, никогда не мог заснуть, когда Хартман болел. Будь то тот же аппендицит или просто болезнь — я всё равно нервно сидел и наблюдал, не становится ли ему хуже. А ему стало хуже с момента, когда он уснул. Тогда было около трёх ночи, и он проснулся сам. Точнее, его вытянуло из неспокойного сна, он резко раскрыл глаза и сначала, ещё не опомнившись, слегка испугался меня, возвышающегося над ним в темноте.       — Ты чего не спишь?.. — просипел он, когда понял, что это я. Попытался приподняться, но был слаб и бросил эту попытку.       — Не спится. Как ты себя чувствуешь? — я наклонился к нему, прислонив руку к его лбу. Ладони у меня были холодные, и он блаженно закрыл глаза, выдыхая.       — Как будто и не спал. Хуже, чем вечером, — хрипло отозвался он, так и не открывая глаз. Я не стал убирать руку с его лица, лишь придвинулся ближе для удобства.       Наша забота друг о друге очень сильно различалась и при этом была всё равно схожа. Не знаю даже как объяснить… Хартман подходил к этому делу с нескрываемым трепетом и даже какой-то нежностью; я же, в свою очередь, мог как обычно ворчать, мог силой заставлять лечиться, но при этом не умел скрыть волнения. Но в чём было сходство, так это в том, что мы оба не отходили друг от друга, пока другой не поправится. Учёба и всё остальное в такие моменты уже значения не имели — зато потом будем отрабатывать вдвоём, а не поодиночке. Мы до последнего заботились друг о друге, просто каждый по-своему. Я прекрасно знаю, какие слухи ходили о нас в университетских кругах, кто был с нами знаком, и, думаю, они не такие уж и безосновательные, а даже наоборот. Я многого тогда о себе не понимал, но отрицать это всё ни в коем случае нельзя. Я бы тоже так думал на их месте.       — Надеюсь не дойдёт до антибиотиков… — вздохнул я и вынул градусник из футляра, протянув Хартману. Он кое-как всё-таки смог поднять корпус над кроватью, сев на ней. Я включил свет прикроватной лампы. Хартман долго таращился на свои колени под одеялом, пока измерял температуру, а потом отдал градусник мне. Опять 39.       — Тошно мне, — хрипло пожаловался Хартман, тяжело дыша.       — Конечно тошно с такой-то температурой, — отозвался я. — У тебя её толку нет сбивать, она обратно…       — Дай быстрее что-нибудь, — перебив меня, тот нервно схватился в мою руку, а я сразу не сообразил, что он хочет, но через две секунды до меня дошло. Первое, что попалось под руку, — пластиковый тазик с водой, где я днём смачивал тряпку Хартману на лоб. Этот тазик я подставил ему, рукой за затылок направив его туда, и Хартмана успешно стошнило.       — Чем ты блюёшь вообще? Ты ни крошки в рот вчера не брал, — я покачал головой, ободряюще встряхивая его взмокшие засаленные волосы.       — Лекарствами твоими, — прорычал он в ответ, тяжело поднимая голову.       — Твоими, вообще-то. Кто из нас лечится? — я напоследок похлопал друга по спине и налил воды в стакан, отдав ему.       Он выпил его целиком и тут же успешно выблевал обратно.       — Отлично, — я вздохнул. — Привет, обезвоживание.       — Не наливай больше, — Хартман отставил таз на пол и обратно упал на кровать. Я видел, что он очень тяжело переносит эту температуру, и внутри себя я метался, даже не зная, чем помочь ему, потому что сейчас ничего не помогало. Лучше бы это был я — подумал. — Это замкнутый круг.       — Ещё жаропонижающих?.. — полушёпотом предложил я.       — Ты знаешь, мне всё равно, — отмахнулся тот и перевернулся на бок. — Если я не сблюю снова, можно попробовать.       Я сделал так, как он сказал. Заварил ему порошок и дал выпить. Ничего не произошло, после чего я выключил свет и оставил его спать. Кажется, он заснул минут через двадцать, а мне всё так же не спалось. Несколько раз я проверял, не понизилась ли у Хартмана температура; так вот не понизилась. И только я хотел удариться в отчаяние, как вспомнил кое-что.       Я уснул примерно часа на три на диване. Когда проснулся, было около девяти утра. Хартман всё так же дрых, и меня это в какой-то степени успокаивало. Я на всякий случай снова зашёл к нему проверить температуру, коснувшись лба. Ничего, собственно, так и не поменялось. Тогда я заварил себе кофе и выпил вдобавок полчашки бульона на завтрак. Он уже и так заканчивался, а Хартман вчера так ни разу и не поел. После этого я ушёл в ванную и долго стоял там, думая, как провернуть то, что вспомнил ночью. Хартман на это ни за что бы не согласился, а мне надо было заставить его это сделать. Но ничего лучше не придумав, я просто решил прикинуться тупым.       Проснулся Хартман ближе к полудню. Он умудрился выползти до ванной, как я и рассчитывал, а там уж его встретил я. Он приплёлся к раковине но замер, заметив меня: я сидел на крышке унитаза с полотенцем на шее и бессмысленно смотрел на него.       — Доброе утро, — без каких-либо эмоций произнёс я. — Как самочувствие?       — Без изменений, — он включил воду в кране, налил в ладони и плеснул себе на лицо. По нему вполне было видно, что ему не очень. — Ты помыться собрался? — подметил Хартман, посмотрев на меня через зеркало.       — Да. Мне нужна твоя помощь, — произнёс я, слабо кивнув.       — Спинку тебе потереть? — решил отшутиться он.       — Да, — я подыграл ему, только опять без единой эмоции.       — Серьёзно что ли? — Хартман вдруг изменился в лице и обернулся на меня. Я даже не понял, что за эмоция это была.       — Естественно, — пожал плечами я, снял с себя полотенце и встал, подходя к душевой кабинке. — Дурак что ли? Я просто забыл как холодная вода включается.       Я зашёл внутрь кабинки и выглянул оттуда на друга, который смотрел на меня неверующе. У меня и не было цели, чтоб он на самом деле мне поверил.       — Ты… Чего? Холодная вода? — я заметил, как он пытается подобрать слова, чтобы случайно не задеть меня на случай, если я ему сказал правду. Но естественно он ни на грамм не верил мне.       — Просто иди сюда и покажи, — я нахмурился.       Выбора у него особо не было. Верит он мне или нет — я знал, что он всё равно выполнит мою просьбу. Он зашёл в кабинку следом за мной и выкрутил кран в сторону холодной воды, после переведя взгляд на меня.       — Спасибо, — я испустил натянутую улыбку, что отвлекло его, и не успел он опомниться, как я захлопнул дверцу и открыл кран. Сверху на нас полилась не ледяная точно, но очень холодная вода. От неожиданности Хартман сперва заорал и дёрнулся, уперевшись спиной в стеклянную стенку. — Извини.       Моё извинение тоже было без единой эмоции.       — Да ты с ума сошёл?! — завопил он. Я схватил его за шиворот футболки и затолкал обратно к себе под струю воды.       — Не дергайся! — рявкнул я ему в ответ, не выпуская футболку из рук. Я чувствовал, как холодная вода с самой макушки затекает мне за шиворот свитера и бежит ниже и ниже. Скоро я полностью намок вместе со всей своей одеждой, как и Хартман. Капли забрызгивали мне очки и заливали глаза, кудри прилипли ко лбу. Но я стоял, не шелохнувшись, хоть я мёрз почти до судорог. И не сводил глаз с Хартмана. Он тоже неотрывно смотрел на меня и тяжело дышал, пока холодные капли очерчивали его бледное от холода и болезни лицо.       — Что ты делаешь?.. — после этих продолжительных гляделок очень тихо выдохнул он, что я едва разобрал это за шумом воды.       — Мне в детстве так сбивали температуру, — так же негромко произнёс я в ответ.       — И долго так ещё?       — Пока я не скажу.       — Стеф, ну холодно!       — А я не знаю, по-твоему?! — я огрызнулся и демонстративно тряхнул головой. — Я тоже тут стою. Суть как раз в том, чтоб понизить температуру тела.       — Вот именно, и ты простынешь! — отчаянно заявлял Хартман, протестуя.       — Сейчас это не имеет значения! — возразил я. — Без меня бы ты сюда никогда в жизни не зашёл бы.       — Помыться под горячим душем, разве что, — фыркнул он.       — Так, всё, проваливай, — я открыл перед ним дверцу душа, и он тут же вывалился из него, оставляя за собой дорожки из луж. Потом у него подкосились ноги, он болезненно простонал и осел на пол у бортика ванны. Судорога видимо его настигла.       Я вышел следом и плюхнулся на пол рядом с ним. Мы оба молчали, тяжело дыша, и смотрели на потоп, который устроили, и с нас ведь всё ещё текло. Дрожь волнами неслась по телу, я стиснул зубы и обречённо закрыл глаза.       — А знаешь, на мне сейчас ведь единственная одежда с собой, — произнёс я. Почувствовал, как Хартман уставился на меня и тяжело вздохнул. Потом мы разделили одно полотенце на двоих и пошли переодеваться и согреваться.       Главное, что то, что я сделал, на какое-то время помогло Хартману: температура в течение дня не поднималась выше тридцати восьми, и он сам сознался, что ему стало легче.       Что же касается меня, то я спёр у него огромный свитер, который был мне чуть выше колена, и так и остался ходить в нём. И сырых трусах, разумеется. Тут уж выбора не было.       За весь день Хартман опять ничего не съел.       На следующее утро я почувствовал, что у меня сильно першит в горле. «Вот же ж…» — подумал я, и пока Хартман не проснулся, успел измерить себе температуру. Все лишь тридцать семь с небольшим. Я решил не обращать на это внимания, лишь выпил таблетку противовирусного.       И Хартман, сука, опять наотрез отказывался есть. Мой куриный бульон тух в холодильнике без дела.       Температура у него — тридцать восемь. Держится так со вчерашнего вечера. Я задумчиво расхаживал по его спальне с градусником.       — Стеф, мне кажется это ангина, — тихо прохрипел он с постели.       — Оно и понятно. Ты жрать-то хоть что-нибудь собираешься?       — А надо? — он скривился.       — Ты идиот или только прикидываешься? — я, отложив градусник, запрыгнул на кровать и подполз на коленях к другу. Он сидел с правого края, обмотавшись по пояс одеялом. — Ты третий день ничего не ешь. Как ты без сил собрался поправляться?       — Но я не хочу, — он пожал плечами.       — Это ты так думаешь.       — Я не хочу, — настойчиво повторил Хартман.       — Не хочешь — значит через силу поешь. Но ты поешь.       — Знаешь где еда твоя оказаться может? Вот в тазике том, — он указал на всё тот же таз с водой.       — Вот сначала поешь, а потом разберёмся.       — А толку-то?       — Слушай, не беси меня.       — Я не бешу.       — Бесишь, — тут я схватился за его плечи и опрокинул его на спину, придавив его к матрасу. — Бесишь! Что ты всё споришь?! Возьми и поешь! Самому же легче станет! А ты упрямишься всё! Сука, возьми да поешь, иначе будешь ещё две недели здесь тухнуть! — я кричал и тряс Хартмана за плечи, только матрас жалобно скрипел под ним. Сначала меня захлестнул гнев, а потом он резко лопнул, оставив после себя только отчаяние, которое накрывало меня каждый раз, когда я видел, что Хартман чувствует себя плохо и никак не поправляется: —Хартман, блять… Ну хотя бы попробуй! Пожалуйста!..       А он смотрел на меня, вылупившись, безмолвно и удивлённо. Такое себе удовольствие, пожалуй, быть придавленным к матрасу в такой истерике. Я и сам замолк, задержав на нём взгляд. Это было странно. И его взгляд говорил то же самое, пока мы смотрели друг на друга со своих позиций. Поэтому я тут же отпрянул и уселся на другом краю кровати, отвернувшись.       — Полегчало? — Хартман поднялся снова и наклонился ко мне.       — Да иди нахер, — я лишь огрызнулся.       — Принесёшь бульону-то или нет?       Я через плечо краем глаза угрюмо взглянул на него и молча встал, отправившись на кухню.       — И себе не забудь, — крикнул Хартман мне вслед.       А следующим утром я кое-как заставил себя подняться с постели. Горло ужасно болело, как и голова. Я вдруг понял, что всё-таки заболел. Зачем я вообще придумал купить эти маски, если в итоге мы их носили только первые часа два?       Температура тридцать восемь с лишним. Я понял, что и сам слягу, и тогда у нас в доме не будет ни одного человека, который в состоянии позаботиться о больном. Мы оба уже больные.       Решил попытаться скрыть это от Хартмана и вести себя так, как и до этого, но силы быстро покидали меня, и в какой-то момент я просто ложился и лежал. Тут уж он сообразил, что да как.       — Ну вот, этого я и боялся.       — Ничего, я всё ещё в состоянии тебя лечить, — отозвался я с дивана. Хартман сидел на другой его части и озадаченно смотрел на меня. Надо сказать, что после бульона он и порозовел, и повеселел. В общем, лучше ему. А ещё упрямился, дурень.       — Что-то не похоже, — он почесал засаленную макушку.       — А ты так в состоянии себя лечить, — фыркнул я.       — Не знаю, надо попробовать.       — Не выдумывай… — томно вздохнул я и перевернулся на спину. — Давай… По очереди. Или у кого температура меньше будет.       — Да, давай так, — Хартман, пожав плечами, согласился. — Можешь перелечь туда ко мне. Зараза к заразе уже не липнет.       Это была болезнь на двоих. Именно тогда особенно чувствовался контраст между моей и его заботой. Трепетная и заботливая против строгой и жёсткой. Но в том, что мы оба боремся друг за друга, было наше сходство. Ту злополучную ангину я не забуду никогда. Болеть вдвоём странно, немного уныло. Мы просто валялись целыми днями на кровати и устраивали соревнования по измерению температуры. У кого меньше — тот и идёт на кухню.       На учёбу мы вышли ещё через неделю и ещё целый месяц ходили отрабатывать пропуски. Оно того стоило.       Последняя университетская болезнь настигла меня в самый неподходящий момент. Не знаю, для чего я надумал рассказывать про болезни, но тот день, тот случай и присутствие Хартмана были для меня важны как никогда. Мне было страшно.       Вообще, это был день заключительного экзамена. Мы с Хартманом сидели в коридоре перед аудиторией среди таких же без пяти минут врачей — сдай ты только этот экзамен. Нас вызывали по пять человек, и порядок этих групп нам назвали заранее. Как же я заволновался, когда понял, что сдаю его без Хартмана. Он попал в группу перед моей. Всего на одного человека просчитались.       Хартман сидел со мной на скамье, видел, что я нервничаю. Да и сам он, конечно же, нервничал. С утра у меня поднывало в животе, я решил, что это от волнения и выпитого кофе, потому что я принимал эту боль за узел в районе солнечного сплетения от волнения и своё сжимающееся сердце. Но боль эта усилилась и отделилась от ощущения волнения.       — Ты как-то сильно побледнел, — Хартман слегка пихнул меня в бок, взглянув мне в лицо. — Так волнуешься?       — Волнуюсь, — неохотно сознался я. Про боль не стал ему говорить, надеясь, что это просто из-за того, что я не поел, и должно пройти. Но она только усиливалась. А экзамены тянулись неимоверно долго. В какой-то момент я уже стал неосознанно хвататься за живот. Почему-то я решил, что, может, стоит выпить воды и тогда станет легче. Я сказал о своём намерении Хартману и поплёлся к кулеру в другом конце коридора. До туда я так и не дошёл, в общем-то.       В один момент живот заболел так, что я дальше просто не смог сделать шаг и замер, схватившись рукой за стену. Я скрючился, другой рукой хватаясь за живот. А вот это уже я проигнорировать не мог.       Хартман, в принципе, тоже не мог не заметить, поскольку через несколько секунд его руки поймали меня за плечи и потянули назад, к ближайшей скамейке.       — Стеф, в чём дело? — он опустился передо мной на корточки, а я смазано смотрел на него и вдруг сам перестал понимать, что со мной. Я лишь заметил, что любопытные одногруппники медленно поползли в нашу сторону.       — Я не знаю. Живот очень сильно болит, — процедил я. Кажется, мой экзамен только что сорвался.       — Воды принесите кто-нибудь, — скомандовал Хартман кучке подоспевших одногруппников, и одна из девушек быстро усвистала к кулеру. После этого он обратился уже ко мне: — Ты не мог отравиться?       — Не знаю… Нет, наверное. Ничего такого не ел, — я слабо пожал плечами. Живот практически выворачивало наизнанку, и на моём побледневшем лице проступил холодный пот. Кто-то ещё из одногруппников открыл окно — стало посвежее в этой духоте. Моя группа уже столпилась вокруг, но не слишком близко. Кто-то через плечо Хартмана заглядывал мне в лицо, а кто-то как зевака шлялся вокруг, якобы не при чём. Пришла одногруппница со стаканом воды и я его лениво осушил наполовину.       — Позовите кого-нибудь из преподов, — шепнул Хартман тем, кто был поближе, и те сразу удалились прочь.       — Тебе бы в главврачи, — через силу усмехнулся я, впервые пошутив об этом.       — Повремени с этим, — он слабо улыбнулся в ответ и снял халат, скрутив его в рулон. — Приляг лучше.       Он рукой накренил меня в бок, укладывая на скамью и подкладывая под голову свой халат. Я немного помолчал.       — И что будет со мной? — уставившись в потолок, произнёс я.       — Тебе помогут. Ты только держись, это недолго, — рука Хартмана опять сжимает моё плечо. Он где-то рядом с моей головой, я к тому времени уже закрыл глаза.       — А экзамен?       — Потом сдашь. Имеешь право прийти в пересдачу.       Я лишь тяжело вздохнул, оставшись неподвижно лежать с закрытыми глазами. Лёжа было немного полегче.       Одногруппники отыскали заведующую кафедрой микробиологии, та вызвала скорую для меня. Уж не знаю, что там говорили потом, меня это уже не волновало. Меня забрали, сложили в больницу. Спустя пару часов обследований, во время которых боль никак не унималась, мне диагностировали острый панкреатит и определили в палату к ещё двум каким-то мужикам-язвенникам. Поставили капельницу, прописали спазмолитики, антибиотики и кучу другой лекарственной херни, которую я уж и не вспомню. Положили на живот холодный компресс и запретили есть. А есть я очень хотел, но ещё больше хотел избавиться от боли.       Когда после капельницы боль почти унялась, я почувствовал острое желание просто заснуть. После продолжительной боли я всегда быстро засыпал. Но в палату постучались. Это был Хартман.       — Ну ты как? — тут же спросил он и сел на кресло рядом с койкой. Он облокотился на матрас и посмотрел на меня.       — Панкреатит, — отозвался я. — Мне есть не дают. Только что боль прошла. Спать захотелось, — я лениво зевнул, но я не хотел, чтоб Хартман сейчас уходил. На самом деле, мне было ужасно скучно и грустно. Я пропустил свой главный экзамен и оказался в больнице. Мне было очень важно, что Хартман был рядом почти всё время и особенно тогда, а ещё было важно узнать, как он сдал экзамен, поэтому я незамедлительно спросил: — Как ты сдал?       — Я не сдал, — сознался Хартман. Я тут же раскрыл глаза шире, уставившись на него.       — Как не сдал?.. Ты завалил экзамен?!       — Я просто ушёл оттуда. Я хотел поехать с тобой, но мне не дали. Я выяснил, в какой больнице ты будешь, и всё это время сидел в холле, меня не пускали к тебе.       — Да ты с ума сошёл?! — я свободной от капельницы рукой хлестнул его по плечу.       — Ты ведь тоже будешь пересдавать.       — У меня хотя бы уважительная причина.       — У меня, считай, тоже.       — Прогулять экзамен в холле больницы?       — Зато потом будем вместе сдавать. Я беспокоился за тебя, да и мне легче, зная, что мы вместе. Не могу сдавать без тебя.       Я беззвучно усмехнулся.       — А потом ты как без меня будешь?       — Никак не буду, — пожал Хартман плечами и положил голову на край моей подушки. — Ты спи, спи. Я только проведать тебя хотел.       — Это… спасибо, — тихо прохрипел я, — что пришёл.       Хартман вздохнул. Я почувствовал на своих холодных ладонях его тёплую руку.       — Сильно больно было? — полушёпотом спросил он.       — Почти как пробить себя арматурой, — отшутился я. — Сейчас уже не больно. Я посплю, ладно? — я опять зевнул.       — Спи, конечно, спи.       — Ты не уходи только, хорошо? Я усну, тогда можешь…       — Конечно. Отдыхай, Стеф. Я буду тут с тобой.       Я закрыл глаза и тут же почувствовал, как моё тело отдаётся отдыху. Я заснул быстро. Снилось мне, как Хартман снова шепчет мне, что я сильный и умный. Что я сдам этот экзамен. Что мы сдадим этот экзамен. Он шептал и шептал, а я спал и набирался сил. Физически и морально. И даже не был уверен, что мне это снится.       Черед две недели мы сдали тот чёртов экзамен. Мы оба. И мы оба закончили университет с красным дипломом. Мы оба. Мы никогда ничего не делали по отдельности.       И пока я засыпал, я всё слышал голос Хартмана и чувствовал родную тёплую руку.       Вот так это было.