Записки нелюдимого анестезиолога

      Поезд рассекает зеленеющие поля, а я с шести часов утра в дороге. Открыл форточку, впустил в душное купе горячий воздух с запахом сухой травы. Стоит июльская жара, пришло время моего отпуска. Отпуск нам даётся два раза в год: зимой и летом. Зимой я редко его беру, а вот летом я ухожу на пару недель и еду домой в свою провинцию. В основном чтоб матушке на огороде помочь. Неделю назад я возился с бумагами у Хартмана, а сегодня уже сбегаю за пятьсот километров домой. Сначала, чтоб добраться туда, я рано утром садился в поезд до Франкфурта-на-Майне и ехал от четырёх до шести часов, смотря какой поезд попадётся. После этого уже в столице земли Гессен я пересаживался на электричку до Альсфельда и ехал ещё около часа.       Было около девяти утра, я пил чай из термоса и завтракал бутербродами. Сразу, как я сел в поезд, я заткнулся наушниками и смотрел в окно на бесконечные поля, моментально пролетающие маленькие населённые пункты и тёмные-тёмные стены лесов с парящими над ними чёрными птицами. В лицо дул мощный поток ветра, разбрасывая мои волосы в разные стороны, а я морщился и улыбался. В эти моменты мне хорошо, я чувствую себя свободным, вырвавшимся словно из какой-то клетки; я как мотылёк, летящий на свет целого пламени. Потому что именно в родном городе я пережил все самые тяжёлые моменты, и именно из него я удрал аж в столицу, когда все мои сёстры остались поближе, во Франкфурте. Просто я знал, что большинство людей из моей школы именно во Франкфурт и уедут, а я не хотел их больше видеть. И свалил в Берлин, ни о чём не пожалев.       В 09:15 поезд остановился в Гёттингене на полчаса, ко мне в купе зашла белобрысая девочка, я на неё сперва не обратил внимания, продолжив сидеть в наушниках и трапезничать, но моё внимание привлекла переноска, которую она поставила на соседнее сиденье. Я оторвал свой взгляд от столешницы, выдернул провода из ушей и взглянул на девочку, которая, в свою очередь, в упор смотрела на меня.       — Здравствуйте, говорю, — повторила она.       — Ага… Здравствуй.       — У вас нет аллергии?       — Н-нет, нету, — я плавно перевёл взгляд обратно на переноску.       — Славно. Надеюсь, вы не против, — девочка закрыла дверь купе, затащив внутрь спортивную сумку из прохода, и плюхнулась напротив меня. Она открыла переноску и вытащила оттуда бежевого кота с бешеными голубыми глазами и синим ошейником. Кот нахохлился, таращась на меня, и попытался уползти под сиденье, но девочка его ловко подхватила и устроила на коленях.       — Нет, — повторил я. Немного помолчал и добавил, кивнув на кота: — Как зовут?       — Буш, — девочка довольно улыбнулась.       — Ну и бред, — фыркнул я. — Это же собачье имя.       — Неправда! — возразила та.       — Ещё как правда, — я скрестил руки на груди с видом полной уверенности. — У нас соседского пса так звали.       — Ну и пожалуйста! — девчонка фыркнула, надулась и отвернулась. Кот уже смирно сидел на её коленях и играл со мной в гляделки. А я рассмеялся.       — Ладно. Тебя-то как зовут?       — Яна, — ответила та угрюмо, но через момент дуться перестала, — А вас?       — Стефан.       — У вас есть кот?       — Нет, у меня нету кота.       — Почему?       Какой странный блиц-опрос пошёл. Может она мне хочет впарить своего Буша?       — Потому что у моей мамы астма, мы не заводили животных. А потом я вырос, начал работать и мне стало некогда заводить зверьё, — беспристрастно ответил я.       — Очень жаль, — с сочувствием ответила Яна. — Где вы это так работаете, что вам некогда завести питомца?       — Я врач. И я не люблю ходить домой. А живу я один, так что ухаживать могу разве что за кактусом.       — Врач — это круто. А остальное всё слишком грустно звучит.       Поезд тронулся с места и медленно пошёл, глухо постукивая колёсами. Кот слегка всполохнулся.       — Почему это?       — Вы одиноки, — эта её фраза словно вонзила в меня сотню игл за раз. Захотелось ответить что-то в духе «Спасибо, КЭП», но воздержался.       — …И что? — я вопросительно вскинул бровь.       — А то, что нельзя всю жизнь так. У вас должна быть жена или хотя бы питомец. Так как вы не можете завести питомца, заведите жену, и тогда точно можете завести и питомца, — говорила Яна, как какой-то психолог из халявного и очень сомнительного тренинга с ютуба, между тем забирая свои светлые волосы в хвост.       — Нет, спасибо, — буркнул я. — С женой ещё больше проблем, чем с животным.       — Зря вы так, — девчонка пожала плечами. — У меня вот парень есть и кот, и я счастлива.       Я слегка надменно усмехнулся.       — Тебе лет-то сколько?       — Тринадцать.       Я опять усмехнулся. Не мне, конечно, воспитывать чужого ребёнка, но странно было слышать это от тринадцатилетней девочки.       — А чего вы смеётесь? — продолжила возмущаться Яна. — А вам сколько, а?       — Тридцать четыре.       — Ну вот, а вы одиноки. Правильно ли?       — Я не настолько одинок, как ты думаешь, — я лишь ухмыльнулся и покачал головой. Но отрицать, что я, всё-таки, одинок, не стал. — Смотря как посмотреть. У меня мама есть, сёстры, друг… Был… Есть… Не знаю. По-твоему не считается?       — Но вы выглядите грустным.       Начинающий психолог или у меня реально всегда такое выражение лица, что меня хотят пожалеть? Отвратительно, если так.       — Это потому, что период такой в жизни.       — Будете ждать, что он просто пройдёт?       Эта Яна очень уверенно сверлила меня взглядом, пытаясь анализировать. Зачем ей это надо — я не понимаю. Её кот слез с её коленей и отправился с безумным видом исследовать купе, в частности — мои вещи. А мне уже становится не по себе от этого психоанализа от незнакомого человека, ещё и ребёнка.       Поезд набрал скорость, и чтобы слышать свою юную собеседницу, я закрыл окно.       — А что я могу сделать?       — Не знаю, ну… — Яна постучала ногтями по столешнице, задрав голову в потолок. — Пойти на свидание?       — Да что ты заладила со своими свиданиями?! — встрепенулся я, что Яна аж вздрогнула. — Говорю же, не хочу. Пока я на работе, я чувствую себя прекрасно.       — Как скучно… — та разочарованно вздохнула, подперев голову рукой. Её кот унюхал мои бутерброды и полез ко мне за ними. — Буш, фу! А куда вы едете?       — Во Франкфурт, домой.       — Вы во Франкфурте живёте?       — Нет, в Берлине. Я вырос в Альсфельде, еду навестить сестёр и мать.       — Ясно… А я в Гёттингене у деда гостила. Еду домой во Франкфурт.       Я понимающе кивнул, погладил кота и протянул Яне один из своих бутербродов.       — Будешь?       Та улыбнулась и кивнула, взяв у меня булку.       Вдруг я понял, что мне нечасто доводится гладить котов, потому, насколько я помню, оставшиеся полтора часа я тискал Буша.       В 11:35 поезд прибыл во Франкфурт на вокзал на Постштрассе. Выходя из поезда, Яна крикнула мне вслед:       — У тебя твиттер есть?       Это заставило меня остановиться. Никак не ожидал, что последний вопрос от человека будет именно таким. А потом вспомнил, какой год на дворе.       Я слегка задумался.       — Ищи меня, как «Стефан Кёлер». Не ошибёшься.       Я поправил рюкзак за спиной, ухмыльнулся, развернулся и пошёл на выход вокзала. В этот момент мне позвонила самая старшая сестра.       На парковке у вокзала меня ждут трое моих сестёр. Николь и Петра уже давно живут здесь, вышли замуж и нарожали мне племянников. Младшая Эрика только-только приехала поступать сюда, собирается быть оператором чрезвычайных служб. Как раз у неё начинаются вступительные экзамены. Я в последнее время вспоминал своё поступление, с ним тоже много чего связано. Об этом тоже как-нибудь потом расскажу. У машины старшей Николь я встретил почти идентичных мне троих девушек: мы все рыжие, низкие и в веснушках, с плохим зрением. Кудрявые, но только Эрика умудрилась родиться с абсолютно прямыми волосами, как у её отца. И карими глазами. У старших глаза голубые, как у матери. Лишь у меня зелёные, как у нашего со старшими отца. Все трое мне хитро сверкнули улыбками ещё издалека.       — Как мы давно не виделись, — констатировала факт Петра. Её пышная длинная копна кудрей упала мне на лицо, когда она первая подошла меня обнять. Я почувствовал, как сзади меня обняла ещё пара рук, а сбоку притиснулась Эрика. Иногда мне забавно смотреть на нас со стороны, как на почти одинаковых людей. Мы не близнецы, но сильно похожи.       — Уж извините, не могу часто приезжать, — я тихо вздохнул и усмехнулся.       — Ах, извини, мы совсем забыли, что столичные врачи очень занятые, — донеслось сзади от Николь. Мы с порога же начинаем попытки собачиться, но при этом все четверо продолжаем улыбаться. Да, мы чуть-чуть любим подначивать друг друга, но больше мы друг друга любим и явно соскучились. Ведь мы даже общаемся редко, хорошо если получится хоть раз в месяц им всем позвонить. И мы друг на друга обижаемся, но при этом сами не звоним. Этот час раз в год мы проводим все вместе в пробке по дороге на другой вокзал. Иногда получается задержаться наподольше и повидаться ещё и с племянниками. На обратном пути я задержусь у них, как я решил. А сейчас я держу путь домой к матери.       Петра — фотограф, в основном специализируется на младенцах и семейных съёмках, но иногда может устраивать и обычные фотосессии на одного человека. Она устраивала съёмки и для нашей самой младшей сестры, потому что когда та родилась, Петре было уже аж двадцать пять; устраивала съёмки для детей Николь и для своих детей, а было дело пару раз и мне, ту самую редкую съёмку на одного человека. Николь же работает в школе учителем литературы и пишет книги, которые пока что, увы, всё никак не может издать в печатном виде. Год назад я сделал ей подарок в виде её напечатанной книги. Оформил и заказал эту книгу через интернет. Она прослезилась от радости, но в порядке вещей съязвила, что дизайнер из меня никакой. Эрика сейчас находится под их присмотром, они помогают ей снимать квартиру и оформлять документы в училище. Я, в связи с отдалённостью от них, помогаю всем финансово, зарплата позволяет регулярно отправлять деньги для сестёр, племянников и мамы. Сёстры, конечно, иногда мне припоминают наше расстояние, но на полном серьёзе они никогда меня в этом не винили. Они понимали, почему я уехал, и понимают, что в Берлине я устроился хорошо и не забываю про них. Я люблю сестёр, я никогда не забывал ни об одной из них, хоть и общаемся мы нечасто, но я многое готов сделать для каждой из них, стоит им лишь сказать и попросить. Если бы я не отправлял всем им деньги, то, возможно, уже накопил бы на новую квартиру, но я человек принципиальный, и семья для меня важнее, кто бы каким циником меня не считал. Моему цинизму есть мера. А неплохо жить, как выяснилось, я могу даже в больнице.       Наш традиционный час (иногда больше) в пробке на трассе мы проводим за разговорами о жизни. С младшей сестрой мы сидим на заднем сиденье, я даю ей напутствия на учёбу. Я знаю, что с младшими я лажу лучше, даже при том, что отцы у нас разные, а они от ненавистного мною мужчины. Но люблю я своих девчонок одинаково. Просто со старшими в детстве было больше ссор. Все утверждали, что я для них плохой пример мужчины, по итогу же я устроился лучше большинства своих одноклассников. Кто из них слышал обо мне, как говорят, никак даже не могли это прокомментировать: прятали глаза и молчали.       Пробка на этот раз растянулась надолго. Нормальное явление, потому билеты на электричку я беру уже на месте. Николь за рулём нервно сигналит водителю впереди и съезжает вбок за вереницей автомобилей, которые освобождали коридор для скорой помощи. Она как обычно надела свой тонкий серый свитер с растянутым воротом, сбоку на груди у него гладью вышито маленькое сердце — это маман так ей дырку на нём зашила. Волосы Николь забрала в хвост и перекинула на левое плечо, тихо вздохнула, посмотрев на нас с сестрой через зеркало заднего вида. Оправа очков у неё новая, трапециевидная, или как-то так: неделю назад, когда мы с ней разговаривали по телефону, она рассказала, что её алабай на них успешно лёг. Именно мы с ней в детстве лелеяли мечту о питомце, но не могли его завести, потому что у мамы и Петры астма. А теперь Николь успешно обзавелась громадной собакой, мужем и тремя детьми. И счастлива. И носит теперь фамилию Миллер. Я с фамилией своего отца один в семье остался.       — Да не нервничай, — я осадил её очередной сигнал водителям. — Я не спешу.       — Мы тоже, — ответила мне она. — Но лучше уж посидеть в кафе на вокзале, чем стоять в пробке. Очень жарко сегодня…       Я ещё раз взглянул на её серый свитер и беззвучно усмехнулся.       Электронный термометр на панели автомобиля показывал 28 градусов Цельсия.       Петра на переднем пассажирском опускает стекло, облокачивается на дверь и вытаскивает из сумки ингалятор, а после — бутылку воды, пустив её по кругу. Волосы у неё длинные, засаленные и распущенные, потому без конца лезут в лицо, а она их бесконечно забирает рукой назад. Она сегодня надела каблуки, от чего мне было особенно неловко. Ей, как астматику, тяжело в жару, а я до сих пор удивляюсь, как наша мама может при этом ещё и работать в маске по несколько часов. Проблемы с лёгкими — это у нас семейное. Не бронхит, так пневмония; не пневмония, так астма; не астма, так аденокарцинома. У женщин свои болячки, у мужчин свои. С моей стороны глупо ещё и курить при этом, я уже гораздо реже это делаю, потому что в последние годы начался бесконечный кашель, но в моменты, когда приспичит, обо всём забываешь.       — Всё хорошо? — я взглянул на Петру. Она сжала ингалятор в руке, но не использовала его. Обычно, если она за него хватается, значит чувствует приближающийся приступ.       Она не ответила, лишь слабо кивнула, прикрывая глаза. Бутылка воды от Николь дошла до меня, я сделал глоток и отдал её Эрике, но та мотнула головой. Отдал обратно Петре. Я почувствовал, как мы все напряглись, посматривая на ту, но скоро она всё-таки использовала ингалятор и выдохнула, и мы выдохнули следом за ней. Машина потихоньку двинулась дальше.       Эрика вздохнула, отстегнулась и упала мне на плечо, прикрыв глаза. Она единственная из нас носит линзы вместо очков. Я с тем же вздохом приобнял её и откинулся затылком на кресло. До вокзала ещё пятнадцать километров, а пробка, судя по картам, впереди тянется ещё на семь. Мы стоим здесь в самый субботний час-пик.       Мы продвигались очень медленно, добрались на пригородный вокзал только ещё через час с небольшим. Я купил билет в кассе на 14:53 и вернулся к девчонкам. Вытащил из машины свою сумку и махнул всем троим рукой, вспоминая, где на вокзале кафе.       — Идём, я угощаю, — я пустил улыбку и уверенно пошагал внутрь. — Жрать хочется, ужас.       — В аппетите тебе не отказать, — Николь усмехнулась, догоняя меня и слегка пихая локтём в бок. Остальные поспешили за нами. Про Петру так вообще молчу: она на своих каблуках просто порхала. Стоит подметить, что мои младшие сёстры ростом больше пошли в своего отца — Эрика выше меня и наших старших, хоть и ненамного, а Анна сейчас значительно выше, чем был я в её возрасте. Конечно, в данный момент самая высокая Петра, так как она на каблуках. Чего я так прицепился к этим каблукам? Не знаю. Может потому, что слегка комплексую на её фоне, а её (в шутку, конечно) осуждаю за попытку сделать иллюзию не столь маленького роста. Хотя, казалось бы, для них, как девушек, их рост — норма, а для меня такой рост — нет. Спасибо, мам.       — Вы-то сами когда к маман собираетесь поехать? — спросил я у старших, когда мы уже пришли в хорошее лофт-кафе на третьем этаже и взяли обед. До отправления у меня было почти два часа, я не спешил абсолютно никуда.       — Были недавно на дне рождении Ани, поедем потом в конце августа на день рождения Эмиля, — ответила Петра, с довольным видом уминая салат. Тем временем был доволен я, что могу порадовать сестёр едой и порадоваться сам. Нечасто мы можем так видеться. Наши встречи очень редкие и короткие, увы.       — Как только я сдам вступительные и пройдёт конкурс, — добавила Эрика.       — Да. Ты не приедешь снова?       — Я ведь не могу, — я слегка удивлённо пожал плечами, нарочно опустив глаза в тарелку макарон: они ж прекрасно знают, что мой отпуск не настолько длинный. Это они могут домой на выходные поехать, а я только во время отпуска. — Вы же понимаете.       Но как только все как-то странно затихли, я поднял глаза и встретился с пристальным взглядом Николь. Старшие, как и я, не можем называть Эмиля отцом. Тем более, что Николь и Петра помнят ещё нашего папу — и им ещё тяжелее от этого. И взгляд Николь говорил лишь одно: «Ты ведь нарочно, да?». Причём риторически.       — Жалко, — выдохнула она и отпустила меня от груза своего взгляда. Мне кажется, она меня тайно ненавидит за то, что у меня есть весомое оправдание из года в год не являться дома двадцать восьмого августа.       — Впервые будто, — я фыркнул. Эрика опустила взгляд. Я не знаю, что она сама думает о своём отце, мы как-то не говорили об этом, но она знает, что мы не ладим, и сделать ничего не может. Из-за этого ей иногда тоже тяжело.       — Нет, не впервые, — Петра пожимает плечами. — Просто были бы рады тебя увидеть.       — Да я бы вас тоже, но… — я замялся и решил не продолжать. Они и без того поняли и слабо понимающе кивнули.       — …А с дружком твоим что? — Николь переводит тему. А я нервно вздрагиваю. — Последние несколько лет ты всё меньше и меньше про него говоришь.       Да, это так. Раньше я, даже сам того не понимая, постоянно трещал о Хартмане. После нашей ссоры я стал меньше заикаться про него в попытках дома уйти на недельку от мыслей о нём. Конечно, меня спрашивали. Поэтому это было бесполезно. Летом я ещё толком не понимал свои чувства к нему, но всё равно сердце кололо каждый раз, когда мне напоминали о нём, когда я этого не хотел. И признавать, что наша с ним история под угрозой конца, я тоже не хотел. Ни им, ни тем более себе.       — Что, закончилась великая дружба? — Петра попыталась меня в шутку подколоть, но моментально заткнулась, когда я пырнул её своим взглядом.       — Не нужно об этом, — я выдохнул и покачал головой, вернувшись к еде.       — Извини…       — Просто работы много, — громче произнёс я, словно заставляя услышать эти слова ещё и себя. Я устал себя убеждать.       На какое-то время мы замолчали.

***

      Час я катил в электричке, потом пешком топал на другой конец городка. Альсфельд действительно небольшой, но и маман живёт на отшибе. Если центр города как-то скомпонован во многоквартирные дома, то на окраинах это больше походит на деревню с частными домами и хозяйственными участками. Хотя о чём я, любой город на окраинах примерно такой же: либо в новостройках, либо в частных домах. Итак, я выбрался с маленького уютного вокзала и пошёл домой. Город маленький, все друг друга знают, потому со мной здоровался чуть ли не каждый третий на моём пути, а некоторые и подавно останавливали переброситься парой слов. Естественно, такое дружелюбие появилось только после того, как я уже обустроился в Берлине и получил профессию. Об этом слух быстро разошёлся по городку, и меня зауважали. Это неплохо, мне стало комфортнее ходить по улицам здесь. До этого же я нервно оборачивался, лишь бы не встретиться лицом к лицу с людьми из своей школы.       Путь домой занимал около получаса и проходил от вокзала до главной площади по улочкам с кучей маленьких кафешек, магазинчиков, антикварных лавок и прочей дребедени. Я наизусть знаю эти улицы, что за чем идёт, что где продают, кто в них работает. Если с главной площади свернуть налево, то можно прийти в больницу, где я провёл добрую треть своего детства, и где по сей день уже много лет работает мама, отчим, Томас и когда-то работал и отец. Домой же мне надо топать прямо, потом сворачивать направо на другую улицу и идти до упора, пока она не кончится. Крайний дом перед бескрайним полем поспевающей пшеницы — мой родной дом. Я немного упарился, пока шёл: днём жара достигает своего пика, а я ещё и сумку на себе тащил. На родной улице веяло запахом цветов и сухой травы с полей. Стало тише, чем в центре. На мощёной дороге у домов носились дети с трёхколёсными велосипедами, из-за оград торчали растрёпанные ветки цветущих розовых кустов, слышно было щебетание птиц, кудахтанье кур, где-то промычала корова, вдалеке фыркнула лошадь. За забором громыхнула цепью чья-то собака, отряхиваясь, и высунула голову, взглянув на меня. Мне встретилось больше знакомых лиц, кто-то даже специально высунулся из окна и позвал меня, маша рукой. Я почувствовал себя лучше: я дома. В родном Альсфельде. Меня здесь знают, меня здесь уважают. Здесь каждого, кто уехал в столицу, знают в лицо, это здесь считается особым достижением, ибо мало кто выбрался дальше земли Гессен. Хотя, на самом деле, в Берлин мне уехать не составило особого труда. Может это потому, что у меня было очень большое желание уехать отсюда. Однако со временем возвращаться домой я стал радоваться больше. Я вот слышал, что мой главный школьный задира в Кёльне работает хирургом-ортопедом. Хартман летал туда как-то раз за донорскими органами, а я у него в компьютере видел выписку о том, кому какой орган донора достанется и кто его заберёт. Видел его фамилию в списке. Он тогда забирал аллотрансплантаты костей.       Я добрался до родной калитки, толкнул её рукой и вошёл в затенённый ветками фруктовых деревьев сад. Цветы, растущие по периметру ограды и в клумбах подле фасада дома и здесь во всю благоухали, матушка очень любит заниматься садоводством. Меня встретила на тропинке упитанная гусыня, недобро на меня скосившись. Я говорил когда-нибудь, что в детстве без особо видимых на то причин я чуть ли не панически боялся этих созданий? А вот так вот. Однако моей любимой сказкой была «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями». Вот такое вот у меня странное противоречие. Сейчас я уже не впадаю в истерики при виде гусей, но и близко к этой птице, которая, видимо, у мамы была вместо сторожевого пса, не подхожу. Она куда-то загнала своего гуся и куриц, поскольку я не видел их. Я слегка нахмурился и двинулся вперёд, но гусыня не то, что не ушла с дорожки, она нахохлилась и зашипела на меня. Я опять остановился.       — Ты меня не пустишь? — зачем-то вслух я спросил у птицы. Дожил, что называется. — Ты хочешь войны?       Я решительно сделал вперёд ещё один шаг. Гусыня продолжила оборону. Больше на неё двигаться не решился: она ростом в половину меня, и, скорее всего, в этой гладиаторской битве я проиграю.       — Вот неблагодарное создание, — заворчал я со вздохом и свернул с дорожки под яблоню в куст малины — пошёл в обход. — Я тебя в инкубаторе выращивал, спасал от индюка, жрать давал, а ты меня в дом не пускаешь.       Гусыня, видимо, так просто сдаваться не собралась, и как только я обошёл её и вернулся по другую сторону от неё на дорожку, она рванула на меня, расправив крылья.       — Да твою мать, отвали! — я дал дёру на веранду и только на ходу коснулся кнопки звонка, как дверь открылась и я по инерции ввалился в дом, споткнувшись о порог. Сумка на плече полетела вперёд меня и утянула с собой на пол. Мои «щебетания по душам» с птицей услышали дома. Первое, что я увидел, когда сбросил с себя лямку сумки и поднялся с колен, это удивлённое лицо самой младшей сестры Анны.       — О боже, Стефан…       — Ваша птица меня не пускает в дом, — я схватил сестру за плечи и моментально кинул предъяву.       — А я-то тут при чём? — Аня пожала плечами. — Это ты с ней в контрах.       Я выдохнул, мотнул головой и рассмеялся.       — Здорова, мелочь, — я стиснул сестру в объятиях.       — Сам такой, — усмехнулась она, сверкая своей улыбкой с брекетами, после отпустила меня и забрала мою сумку, моментально исчезая с ней на втором этаже и оттуда крикнув мне: — Есть будешь? Обед на плите, если что.       Дома пахло чем-то тёплым и свежим, окна были открыты, и запахи с улицы наполняли всё помещение, смешиваясь с запахом свежего хлеба и какого-то явно очень вкусного и сытного обеда. Внутри было тихо и весьма прохладней, чем снаружи. Только Аня суетилась на втором этаже.       — Не хочу пока. Я перед выездом обедал, — ответил я, медленно уплывая за ней наверх. — Где все?       Анька открыла нараспашку дверь в мою комнату и положила сумку на кровать, открыла окна, устроив сквозняк, и обернулась на меня. Заботливая.       — Предки на работе. Дома скучно одной, но я тебя ждала.       Я слабо улыбнулся.       — Можешь топать к Эмили, я всё равно сейчас в больницу пойду, — я хмыкнул и двинулся обратно на первый этаж. Аня за мной. Она, видимо, встала не так давно, либо не планировала в ближайшее время куда-то идти, поскольку её объёмные волосы небрежно торчали во все стороны, а она сама бегала ещё в пижаме.       — Не хочу, — она странно скривилась, словно объевшись клюквы, и поникла.       — А чего так?       — Мы поссорились.       — Надо же, — я усмехнулся и зарулил с лестницы направо, в кухню, усевшись там на стул. Есть я не планировал, но печенье в корзинке на столе меня соблазнило. — А вроде были не разлей вода.       — Да кто бы говорил! — она закатила глаза, поставила чайник и уселась напротив меня. Я тихо фыркнул.       — Из-за чего поссорились?       — Она себе парня нашла, — мрачно пожаловалась Аня. — Позавчера заявила мне, что он взял билеты в кино и она идёт с ним, хотя мы договаривались устроить заезд на великах.       Надо же как знакомо. Не думал, что у меня проблемы, идентичные проблемам тринадцатилетнего подростка. Или это просто семейное?       — Чтоб тебе было известно, друзей на сиськи не меняют… Или как там, в вашем случае… — я слегка задумался, а после посмеялся.       — Поня-ятно, у тебя тоже всё не очень, — Аня покачала головой. — Как Хартман?       — Не спрашивай, — равнодушно процедил я. Этого ей было достаточно без объяснений.       — Ясно… — она вздохнула под звук закипающего чайника. — Когда будем с ними мириться?       Я пожал плечами. На самом деле, обсудить, даже немного, это с младшей сестрой мне не сложно, а на душе стало полегче. Аня не знает всей этой истории, но она тоже для меня очень хороший друг, просто мы из одной семьи и живём в разных точках Германии. Она родилась и растёт практически без меня, но любит, словно я был с ней рядом всё это время и воспитывал. Она появилась, когда мне был двадцать один год, но я на её рождение примчался, хоть и думал, не много ли мне сестёр? Нет, вполне нормально. Участие в воспитании мелкой я старался принимать изо всех сил, несмотря на расстояние. В итоге я смог добиться того, что она любит старшего и единственного брата, хоть и живу я в другом городе. Она рада мне, она обо мне заботится, а я её балую даже больше остальных, когда шлю деньги и посылки. Обещал взять её в Берлин летом, когда ей исполнится пятнадцать. Когда приезжаю, мы выбираем день и просто часами ходим по городу в магазины, или едем на денёк во Франкфурт в большие торговые центры.       Мы выпили кофе, вымыли чашки и я решил переодеться, после чего пойти в больницу.       — И что планируешь делать сегодня? — спросил я у сестры, вернувшись со второго этажа, переодевшись в штаны поудобнее и лёгкую клетчатую рубаху. Та всё-таки соизволила умыться за то время, что меня не было, и переодеться в майку и шорты. Но к волосам она не притрагивалась.       — Не знаю. Погоняю на велике, наверное. Со мной не хочешь?       — До больницы могу доехать с тобой, почему бы и нет.       Так и решили. Вышли с веником в руках в качестве оружия против гусыни и добрались до сарая, откуда вытащили велосипеды, сели на них и погнали к центру города, ловя лицом горячий июльский ветер, а ещё пыль от проехавшей мимо машины и мошек, лезущих в рот, нос и глаза. Меня от них спасали очки. Меня, но не Аню — у неё со зрением всё в порядке.       Начались мои «летние каникулы».       Аня то и дело опережала меня, всё никак не получалось ехать вровень. Мы, разгоняя лениво бродящих по дороге кур, скоро выехали на главную улицу и съехали на тротуар. Теперь ехать быстро не получалось, мы виляли туда-сюда, объезжая прохожих. Ворчливый дед, уронивший из-за нас пакет продуктов на асфальт, крикнул нам что-то вслед, но мы уже не слышали, что именно, вместе этого рассмеялись и поехали дальше рассекать улицу. Мимо мелькали витрины магазинов; то справа, то слева я замечал иногда незнакомые вывески. Каждый год что-то да открывается новое на том пути, которым я хожу от станции к дому и от дома в больницу.       — Завтра будет ярмарка, — крикнула мне сестра, оборачиваясь на меня сзади. — Пойдём?       — Да что я там не видел? — фыркнул я, закатывая глаза. Эта ярмарка проходит каждые выходные и накануне праздников, и действительно что-то стоящее там бывает только перед Рождеством и Новым годом, а на них я дома редко бываю, хотя и доводилось. А так каждый раз приезжают одни и те же мастера и торговцы, я уже всё это видел. Хотя, немного подумав, я всё-таки согласился: — Ладно, так уж и быть.       Хотя сто процентов ничего нового я для себя не найду. Но уже есть планы на завтра. Маменька работает два на два, так что пока она будет дома, мы явно будем загружены работой в огороде и саду, или будем бегать в ручей за водой, собирать ягоды и кормить птиц. Не самая моя любимая часть времяпрепровождения дома, но я знал, на что шёл, и от этого я бы никак никогда не отвертелся. Я вырос среди этой работы, только отвык, начав жить в многоквартирном доме большого города. Завтра у маман выходной. Завтра мы целый день проведём под солнцем. Никакого беспокойства, только свобода и летний ветер.       — Куда поедешь дальше? — спросил я Аню, как только мы подъехали к воротам больницы и остановились.       — Посмотрим. Сделаю круг до холмика, позагораю, может, — сестра пожала плечами и рукой зачесала назад непослушные растрёпанные кудри, лезущие в глаза.       — Только не увлекайся, — строго предупредил я. — Ты даже крем от загара не взяла.       — Да ладно тебе, — фыркнула она.       — Не «да ладно». Рыжим на солнце плохо. Помнишь ожоги с прошлого года?       — Помню…       — Ультрафиолет светлой коже вреден. Езжай домой за кремом, окей?       — Ладно… — Анька с не особо довольным видом цокнула языком, развернула велосипед и помчалась назад по улице. Насколько честно она выполнит это, оставалось только предполагать.       Я припарковал велосипед и через маленький обустроенный скверик перед входом пошёл внутрь. Решил подойти к администрации первым делом, спросить, не занята ли у меня маман сейчас, да и с Томасом неплохо было бы увидеться.       В администрацию была очередь. Я осмотрел холл больницы и слегка поник: так не хотелось ждать… Однако меня слегка ободрил кондиционер, прямо под которым я остановился, и кафетерий. Нет, кафетерий меня не порадовал, денег я с собой не взял ни одного евроцента. Потому, пошарившись по карманам и смирившись с этим, я остался, как истукан, стоять под кондиционером. Талон, разве что, взял в очередь.       Минут через пятнадцать меня вызвали.       — Слушаю, — пожилая медсестра на меня не смотрела: копалась в компьютере.       — Карин фон Вандерберг занята? — поинтересовался я.       — Она… оперирует. А что? — спросила она и подняла глаза, после чего так и осталась сидеть с раскрытым ртом несколько мгновений. — Боже, Стефан…       — Почему ко мне все обращаются, как к богу? — я вскинул бровь.       — Давно тут не объявляешься, а если появляешься, то внезапно, как видение, — медсестра усмехнулась. — Как ты?       — Ну… Нормально, — я почесал затылок, отводя взгляд. — Я ведь каждое лето приезжаю в одно и то же время.       — Прости, забываю.       — Ладно, а главврач у вас где?       — Доктор фон Вальтер целыми днями у себя в кабинете сидит. Он нечасто теперь в операционных объявляется.       — Ага, это потому что я переехал.       Медсестра рассмеялась. Я позволил себе улыбнуться.       — Можешь пройти к нему. Я сообщу.       — Не надо. Сюрприз сделаю.       — Хорошо, ступай. Хорошего тебе отпуска!       — Спасибо.       Я пошагал к лифту, нажал кнопку третьего этажа, поднялся и по памяти нашёл нужный кабинет. Внутри что-то закономерно приглушённо постукивало, ударяясь о стену. Я постучался в дверь три раза. Изнутри донеслось хриплое и уставшее:       — Войдите.       Я нажал на ручку и сунулся в кабинет. За столом в куче документов сидел Томас, но не работал, а гонял балду, кидая мячик для тенниса в стену и ловя его. Белый халат висел на вешалке у входа, он сам ослабил галстук и расстегнул верхние пуговицы рубашки, открыл окно в попытках спрятаться от жары в душном кабинете, где у него уже который год не работает кондиционер.       Томаса повысили до должности главного несколько лет назад, когда он написал несколько научных работ и выступал с ними во Франкфурте. Приглашения на работу в столицу его не соблазнили, и он остался здесь, в маленьком Альсфельде, но зато ему дали эту должность. Правда, он мне жаловался не раз, что иногда это до тоски скучно: рыться в бумагах, когда он мог бы продолжать так же целыми днями сидеть в операционной и ухаживать за пациентами в интенсивной терапии. Жалко мне главврачей. Даже мне по горло хватает бумажной волокиты, а у них её в десятки раз больше.       При виде меня уставшее лицо Томаса переменилось: тоскливые морщины расправились и лицо посветлело; он улыбнулся.       — Стефан! Черт возьми!       — Хоть кто-то не упомянул при виде меня бога. Мячик он отложил, поднялся с места и бросился ко мне, обняв и по-отцовски похлопав по плечу.       — Я соскучился по тебе, боец.       — Я тоже рад тебя видеть, — смущённо процедил я.       — Как дела? Как жизнь? Спустимся в кафетерий пообедать?       — Спасибо, я ел недавно. И денег нет.       — Брось, угощу. Хоть кофе выпьем и поговорим. Так давно не виделись, — глаза Томаса хитро блеснули, и в этот момент я вспомнил Хартмана. Они чем-то похожи. — Ну же, идём, — он за плечо выпихнул меня из кабинета, забрал халат и сам вышел следом за мной, закрывая дверь на ключ.       Мы спустились вниз в кафетерий, где, пока мы стояли в очереди, со мной поздоровались ещё добрый десяток людей. Я взял кофе, салат и два апельсина, Томас прихватил полноценный обед с супом и вторым и кофе впридачу. Заняли свободный столик у окна, выходящего на дворик больницы. Там по дорожкам гуляли пожилые пациенты в колясках с медсёстрами, под деревом в траве прикорнула кошка. Маленькая девочка на цыпочках подошла к ней и прилегла рядом, гладя зверушку по серому меху. Это зрелище как-то щекотливо отозвалось у меня в животе.       — Ну, рассказывай, — потребовал Томас. — Нравится тебе на твоей должности?       — Нормально. Работаю и работаю. В приёмном отделении травмы и реанимации иногда бывает аврал, но мы справляемся.       — У вас большая больница. Не представляю, как за всем уследить. А ты, видишь, справляешься.       — На мне же всего одно отделение. Если не на операции, так ошиваюсь в приёмном отделении. Если есть свободные минуты от работы, то сижу в кафетерии или кабинете, заполняю документацию.       — А на Скорой работать пробовал?       — Пробовал, конечно. Иногда записываюсь на ночные смены в Скорую или просто дежурю в ОРИТе. Я в больнице живу больше, чем дома.       — Такое же. Было бы к кому возвращаться…       — Вот именно.       На несколько секунд мы замолчали. Я взял стакан кофе в руку и сделал глоток. После решил почистить апельсин.       — Почему не женился до сих пор? — спросил я.       — Тот же вопрос к тебе, — Томас умело отвертелся от моего вопроса, скинув его на меня.       — Не увиливай. Я никому не нравлюсь. А ты вон, например, нравишься Майнхофф.       — Откуда знаешь?       — Знаю.       — Ну а она мне — нет. Вот тебе и ответ, — Томас пожал плечами и, как ни в чём не бывало, принялся есть мясной рулет. — Я уже старый, Стефан. Вышло моё время. Да и какая женщина согласится выйти за меня, когда узнает, что не сможет родить от меня детей?       — Да перестань. Ты просто зациклился на моей матери. Ты же сам прекрасно знаешь, что тебе не светит.       — Я просто зациклился на вашей семье, — поправил меня Томас. — Эгильхард был моим лучшим другом. Карин замужем за моим вторым другом. А ты мне почти как сын, — опять пожимает плечами. Я запихиваю в рот дольку апельсина и жую её, пристально на того глядя.       — Вы с Эмилем нынче не очень-то ладите, — подметил я. — Это ведь из-за моей матери?       — И из-за её детей, — добавил он. — Когда твой отец умер, мы оба её поддерживали. Ей было тяжело, поскольку она осталась с тремя маленькими детьми одна. И, в первую очередь, я старался ей помочь и с вами, в то время как Эмиль выбрал только её. Я считал, что так правильней, и указывал Эмилю на неразумность его поступков. Но, оказывается, пока я облегчал Карин возню с детьми, она была с Эмилем. И выбрала его. Вот так. Я упустил её. Я не считаю, что я делал что-то неправильно, потому что кто-то же должен был ей помочь с детьми. Твоя мать замечательная женщина, но это решение единственное, которое она приняла неразумно. Она любит вас, но в выборе отца она слегка прогадала.       — Знаю, — выдохнул я, отводя взгляд в тарелку с салатом, к которому я ещё даже не притронулся. — Ты всё сделал правильно. Просто, сам знаешь, справедливости в этой жизни добиться сложно. Мне жаль.       — Могу я рассказать тебе кое-что? — я почувствовал взгляд Томаса, поднял глаза и встретился с его очень серьёзным взглядом. — Мне кажется, что ты должен это знать, вопрос только в том, хочешь ли.       — Пока не расскажешь, я не узнаю, хочу ли, — я покачал головой.       — И то верно, — Томас вздохнул. — После смерти Эгильхарда твоя мать лежала в больнице до тех пор, пока ты не родился, поскольку у неё периодически начинались схватки. Она нервничала, мы знаем. Но она терпела сорок дней, говоря, что не может позволить тебе родиться раньше срока. Она не плакала ни разу за эти дни, даже на похоронах. Первый и единственный раз она ударилась в истерику сразу после твоего рождения, на столе во время кесарева. После этого она почти не разговаривала полгода, часами могла сидеть и смотреть в стену. К ней домой ходил психолог, определил депрессию, то ли послеродовую, то ли после смерти мужа, мы так и не поняли. Скорее всего, всё вместе. Эти полгода я почти безвылазно жил у вас, вместе с твоей бабушкой присматривали за вами и ухаживали за Карин. Твоим первым словом было не «мама», как у многих, а «То». Потом Карин стало лучше, и я стал появляться реже. Зачастил Эмиль. А та, скорее всего, почти не помнит те полгода.       — Мои первые воспоминания о тебе начинаются лет с четырёх, — я вздохнул и опять опустил глаза. Я знал о чём-то подобном в нашей жизни, но в подробности меня никогда не посвящали. Стало тоскливо, что салат мне уже вовсе не хотелось.       — Знаю. Ты бы и не помнил младенчество, так или иначе. Я не часть вашей семьи, но вы всё, что у меня осталось, — Томас грустно улыбнулся, а я почувствовал предательский ком в горле и решил, что пора остановиться наводить эту тоску.       Помню, как в десять лет меня познакомили с Эмилем. Я был мал, но прекрасно понимал, что маман намерена сделать его нашим отцом. Я дал обещание маме, что мы познакомимся и будем жить в мире, но его пронзительный холодный взгляд, его шрам поперёк переносицы меня оттолкнули, когда я снова увидел его, вспомнив, что уже встречал его в больнице. Пока я был мал, я ещё как-то мирился с тем, что теперь он в доме хозяин, но потом уже становилось труднее. Мне нужна была отцовская поддержка, потому что я был изгоем в школе, но от него слышал лишь упрёки, что ничего другого со мной не может происходить, что я сам виноват. Раньше я надеялся, что когда-нибудь я с ним примирюсь, но после тех слов я понял, что это невозможно. Я стал старше, и Эмиль теперь словно пытается со мной наладить общение. Зауважал, когда я добился успехов в карьере. Но уже поздно. Ему надо было это сделать раньше. Ему надо было хотя бы попытаться стать мне отцом.       Томаса скоро вызвали, я остался один посреди больницы. Маман всё никак не заканчивала, а я всё её ждал. После двух часов я понял, что у неё что-то явно надолго, потому бросил эту затею её ждать, сел на велик и поехал дальше по городу. Сделал один круг, поехал в сторону дома. Время близилось к вечеру, но солнце стояло ещё высоко. Я проехал мимо дома и свернул на тропинку в поля, уходящую под горку. Велосипед набрал скорость и стремительно полетел в бескрайнее жёлтое море через мостик над ручьём. Высокие колосья шелестели на ветру, извиваясь волнами, как настоящая водная гладь, били по ногам и стучали по прутьям в колёсах. Сердце сжалось и пробило на мурашки. Я нёсся вперёд; волосы развевались на ходу и безжалостно путались. Я неосознанно улыбнулся, ещё шире, обнажая зубы: я чувствую свободу и, кажется, будто бы мимолётное счастье. Я очень люблю лето, особенно родные окраины дома в это время. Вот под холмом, на котором стоит наш дом, течёт ручеёк и впадает в холодную речку, заросшую кустами, чуть левее. Впереди ветреные жёлто-зелёные холмы, тянущиеся до самого горизонта, на одном из них стоит мельница, а где-то между ними — дорога, а если с этой дороги свернуть вверх, на самый высокий холм, то через лесную дорогу можно приехать к одинокому столику для пикника на склоне, откуда видно весь город. Моё любимое место. Оттуда очень хорошо смотреть на закат, читать книги днём под деревьями. Аня вот к примеру там загорать любит, что я не особо поддерживаю.       Я останавливаю велосипед, бросаю его на дорожку и ныряю в бескрайние колосья с головой, несусь по полю, как беззаботный ребёнок, до тех пор, пока вслепую не спотыкаюсь о кочку и не падаю в колосья. Переворачиваюсь на спину, раскидываю в стороны руки и тяжело дышу, улыбаясь. Смотрю в небо; там надо мной на восток уплывают облака. Солнце медленно ползёт в другую сторону. К девяти оно склонится над городом и спрячется за горизонтом. А я всё лежал там, в пшенице, дышал сухой травой и ловил ветер над колосьями. Так для меня пахла свобода и беззаботность.       Я смотрел на мир под травой, тот, что скрыт, пока не станешь с ним одного роста, не опустишься к самым корням пшеницы. Я перевернулся на живот, сложил руки под подбородок и стал наблюдать за вереницей муравьёв в полуметре от меня. Коллективно они тащили в муравейник толстую личинку и куски зелёных листочков. Перед носом с колоска опустился паук, я сдул его в сторону муравьёв и он исчез из виду. Справа шелохнулись стебли, пробежала мимо серенькая полёвка, стараясь скрыться как можно скорее при виде меня. Она нырнула в нору где-то вдалеке. Я повернул голову влево, где увидел небольшой шарик, прикреплённый к стеблям. Я раздвинул пшеницу рукой и моментально отпрянул: это было осиное гнездо. Я подорвался с места и побежал вперёд, ближе к кустам и реке, и метров через двадцать снова завалился на землю, сорвал колосок, зажав его меж зубов, закинул руки за голову и уставил взор в небо. Я лежал так, лежал долго, солнце на меня не попадало: колосья выстроились в плотную стену, защищающую от лучей светила. В какой-то момент я и вовсе задремал, заслушавшись щебетанием какой-то одинокой птицы в кустах и треском кузнечиков. Проснулся я лишь через пару часов от громкого шуршания колосьев под усилившимся ветром. Я открыл глаза и обнаружил, что значительно потемнело, и не столько из-за времени, сколько из-за того, что тёмными угрюмыми тучами затянуло небо. Я поднял корпус над землёй, и в тот же момент где-то в стороне города, на западе, громыхнуло. Я подскочил и попытался визуально понять, где мой велосипед, но за высокой пшеницей я его не видел. Потому побежал просто в сторону дорожки. До неё, как оказалось, было далеко. Как только я нашёл свой велосипед, начался дождь и в раз разросся до ливня.       — Вот чёрт! — крикнул сам себе я, поднял велик и рванул назад, домой. Я даже видел его на краю холма, но вот проблема: этот самый холм.       Я разогнался, как мог, а дождь хлыстал по спине и лицу, забрызгивал каплями очки и заливал глаза. Я промок за несколько секунд. Впереди то и дело сверкали молнии, после доносился гром. Я так ненавидел попадать под дожди, чтоб потом бесконечно выжимать всю одежду, греться и сушиться, но на этот раз я получал какое-то удовольствие, неосознанно сменяя хмуро сведённые к переносице брови на улыбку, словно каждая капля щекотала меня, но прекращать это не хотелось. На секунду мне даже показалось, что я счастлив.       Я буквально перелетел мостик над ручьём, но дальше мне пришлось слезть и идти пешком: тропинку на склоне размыло, и ехать по ней на велосипеде не представлялось возможным. Да тут даже пешком трудно было подниматься, особенно в кедах. Но пришлось, ещё и велик на себе тащить. Пока я поднимался, я успел промокнуть так, словно только что упал в реку, да ещё и несколько раз поскальзывался и падал в глину на склоне.       Все птицы во дворике, в том числе и злющая гусыня, убежали в свой домик. Я загнал велосипед в сарай и поспешил домой. В саду под деревьями образовались немалые лужи, всё крыльцо промокло и половицы на веранде забрызгало водой, а судя по тому, что все цветы были закрыты плёнкой, мама уже вернулась.       Я толкнул дверь, и она открылась. В доме горел свет, дарящий всей деревянной лакированной отделке внутри золотистый блеск. Из гостиной слева доносилось бубнение телевизора, а из кухни впереди пахло жареным чесноком и слышалось шкварчанье масла на сковороде.       — Я дома, — крикнул я, снимая сырые кеды, и словил дежавю. Из кухни плавно, как лебедь, выплыла маман в голубом фартуке, который я помню всю свою жизнь. На мгновенье в её глазах промелькнула радость, сменившаяся после на родительское недоумение. Она бы подошла и обняла меня, если бы я не был похож на нашего местного конюха после рабочего дня.       — О боже, — выдохнула она, закатывая глаза и опуская руки. — Ты где это был?       В этот момент я понял, что в эту секунду мне не тридцать четыре, а лет эдак четырнадцать, и я вернулся домой после прогулки под дождём. Я вдруг рассмеялся.       — Я гулял и уснул в поле, — ответил я, неосознанно улыбаясь. — Проснулся, когда началась гроза.       — Бесёнок, простынешь опять, — матушка вздохнула и вдруг переменилась в лице, разглядывая меня. — Давно я тебя таким не видела.       — Грязным? — усмехнулся я.       — Воодушевлённым, — ответила она. — Что-то хорошее произошло?       — Нет, — я мотнул головой. — Просто я хорошо погулял.       — Вот как? — маман хмыкнула. — Может, ты зря уехал в Берлин?       — Не зря, — моментально возразил я. — Вся суть в том, чтоб радоваться дому, когда здесь долго не бываешь. Иначе это стало бы обыденным.       — Ты прав, — мама вздохнула снова. — Давай, подбирай штанины и иди переодеваться. Тискать тебя не буду, пока не станешь чуть более похожим на жителя Берлина. У меня фартук чистый.       Я хохотнул вслед маме, которая обратно уплыла на кухню, потоптался на месте в сырых носках и снял их, после на цыпочках поднявшись наверх в свою комнату. Я переоделся во что-то простенькое домашнее, взял свою грязную одежду и ушёл с ней в ванную комнату, бросив вещи в корзину. Принял душ, после накинул полотенце на сырые волосы и спустился вниз, на кухню, где по моим расчётам уже был готов ужин, ведь уже восемь вечера. За столом сидела моя младшая сестра вместе со своим отцом. Впервые за столь долгое время вижу его. Маман, как мне сказали, вышла в огород за зеленью. А на ужин у нас мясной рулет с чесночно-сливочным соусом, словно специально для меня. Эмиль, как мне показалось, даже улыбнулся, когда я появился в кухне. Да и я как-то в этот момент не испытывал к нему неприязни. Я думал только о том, что я дома, что здесь хорошо и меня ждут.       За ужином мы все вчетвером хорошо поговорили по душам, даже отчим принимал достаточно активное участие в разговоре со мной. Обсудили прошедшие месяцы, рассказали всё, о чём не говорили просто так по телефону. Ну, не всё, конечно, а то, что я мог бы им рассказать. Рулет был очень вкусный, особенно порадовал мамин соус, а уж она-то знает, что я любитель чеснока. Засыпал я в тот вечер в каких-то грёзах, ясно видя перед собой то, как проведу эти дни отпуска. И действительно достаточно быстро уснул под шум непрекращающегося несколько часов ливня. Завтра снова ожидается жара.