Записки нелюдимого анестезиолога

      Тяжёлый был день.       Честно говоря, я думал, что это так и было, но почувствовал за несколько следующих дней, как силы покидают меня.       Перетрудился, наверное. Я чувствовал, как моё тело требует от меня покоя, но я ясно давал понять, что отдыхать время ещё не пришло. Но, чувствую, ещё немного, — и оно само заставит меня уйти на отдых под видом какой-нибудь внезапной болезни. Каждое утро января я просыпался с ощущением, что болен, но через час оно проходило — или же я просто переставал это замечать.       Шло третье января, Луку всё ещё держали на аппаратах. Я приехал в больницу пораньше — ещё даже не рассвело, а на часах не было и шести утра. Естественно, я не выспался: в принципе нормальное моё состояние.       Зачем так рано? А я всё готовился к трансплантации. Я знаю, что меня бы оповестили, но я предпочитал быть в этом случае готовым сразу же. Вот и в тот день где-то в половине седьмого ко мне постучали — не просто позвонили.       Такое ощущение, что за моими передвижениями следят.       Я как раз сидел у себя в кабинете, пил кофе и рылся в компьютере в поисках удобных билетов Берлин-Франкфурт. Хватит, надоело всё. Закончу с трансплантацией и уйду в отпуск, а то так долго ещё не протяну.       — Да? — крикнул я, сворачивая браузер. В дверях показалась заспанная моська Хартмана; я готов даже поспорить, что он не уезжал вчера домой.       — Рано ты сегодня, — заметил он, входя внутрь и захлопывая за собой дверь.       — Давай по делу. Эрни оперируем сегодня?       — Через полтора часа, — кивнул он.       — Хорошо, — кратко обронил я, не отрываясь от компьютера. Как раз открыл медкарту Эрни. — Я реципиента подготовлю, занимайся операционной.       Хартман кивнул и, по предписанному мною сценарию, должен был уйти, но вместо того он задержался, пристально уставившись на меня.       Я всё-таки оторвал взгляд от монитора и вопросительно взглянул на него. Не отходя от своего формального отстранённого от всего личного разговора, разумеется. Я специально так говорил, чтоб не напоминать ни одним своим действием о ночи первого января.       — Что-то ещё?       — Стеф, ты в порядке? — настороженно спросил Хартман, отвечая вопросом на вопрос.       — Я? — я даже изумился. — Я предпочитаю делить работу и личную жизнь, так что да — я в порядке.       — А если отойти от формальностей? — Хартман не унимался, я лишь кинул на него слегка раздражённый взгляд и вернул его к монитору, ничего ему не ответив. — Если тебя надо подменить…       — А-а, вот оно что, — я хмыкнул, не глядя на него, но потом прокашлялся и поднялся из-за стола, медленно перемещаясь по кабинету в сторону Хартмана. — Ты меня за кого держишь? Если я два дня назад перед тобой из-за этого разрыдался на крыше, это ещё не значит, что я не готов работать. Не смей забирать у меня Эрни! — я сам не понял, откуда во мне столько уверенности, но я, приблизившись к Хартману почти вплотную, я ткнул его пальцем в грудь и посмотрел ему в глаза. Кажется, он сам не понял, что произошло, поэтому поспешил ретироваться к двери.       — Я тебя понял, — произнёс он, оборачиваясь.       — У меня был тяжёлый день, — вдогонку крикнул я, словно оправдывая своё поведение тогда.       — Разумеется. Но мне кажется, что это вовсе не из-за того произошло, — добавил он и ушёл. Я слегка дрогнул от накипающей злобы — меня раздражало то, как неверяще это звучало. С другой стороны — действительно, почему это он не верит мне?       Я что-то прорычал себе под нос и вернулся к покупке билетов — но так ничего и не выбрал. Сложно было сказать, когда завершится трансплантация.       А операция затянулась. Даже это сердце слишком тяжело давалось Эрни. Хартман боролся за него до последнего — и, к счастью, успешно. Последний стежок он сделал на восемнадцатом часу операции, посмотрел на меня и шепнул:       — Мы сделали это, — так, что услышал только я и ближняя операционная сестра к нему. Она помогла ему снять халат и перчатки, после чего Хартман сделал, пошатываясь, три шага до ближайшей стены — и там же сполз по ней на пол, томно вздыхая. Сестра тихонько подала ему чистую пелёнку, Хартман подложил её сбоку и накренился, падая на неё сверху.       — Док, может вам в дежурку? — негромко спросила другая, та, что помоложе.       — Нет, нет, и тут нормально… — напряжённые плечи Хартмана тихо вздымались и с каждым выдохом расслаблялись. Через секунд пять он затих — уснул беспечно.       Я взглянул на часы — было почти два часа ночи. Вздохнул. Вызвал дежурных санитаров для перевода Эрни в интенсивную терапию. Выбрался из маски и шапочки, слез со своего стула и, последовав примеру Хартмана, уполз в уголок, там аккуратно усевшись за шкафчиком. Пока я засыпал, всё смотрел, как сонные медсёстры и ассистент Хартмана делают попытки прибраться, но в итоге и те потихоньку где-то слегли по углам. У кого-то хватило сил дойти до кушетки в процедурной, вроде это был Хеннинг.       Так как в операционной в принципе по правилам прохладно, это место не очень подходит для сна, особенно на холодном кафеле, и через два часа, замёрзнув, все завозились. Кто набрался сил для марш-броска до ординаторской, а кто пополз поближе к другим, собираясь в кучку, чтоб погреться. От этой возни я приоткрыл глаза. Уловил где-то силуэт сформировавшейся кучки людей, молча позавидовал им, потому что и сам замёрз, но с места не сдвинулся. Побоялся, что сон сойдёт.       Где-то через полчаса меня уже потормошили. Сквозь сон я уловил шёпот:       — Замёрз ведь. Простынешь.       Ну, как обычно.       Предпочёл это проигнорировать. Тогда меня уже силой оторвали от моей родной стены, и я хотел было начать возмущаться, как меня переложили на что-то гораздо помягче и теплее, чем этот уголок. Ещё и простынкой накрыли сверху. Ох, эта простынка — самая бесполезная вещь в этот момент, но стало гораздо теплее, и я не нашёл в себе силы возникать, пока мне тепло и можно продолжать спать.       Сложно сказать, сколько я проспал ещё. Достаточно долго, очевидно. Открыл я глаза лениво, в пустой операционной. Никого не осталось. По-прежнему было относительно тепло: я завернулся в голубую операционную простыню, а поверх неё меня поперёк туловища обхватила рука. Всё нормально, я бы даже ещё поспал.       Но потом меня смутила одна вещь, из-за которой я дальше продолжить спать не смог.       Рука.       — Ты проснулся? — последовал где-то в районе моего затылка вопрос, окончательно меня добив.       Я аж подскочил на месте, моментально выпрямляясь, что этой руке пришлось меня опустить. Опять стало холодно. Оборачиваюсь — меня встречает сонный взгляд Хартмана. Всё встаёт на свои места, а от этого становится неловко, а между нами и так последние дни неловкость. И у меня включается моя защитная реакция — ворчание и раздражительность. Что же я натворил?       — Давно не спишь? — спрашиваю. Делаю вид, будто всё так и надо.       — Где-то полчаса, наверное.       — Мог бы и разбудить, — проворчал я, выворачиваясь из простыни. Не хотелось признавать, но до тоски стало холодно без плеча, на котором я спал. Так захотелось вернуться на него, но гордость уже не позволяла.       — Жалко было, — признался Хартман с умильным смешком. Я фыркнул.       — Пф, жалко. У тебя что, дел других нет?       — Да ладно тебе. Зато я дал тебе выспаться и снизил вероятность заболеть, а то ты и так на грани этого, — Хартман приподнялся, мимолётно касаясь моего плеча. Я фыркнул снова, поднялся на ноги, одёрнув хирургичку.       Помолчал. Хартман поднялся следом за мной. Я решился обернуться на него.       — Спасибо, — негромко произнёс я, но понял, что звучало слишком надменно.       — Да не за что, — он же пожимает плечами.       — Это не сарказм, Хартман, — я произношу его имя для убедительности и наблюдаю, как он тут же меняется в лице. — Спасибо.       Улыбается. Довольно и хитро.       — Я к твоим услугам.       Я насмешливо фыркнул в ответ на его приступ джентльменства и удалился из операционной по направлению к себе в кабинет. Переваливало за полдень. Выглядел я, наверное, так себе.       Я около часа разбирал документацию, заполнял накопившиеся истории болезней, потом нашёл хорошие билеты на сегодняшний вечер. Вот как раз Йохан завтра отдежурит за меня. Распечатал бланк заявления на отпуск, заполнил. Взял его и поднялся на седьмой этаж, к Хартману.       Он разгуливал по своему кабинету без толку, даже не слышал, как я зашёл, потому что на мой стук он не отреагировал.       — Чего не отвечаешь? — спросил я, и он аж вздрогнул, оборачиваясь.       — Так, задумался.       — На, возьми, — я протянул ему своё заявление на отпуск, Хартман пробежался по нему взглядом, потом посмотрел на меня.       — Домой поедешь?       — Ага. Чувствую, что мне пора отдохнуть. Думаю, я заслужил.       — Более чем, — Хартман улыбнулся, подошёл к столу, расписался в заявлении. — Хорошо отдохнуть тебе, — он посмотрел на меня, как обычно, слегка грустно, и я вдруг ответил ему тем же, ничего не говоря, а просто глядя на него с десяток секунд — так, будто я снова жду, что он меня остановит, но в то же время словно он — единственная причина, почему мне надо уехать. Мне всё тяжелее смотреть в эти янтарные глаза.       Я, наверное, никогда не смогу уволиться. Прийти и так же лично отдать заявление на увольнение, как на отпуск. Хоть я и порывался так сделать. Наверное я раза три за последние два года начинал заполнять такой документ, но потом рвал его к чертям и выбрасывал. Не могу я отпускать прошлое. Не могу отпустить его, пока он смотрит мне в глаза, — а он смотрит на меня даже тогда, когда его рядом нет. Я просто вспоминаю этот взгляд — и не могу двигаться дальше. Понимаю, что если уйду, то потеряю его совсем. А я не могу. Когда думаю о том, что он больше не будет ходить за мной по пятам в коридорах, не будет грустно улыбаться и глупо и неловко шутить, я начинаю терять какой-то смысл в себе. Но я всё больше устаю от расстояния между нами.       Добрался я домой рано-рано утром, сошёл с электрички и пешком по тёмным улицам дошёл до родного крыльца. Меня никто не ждал, поэтому все спали. Я открыл дверь своими ключами, тихонько поднялся наверх в свою комнату и завалился спать.       Разбудили меня где-то через час. По-прежнему не рассвело. Я зажёг светильник. Надо мной с кружкой чая в руках стояла встревоженная маман.       — Ты не предупреждал, что приедешь.       — Сюрприз, — сонно прохрипел я и приподнялся на локтях.       — У тебя всё хорошо? — настороженно спросила она.       — А с чего ты взяла, что плохо?       — Ты предупреждаешь, когда приезжаешь. И приезжаешь ты обычно днём, а не посреди ночи.       Надо же, от мамы тоже ничего не скрыть. Но стоит ещё подумать, рассказывать ли ей всю правду.       — Решил приехать поскорее, — я пожал плечами и нащупал на тумбочке очки. Матушка была растрёпанная, сонная, видно только-только встала, но успела обнаружить посторонние вещи в доме, мои то есть.       — Значит, всё-таки, что-то случилось, — заключила она, покачав головой.       — Ну, не могу сказать, что всё хорошо, — согласился я. — Я устал. Взял отпуск вчера и тут же приехал.       — Ты меня не пугай так, — вздохнула маман, оставив мне кружку чая и медленно покидая комнату. Я встал и последовал за ней, надеясь ухватить сейчас завтрака.       — Я не пугаю. Не случилось ничего страшного.       — Но, судя по всему, достаточно серьёзное, что ты даже так скоро примчался домой.       Действительно, ей не соврёшь.       — Можем поговорить с тобой об этом вечером?       Мы дошли до кухни, маман открыла холодильник, вытащив оттуда несколько яиц.       — Как скажешь. Я тоже думаю, что нам нужно на это больше времени, — согласилась она.       Позже спустился Эмиль. Мы втроём позавтракали, после чего родители ушли на работу. Аня спала; я сходил в душ и немного позависал у телевизора в гостиной, пока меня не начало клонить в сон и я успешно заснул ещё часа на три, пока меня не разбудила уже Анька.       В округе Франкфурта снега нет совсем. Как я не приеду зимой домой — там снег не лежит, а всё, что идёт — это дождь со снегом, который тает, не долетая до земли. Не то, чтоб в Берлине гораздо холоднее: нет, там зимой тоже достаточно тепло, снег тоже не всегда лежит, однако вот последние дни была жуткая метель; но в Альсфельде почти всегда плюс, и снег для меня в детстве был чем-то очень мало знакомым. Поэтому в северном Берлине я поначалу очень мёрз. Здесь же, когда я приехал, снег как обычно не лежал, только дождь шёл. Пока я ночью добирался домой, стало даже тоскливо.       С Аней мы прогулялись до площади, пошатались на праздничной ярмарке, накупили сладкого. Вернулись домой, пообедали. Потом где-то ближе к вечеру я сходил к отцу. Просидел там со стаканом глинтвейна из попутной кофейни до тех пор, пока не замёрз. Всё сидел думал, что мне рассказать маме. Порепетировал эту речь перед отцом, но каждый раз останавливался на том моменте, когда надо было говорить о том, что я влюблён. В кого я влюблён. Долго думал, стоит ли мне говорить об этом матери. Бедная моя мама, каково ей, интересно, будет узнать о том, что её единственный сын всё-таки оказался геем, как все и говорили? Эмилю так точно не стоит слышать об этом, потому что он как раз раньше уже заикался об этом и сто процентов с мамой у них были подобные разговоры. Что же мне делать сейчас? С кем же мне, кроме мамы, можно посоветоваться? Да больше и не с кем. Если уж речь зайдёт об этом, я признаюсь ей, и будь что будет. У меня больше нет сил молчать.       Когда стемнело, я ушёл с кладбища. Кое-как дотерпел до вечера, до её возвращения. Она, вероятно, заметила, что я волновался, но решила промолчать на этот счёт. Ушла вместе с Аней готовить ужин, а я ещё около часа бездумно лежал на кровати в своей комнате. То ли от волнения, то ли от очередной смены климата у меня слегка кружилась голова, но я это проигнорировал. Переоделся в домашнее, немного позависал в телефоне, пока не позвали вниз, ужинать.       Я не хотел начинать говорить при Эмиле. Аня — ещё куда ни шло, но маман поняла меня по взгляду и после ужина выпроводила обоих. Я один остался помогать ей с уборкой после ужина и как раз смог начать с ней говорить, пока мыл посуду.       — Недавно, — начал я, — поступил к нам мальчик. Я знаю его с самого начала практики, ему нужна была пересадка сердца. Вот он дождался наконец сердце для себя, Хартман вызвал меня посреди ночи, и я примчался в больницу, но в итоге всё снова сорвалось.       — Ты из-за этого так расстроился? — заваривая для нас кофе, спросила маман, когда я зачем-то замолчал, будто мой рассказ окончен.       — Нет, нет. В общем, трансплантацию отменили. Но вечером к нам в реанимацию привезли другого парня, у которого наступила смерть мозга, и выяснилось, что его сердце подходит нашему сердечнику. А потом оказалось, что это друг этого пациента, который ехал сюда, к нему, чтобы навестить, и попал в аварию.       — Ваш сердечник получил сердце своего друга? — уточнила мама.       — Да, именно так. И я сперва был окрылён тем, что всё так совпало, а потом впал в отчаяние, что пацан потерял своего близкого человека. Как-то близко к сердцу я воспринял эту ситуацию. Позавчера мы провели эту пересадку, а после этого я приехал сюда, потому что как-то тяжело стало работать. Не знаю даже, как объяснить это состояние.       Маман помолчала. Поставила две кружки кофе на стол и вздохнула.       — Всё-таки, ты что-то не договариваешь.       Так и думал, что она поймёт. Не знаю даже, на что я надеялся.       Я закончил с посудой и присел за стол. Она села рядом и внимательно посмотрела на меня, ожидая, когда я продолжу. Я вздохнул.       — Они были влюблены, — негромко сказал я. — Они собирались сказать об этом друг другу, но по пути в больницу один из них погиб, — я заметил, как маман посмотрела на меня. — Поверь, я сам удивлён, что подобное меня выбило из колеи, и тем не менее. Я даже Хартману устроил целую сцену о том, как меня подобная несправедливость достала, и что я устал видеть всё это.       — Вот как? — маман вскинула бровь. — Поэтому ты приехал?       — Что ты имеешь в виду?       — Потому что тебя расстроила плохая концовка любовной истории?       — Не называй это так, — обиженно проворчал я и отвёл взгляд.       Маман опять помолчала.       — Я знаю эти симптомы, милый, — вздохнула она. — Ты влюблён.       Теперь уже помолчал я, так же угрюмо отвернувшись. Ничего-то от неё не скроешь. Я иногда даже сравнивал их с Хартманом. И теперь я ждал, что она начнёт мне читать нравоучительную лекцию, но она молчала, будто ожидая подтверждения своим словам, хоть и была в них уверена.       — А то я не знаю, — буркнул я.       — Кто этот человек? — непоколебимо спросила она. — Я, наверное, знаю, но дам тебе шанс сказать самому.       Вдруг во мне что-то ёкнуло. Неужели правда знает? Всё настолько очевидно?       — Если ты знаешь, то зачем спрашиваешь?       — Вдруг ты сам хотел сказать, — маман пожала плечами. Снова помолчала, словно ища, что ещё сказать. — До меня твой отец встречался с парнями.       Я вдруг встрепенулся и поднял на неё взгляд.       — Что ты сказала?       — Да-да. Твой отец был бисексуалом. Когда я пришла в интернатуру, у него был молодой человек. Это потом он, через несколько лет уже, обратил на меня внимание.       — Это поучительная история о том, что я потом тоже найду себе женщину? — скептично поинтересовался я.       — Вовсе нет, — маман покачала головой. — Просто хочу тебе сказать, что нормально отношусь к этому.       — Понятно…       Тут мама взяла меня за руку, заставив посмотреть себе в глаза.       — Ты совсем не умеешь скрывать свои чувства, ты знал? — она вдруг слабо улыбнулась. — Даже когда не понимаешь, что чувствуешь.       — Догадываюсь.       — Я знала об этом ещё до того, как понял ты. Ты так много и с улыбкой говорил о Хартмане, что я не могла не догадаться. А потом, когда ты всё меньше стал о нём говорить и стал грустнее, я поняла, что что-то случилось. И что ты понял свои чувства. А теперь ты печален пуще прежнего. Ты ведь из-за него здесь?       — Частично — да, — неохотно признался я, но выбора уже не было.       — Что случилось?       — Я почти признался ему.       — Почему почти?       — Это случилось тогда, когда я ему высказался по поводу этой ситуации с трансплантацией. Подумал, что больше молчать не могу, но меня отвлёк вызов из реанимации. Больше удобного случая мне пока не выпало, но находиться рядом с ним стало неловко и ещё невыносимее. Вот я и приехал сюда.       — Нормальная история в твоей ситуации, — маман улыбнулась и слегка потрепала меня за руку. — Не ищи удобного случая, Стефан, сделай этот случай сам. Просто скажи ему, что надо поговорить. Пригласи куда-нибудь или просто назначь время: после работы, допустим.       — А если ему это не надо? — я обеспокоенно посмотрел на маму исподлобья. — Если ему просто нравилась дружба со мной? Он ведь говорил мне, что никогда не влюблялся. Все его отношения — просто развлечение на месяц максимум…       — Знаешь, — маман покачала головой. — Я не могу это стопроцентно утверждать, но, судя по твоим рассказам, он как минимум не может быть к тебе равнодушен. Посмотри на его отношения с другой стороны: может он из каких-то принципов избегал своих чувств к тебе и прятался за подобным. Я считаю, что такая теория имеет место быть. Но, думаю, он должен сам сказать тебе. Поговори с ним. Ты должен попытаться. Что ты теряешь?       — Я могу запросто потерять единственного друга, вот что, — проворчал я.       — Хартмана? Да не смеши, — мама усмехнулась, махнув рукой куда-то в сторону. — Его ты не потеряешь уж точно. Да и какая тебе дружба с ним? Вы уже сколько лет в этих напряжённых отношениях, ты говоришь? Мне кажется, вы уже передружили, вам обоим уже мало этой дружбы. Пора выходить на новый уровень.       Я вздохнул. Вдруг почувствовал, как мне стало легче от того, что наконец-то с кем-то поговорил об этом. Как же мне чертовски это было нужно!       Но в то же время я почувствовал лёгкую тревогу и узел в районе солнечного сплетения от мысли, что мне ещё предстоит совершать очень важный шаг.       — Мам, — я вздохнул и посмотрел ей в глаза, — спасибо.       Мама улыбнулась и встала со стула, жестом показав встать и мне, после чего крепко обняла.       — Будь счастлив, ладно? — шепнула она. — Тебе уже почти тридцать шесть, а ты всё ещё один. Просто будь счастлив. Не переживай, Хартмана твоего я приму.       Почувствовал себя подростком, который советуется о болезненных чувствах с мамой. Но когда я был подростком, у меня такого не было. Навёрстываю упущенное.       Чуть позже, допив кофе, я поднялся к себе. Было около десяти вечера.       Поговорить-то я поговорил, только оставшийся пункт мне не давал покоя. Я должен поговорить с Хартманом. А когда? Над этим вопросом я думал следующие часа полтора, снова бездумно пялясь в потолок. От волнения меня трясло, кружилась голова. Мне даже показалось, что воздуха опять не хватает.       Очевидно, что надо это делать, когда я вернусь. Я вернусь и просто скажу ему, что надо поговорить. Или просто завалюсь к нему в кабинет. Или сразу же в дом, прямо с вокзала. Скажу всё, что хотел сказать тогда, на крыше. Но чёрт, у меня впереди отпуска ещё две недели, кажется, что я столько не выдержу. Может вернуться раньше? Не обижу ли я маму? Нет, не обижу, она сама меня подталкивает к этому разговору. Господи, как я рад, что она приняла меня! Но совесть мне всё-таки не позволит уехать. Я обещал остаться отпраздновать день рождения. С другой стороны, в свой день рождения я уже должен выйти на работу. Могу взять лишний день за свой счёт. Но мне ведь не хватит терпения… Да кого я обманываю, я ведь и дня не выдержу, думая об этом разговоре!       Голова кружится, руки трясутся. Задыхаюсь. Задыхаюсь, мать его. Паничка, как в старые добрые? С этой паничкой мне всегда помогал только один.       Может быть я об этом пожалею, может это очень опрометчиво, только пути назад уже нет, когда я набрал Хартмана и гудки пошли. За те две секунды я несколько раз подумал, что зря всё это, сейчас по крайней мере. Может, он спит уже перед рабочим днём, без двадцати полночь, как-никак.       Но трубку он снимает. Довольно быстро, надо сказать. Так, словно ждал. Я отбрасываю эту мысль.       — Привет, — говорит он, и душа у меня куда-то падает, я уже хочу сдать назад, но поздно. Раз начал, надо закончить. — Стеф? Ты в порядке? Что-то случилось?       Понимаю, я ему давно на ночь глядя не звонил. С причиной или без — не важно. Так я ещё и в отпуске и звоню ему. Он уж точно удивлён.       — Эм… Да, привет, — я издаю какой-то странный нервный смешок, который он точно уловил. — То есть, нет, ничего не случилось. Наверное.       — Наверное?       — Да. Как ты? Я не разбудил тебя?       — Нет, я не спал, даже ещё не собирался.       — А зря, тебе ж на работу…       — Стеф, — Хартман настойчиво перебивает меня, его голос серьёзный. — Ты в порядке? — повторно спрашивает он, от чего у меня ёкнуло сердце.       — Нет, — спустя паузу произношу я на выдохе. — Я не в порядке.       — Поэтому ты так срочно ушёл в отпуск?       — Да, думаю да, — мой голос предательски задрожал, я скрывал это за бесконечными нервными смешками. — Я чувствую, что устал. Я думал, что если я уйду в отпуск, мне станет легче. Но кажется, я так и не отдохну. Мне стало тяжело находиться в больнице. И двумя неделями это не убрать. Здесь слишком много всего, что заставляет чувствовать меня боль. Как думаешь, может мне и правда уволиться?       — Что?..       — Я порывался. Несколько раз уже. Дальше порванного заявления это не заходило. Я просто не могу. У меня здесь целое отделение! Здесь столько всего уже родного, знакомого… Здесь ты. Но всё это приносит столько боли, что порой это невыносимо. Я застрял в прошлом, нужно двигаться дальше. Но я не могу. Мне в любом случае будет больно. Но, может, это пройдёт, если я сменю место работы? …А потом я смотрю на тебя и… не могу. Я не могу представить место, в котором мне будет хорошо без твоих преследований по коридорам. Ни одна больница мне не станет родной без твоей глупой грустной лыбы и неловких попыток в заботу. Наверное, там мне будет ещё хуже. Да что уж говорить, я уверен, что мне там будет хуже! Там будут тысячи незнакомых людей и ни одного даже близко похожего на тебя! Я уже так привык к твоему присутствию в моей жизни, что уж не знаю, что мне делать без этого. Даже там, на крыше, когда я был в этом отчаянии, мне было очень хорошо от того, что я был в твоей куртке, а ты держал меня за руку. Так хорошо, что даже хотелось поцеловать тебя… — тут я улыбнулся отчётливее, что у меня голос стал чуть ли не блаженным. — Не успел, увы… Не смогу я уйти. От тебя не смогу уйти. И ладно бы ты отталкивал меня, мне было бы гораздо легче сделать это. Но ты добр, и я всё больше понимаю, что намертво к тебе привязался. За все эти чёртовы семнадцать лет. Но я так устал, Хартман, понимаешь?.. Очень устал от расстояния между нами, устал тосковать, испытывать боль, устал быть один, устал любить тебя… И поэтому уехал, хоть и понимаю, что новых сил на это не наберусь.       Тишина в трубке. Это его любимая часть в телефонных разговорах, когда он глубоко задумывается и затягивает паузу. С каждой этой секундой молчания мне становилось всё хуже. Я всхлипнул. Голос совсем задрожал, когда на глазах образовалась слёзная пелена. Он молчал, и от этого я беззвучно заплакал, жалобно позвав его:       — Хартман…       — Мне надо увидеть тебя, — решительно произнёс он.       — Да, мне тоже, я вернусь и…       — Я приеду к тебе. Срочно.       Тут я уже перехотел плакать. Почувствовал, как по задней стенке горла что-то вязко потекло. Подавился этим же, закашлялся и подскочил на кровати, подняв корпус.       — Я так-то в Альсфельде.       — Я в курсе, — невозмутимо ответил Хартман, и я опять закашлялся.       — Ты совсем сумасшедший?       — Я почему-то думал, что ты знаешь об этом.       — Не настолько же.       — Давай так: ты пожертвовал тремя днями учёбы ради того, чтобы быть со мной-аппендицитным в больнице. А учёба для тебя — святое.       — Это не одно и то же.       — Да ладно. Разве ты не этого хочешь?       — Я вовсе не это имел в виду… — я выдохнул, голова опять пошла кругом. Из носа по губам тоже потекло. Кровь по вкусу.       — А я вот это и хочу, — твёрдо сказал Хартман. — Мне надо убедиться, что ты ничего не сделаешь с собой.       — Я и не собирался…       — Если ты мне аж позвонил, я боюсь представить, в каком ты состоянии. Поэтому не спорь.       — Ты даже адрес не знаешь…       — Уж поверь, я тебя где угодно найду.       И он сбросил трубку.       И что я наделал? — думаю.       Вот, действительно, не мог подождать каких-то две недели?       Насколько он это всё серьёзно?       На руки мне упала тяжёлая капля крови. Я шмыгнул носом, провёл запястьем по губам. Что это вообще со мной?       Встал, голова кружится, но надо дойти до кухни за льдом. Аккуратно пополз в коридор, к лестнице, но на полпути вниз всё-таки навернулся. Хорошо, видно, приложился башкой, потому что очнулся уже снова у себя в кровати. Повезло, что в доме полно врачей. Маман сидела рядом, прикладывала к моей голове мешок со льдом.       — Позвал бы лучше, куда ты такой больной попёрся? — она обеспокоенно вздохнула. — У тебя жар под сорок.       Вот оно что. Вот почему меня так трясло. Я просто заболевал.       — Мам, — я схватил её за руку и посмотрел, как мог, в глаза. Очки с меня или сняли, или сами слетели — оставалось только надеяться, что они целы. — Я сказал ему.       — Уже? — она изумилась. Да я сам в шоке, мам. — Что он ответил?       Я лишь лениво пожал плечами со вздохом. Он ведь так ничего мне толкового и не сказал.       Мама тоже вздохнула, погладив меня по плечу.       — Всё будет хорошо, родной. Ложись спать, а если станет хуже — буди.       Она ушла, выключив в комнате свет.       Я вздохнул, снова уставившись в потолок. Я весь на взводе. Усну ли я теперь?       Я уснул.