Записки нелюдимого анестезиолога

      В конце-концов я понял, что о Хартмане-то толком ничего и не рассказывал. Ну, то есть, о каких-то историях, о наших взаимоотношениях, но не о нём самом. Если меня вдруг однажды от каких-нибудь дальних родственников хватит Альцгеймер, я боюсь забыть то, почему я подпустил его так близко к себе. Я даже сейчас, в данный момент боюсь начать забывать об этом. Я не хочу забывать. Я не хочу оставлять Хартмана в прошлом.       Мой друг. Могу ли я так называть его сейчас? Я очень хорошо его знаю, лучше всех. У него необычного цвета глаза. Я тоже, как и многие, сначала думал, что они карие. Но они, скорее, очень светло-карие, какие-то горчичные, что ли. Сложно описать, на это можно только смотреть. Ростом 185 сантиметров, выше меня на голову с лишним. Русые волосы, стрижка в течение жизни у него постоянно менялась: в детстве и юности у него был короткий ёжик; на первом курсе я уже застал его с какой-то громадной кудрявой, но на самом деле просто очень растрёпанной чёлкой (раньше у него были очень сухие и ломкие волосы); то вдруг он подстригся по горшок и стал похож на моего отца; с началом нашей работы и до сих пор теперь он делает зачёс вправо, но одна, лишь одна непослушная прядь волос всегда остаётся у него на лбу и никогда не укладывается, что бы он не делал. Хартман родом из Бремена, у него обеспеченная семья и ужасно консервативные родители-психологи. Есть, вот, младшая гиперактивная сестра и старший брат. Хартман родился осенью, второго ноября. Умеет играть на гитаре, но та у него пылится где-то под кроватью. В детстве любил рисовать и петь, но ни в художку, ни в церковный хор его не взяли. Обиделся на них, теперь он ярый атеист. Зато не платит налог на христианство. Хотя у него голос красивый, я бы узнал его из миллиона, и рисунки в тетрадях по анатомии у него были лучше, чем у большинства в группе. От прадеда ему достались швейцарские корни и черты лица. Не любит бриться, поэтому иногда обрастает щетиной, которая сильно чешется, и лишь это заставляет его взять в руки бритву. Любит раздельное питание (как, например, ранее описывающиеся хлопья с молоком), пиццу и кофе. Любимый цвет — оранжевый. У нас схожие музыкальные предпочтения, вдвоём сделали огромную коллекцию саундтреков из любимых сериалов. Ещё мы, как раз-таки, любим смотреть сериалы. Он чешет шею и краснеет, когда смущается или врёт; он умеет пронзительно и жалобно смотреть в глаза, а когда смотрит в глаза — грустно улыбается. С улыбкой у него появляется лишь одна ямка на щеке, слева. У него шикарная харизма, влюбляющая в себя почти каждого с первой улыбки, и огромный потенциал, но он ненавидел учиться, его заставлял я. Он прекрасный лидер. Всех своих успехов он действительно честно заслужил. Очень уравновешенный человек, удивительно устойчив к стрессам. Я редко видел его в гневе, хоть и такое бывало. С самого начала студенчества знал, что хочет быть хирургом, но каким именно — понятия не имел. Свою специальность выбрал только потому, что в то время, когда надо было выбирать ординатуру, открылось новое отделение трансплантологии, и туда набирали ординаторов. Хартман любит искать приключения. О том, что он мог мне звонить по ночам, рассказывая очередную идею, я уже говорил. Он боится навредить, потерять близких и большого открытого огня. Инициатором нашего знакомства стал, конечно же, он. В то время, как вся группа меня считала зубрилой выпендрёжным и ботаном, он, не побоясь осуждения, захотел стать моим другом. Я был напуган, но он доказал, что искренен. Я стал ему доверять, когда он однажды нашёл меня, опаздывая на первую пару, в туалете во время моей панической атаки. Он остался со мной тогда, и с тех пор каждый день заходил за мной перед университетом, чтобы я не боялся. Ещё Хартман быстро напивается, если доводится возможность. А ещё он боится серьёзных отношений. Или просто не хочет нести ответственность. Или просто не может найти человека, за отношения с которым он бы хотел нести ответственность. Ни одна его интрига не длилась дольше месяца, не говоря уже о совместном проживании, которого он не допускает вообще. Он никак не может дойти до момента, когда ему захочется семью, потому в его жизни только интрижки и ветреные девушки ради удовольствия. Я знал каждую из них, по крайней мере видел, даже сейчас я знаю когда и с кем он. Он никогда не говорил, что любит кого-то, напротив даже иногда честно признавался, что ничего, по факту, кроме мимолётной страсти к человеку не чувствует. Если бы он влюбился, я узнал бы об этом первый; и да, я в этом уверен, ему от меня такого не скрыть. В его отношениях нет чувств. Может быть он поэтому от меня и сбежал тогда. Просто новый опыт, новые ощущения, я стал одним из тех многих.       И так, я не знаю, могу ли называть его другом. Имею ли право. Можно ли исправить что-то между нами.       Да, моя обида прошла спустя два месяца инцидента. Остальное время меня держала гордость. Но и она со временем начала спадать. Сейчас меня сковывает лишь мысль «что я должен делать?» или «должен ли я вообще что-то делать?» И иногда в суете начинаю забывать, почему я поддался и стал другом Хартману. Иногда одиночество становится невыносимым: стены квартиры душат; ящик лишь разочарует меня мировыми новостями; новый сериал превращается в очередную идиотскую мыльную оперу с тупыми карикатурными персонажами, а старый любимый слишком грустно смотреть; кофе и плед уже не спасают от холода. Хочется свежий глоток воздуха. Я выхожу поздним вечером на улицу, в сквер через дорогу от меня. Беру по пути кофе в приевшемся за столько лет ларьке на углу. В волосах путаются снежинки зимой, а может весной ветерок доносит запах цветущей вишни из ботанического сада, летом сквозь свет фонарей пробивается свет возможно давно умерших звёзд, а может грёбаный моросящий осенний дождь забрызгивает мне стёкла очков. Сезон за сезоном, год за годом — всё одно и то же. Я тихо рычу себе под нос, останавливаюсь, вытираю капли со стёкол краем шарфа, закуриваю и бреду дальше. Могу бродить так до глубокой ночи, пока совсем не останется людей вокруг. Намеренно строю вокруг себя одиночество ещё больше. Мог бы и дома, но не могу дома находиться. И нет, мне не страшно. Это раньше я побаивался, когда был юн и травматичное детство ещё было свежей раной и не обросло коростой. Я живу в центре, тут чуть ли не на каждом перекрёстке натыканы полицейские будки. А вот район Нойкёльн, в котором я работаю, вот он чрезвычайно криминален. Там бы я жить не особо хотел, да и вообще бродить, поэтому по ночам на смене дальше территории больницы не выхожу. А в приёмном отделении жертвы криминала — не редкость.       Раньше в таких случаях, когда одиночество начинало на меня давить, я мог просто поехать к Хартману. Я всегда был в курсе, если он куда-то уезжал и не ночевал дома, но когда он был дома, он всегда меня ждал; даже если не ждал, то всегда пускал. Иногда, правда, я срывал ему его «свидания», и первое время мне было дико стыдно за это, поскольку его девчонки моментально собирали все свои заколки, лифчики и всё остальное и поспешно сваливали, потому я иногда старался Хартману звонить заранее. Потом же я начал паясничать и перестал звонить с предупреждениями, мог просто нагрянуть специально, чтоб прогнать кого-нибудь неугодного мне. Что интересно, Хартман не ворчал и не ругался за это, с моим появлением он даже не пытался остановить свою даму, и вообще в основном после этого они порывали свои отношения. Я не собирался солить этим Хартману; я бы ни в коем случае не хотел бы и не стал рушить его счастье, но если бы он ещё реально испытывал от этого счастье. Я не знаю, что делает его счастливым. Сомневаюсь, что это его интрижки, или всякие корпоративы. Раньше он любил тусовки, радует, что он почти вырос из них. Ключевое слово «почти», потому что я сейчас его с трудом могу назвать другом как раз из-за одной из таких попоек. Только не думайте, что я плохой друг, если не знаю, что делает моего друга счастливым. Клянусь, я бы знал, если бы этот придурок знал сам. Мы однажды разговаривали об этом, и Хартман как-то мнётся, когда речь заходит о счастье. Скорее всего он не знает, или не уверен, но очевидно, что у него его нет. Как и у меня. Что интересно, я тоже не знаю, в чём у меня может заключаться счастье. Нам обоим за тридцатник, и мы до сих пор не можем найти себя и счастье в жизни. Это странно. Но, я точно помню, что глаза Хартмана сияли по-особенному, когда мы находили вместе новое приключение или авантюру, или просто хоть как-то проводили вместе время. Ещё я точно знаю, что мы оба без ума от своей работы. Благодаря этим двум вещам мы по-настоящему жили. Так может в этом и было счастье, просто мы не понимали? Теперь же у нас осталась только работа. Честно говоря, я только благодаря ей и держусь на плаву.       Я никогда не говорил Хартману о том, что очень им дорожу. Я так устроен, я не умею откровенно говорить о своих чувствах. Но он и сам всё как обычно знает обо мне наперёд. Он единственный меня понимал. Он несмотря ни на что остался со мной тогда, когда я из запуганного парня начал становиться злым циником. Он прекрасно видел, что я меняюсь, но никогда не указывал на это и просто продолжал оставаться рядом. Даже когда я иногда срывался на него. Как я говорил, он очень уравновешенный, и на мою агрессию он никогда не отвечал тем же. Вместо этого он научился мастерски меня успокаивать. Я правда не хотел его никак задевать. Он и это знает. Уж задевало ли его моё поведение на самом деле или нет — я не знаю. Единственное, он действительно это воспринимал нормально. По большей части между нами было только хорошее. Мы проводили вместе время, выручали друг друга. Только, увы, нам так и не удалось вместе отправиться в путешествие хотя бы за пределы Берлина. Это моя мечта. Но и без этого мы могли отправиться на крыши гаражей или многоэтажки Хартмана, побывать на ярмарках и выставках, просто гулять по закоулкам города, иногда по ночам, дурачась посреди пустых улиц, пока нас никто не может увидеть. А если и увидят — плевать. Хартман всегда знал, какому подарку бы я точно обрадовался. И я всегда знал, что ему дарить. Мы всегда дарили друг другу что-либо на все праздники, пускай и какую-нибудь мелочь. Мы любили по выходным сходить выпить кофе или поесть пиццы, по полгода ждали премьеру фильмов и с их выходом тут же бежали в кинотеатры. С выходом новых сезонов любимых сериалов мы закупались едой и запирались на неделю у Хартмана, целыми днями проводя время за просмотром. Мы ухаживали друг за другом во время болезни. Иногда мы болели вместе. Мы могли часами разговаривать о чём-либо, или ни о чём. А могли молчать, сидя на крыше и провожая за горизонт солнце. Мы пели вместе наши любимые песни, танцевали под них. Иногда мы даже обнимались. Иногда вместе засыпали. Мы вместе учились и взрослели. Вместе проходили ординатуру, устраивая рейды по больнице со шваброй на ночных дежурствах. Вместе работали, пускай и на разных отделениях, но в одних операционных. Вместе уходили на крышу больницы, когда происходило что-то тяжёлое и грустное. Нас никогда не разделяли в группах, видя в нас единое целое. Хартман знал, как меня успокоить. И он мог это сделать, как никто другой. Однажды он выпивший попросил остаться с ним и плакал у меня на коленях до поздней ночи, я успокаивал его до тех пор, пока он не заснул. Вместе мы собирали в кулак наши силы и помогали друг другу идти вперёд. Вместе мы могли многое. Один я не могу почти ничего. Взять хоть моё повышение.       Возможно, Хартман мне был не просто другом. Он был моим амарильос. Один хороший человек, Альберт Эспиноса, поведал со страниц своей книги мне свою философию на известном мне испанском: есть друзья — амигос, есть возлюбленные — аморэс, а есть амарильос — жёлтые. Мой любимый цвет, кстати. Амарильос нечто среднее между первыми и вторыми. Амарильос обязательно должны разговаривать, касаться друг друга, засыпать и просыпаться вместе. Разница с друзьями тут в том, что друзья часто забывают об этих пунктах, а с возлюбленными — эта близость без пошлости, ревности и обязательств. Иногда амарильос могут угаснуть до друзей, а иногда наоборот — разгореться до возлюбленных. В каком состоянии мы с Хартманом сейчас — без понятия. Может, мы как раз и угасли до друзей, которые забывают разговаривать и обниматься? О, и самое главное — амарильос должны быть взаимными. Хартман о них не знает, но если бы я ему рассказал, то он бы согласился со мной, я знаю. Без понятия, почему я так прицепился к этой философии, но мне почему-то понравился такой взгляд на жизнь. Жаль, что я не узнал о них раньше. И жаль, что я узнал об этом поздно.       Мне снятся кошмары по ночам. Мало того, что я плохо сплю. Это идёт с детства. Оно так отзывается в этих кошмарах. В этих снах меня преследуют по всей школе и избивают во дворе. Я просыпаюсь и больше не засыпаю, боясь, что они вернутся. Но они несколько раз в неделю всё равно приходят ко мне. Единственное, о чём Хартман не знает — это то, что плохое отношение ко мне в школьные годы проявлялось в избиении. Я не говорил потому, что не хочу к этому возвращаться. Я боюсь, что когда я начну вспоминать, оно снова вернётся ночью. Но где-то с курса четвёртого у меня появился новый кошмар. В нём Хартман заводит серьёзные отношения. Женится. У него появляется семья, он медленно утопает в семейном быте, и мы начинаем всё реже видеться, а его жена и подавно не одобряет времяпрепровождение со мной. Потому что она меня ненавидит. А я уверен, что жена Хартмана ненавидела бы такого, как я, как и любая его настоящая девушка. С этими кошмарами я понял, что боюсь, что у меня заберут моего друга. И в какой-то степени такая позиция Хартмана к отношениям мне нравилась. И когда я делал вид, что ревновал, чтоб утащить Хартмана с тусовки… Что ж, ладно, иногда я действительно ревновал. Мы однажды разговаривали о чувствах и отношениях. Тогда мне Хартман сознался, что не готов строить что-то серьёзное. А тогда я задумался, почему я никогда не думал об отношениях? Я и не влюблялся и не любил, я даже без понятия, как это должно выглядеть. Это описывают, да, но я всё равно не понимаю. Может мне некого просто было любить? Я вообще очень долго не верил в любовь. Глядя на Хартмана, да и на других моих знакомых, я всё больше боялся новой боли от чего-то подобного. Я даже не знаю, где проходит черта между дружбой и любовью. Может я любил, просто не в курсе. Хотя нет, вряд ли. Но теперь мне больно. Да, мне действительно больно. я боялся этого, но оно пришло оттуда, откуда я даже не ждал. От моего лучшего друга. И теперь я не знаю, как мне быть. Но в любовь меня заставила поверить мама своим отношением к моему покойному отцу. Она один раз, видимо, заметила, что меня что-то гложет, и попыталась вместе со мной провести психоанализ. Мы не стали раскрывать все карты и разговор шёл завуалированно, но я много выводов сделал для себя.       Мне страшно. Мне страшно за своё будущее. Я слишком сильно привязался к Хартману, и теперь мне всё больнее и больнее даётся видеть новых девушек рядом с ним. Хоть они и стали появляться значительно реже, чем раньше. Возможно, что Хартман повзрослел снова и скоро забудет про интрижки, будет готовиться к чему-то большему. И меня это пугает. Потому что мы и так далеки друг от друга, но если мой сон однажды станет реальностью… Тогда можно действительно ставить крест на нашем общении. Он может забыть про меня.       Может, конечно, я себе накручиваю…       День, когда мы поругались, был худшим в моей жизни. Я был сам не свой. Я потерял из-за этого пациента. Впервые в жизни в мою голову импульсивно прокралась мысль о смерти. Только потому, что я не знал, как быть дальше. Я лишился значимой части своей жизни, одного из смыслов. От меня словно отломили половину, оставили лишь вторую — работу, и то в ней я успел облажаться. Только в тот день я понял, сколько места в моей жизни занимала эта дружба. Хартман видел в тот день, куда я иду, но, возможно, особо не придал этому значения, а может захлопнувшиеся двери лифта не дали ему этого сделать. Конечно я бы не покончил с собой. Моему разуму хватило сил только притащить моё тело на крышу и уронить в сугроб. А дальше я смеялся. Меня заметало снегом, а я смеялся. И больше о смерти я не думал. Но и чувство бессмысленности меня не оставило, из-за которого я каждый раз с трудом уношу себя с работы домой. В пределах больницы я хотя бы чувствую свою значимость.       Но иногда мне хочется уйти. Уволиться, перейти работать в другое место из родного Вивантеса, в котором я раскрыл свои крылья. Забыть, вылечить свою боль, чтоб у меня не появлялся ком в горле, когда я вижу до боли знакомое лицо перед собой. Чтобы не видеть его какое-то время. Может, больше никогда. Может, это было бы к лучшему. Мне больно. Я больше не хочу, чтобы было больно. После ординатуры мне предлагали несколько вакансий в других больницах. Я отказался. Всё из-за привязанности к некогда другу. Хотя я тогда был злее на него в сотни тысяч раз. Может, надо было согласиться. Но желание уйти появилось только тогда, когда я уже устроился и утвердился здесь и мысленно простил Хартмана. Да, не так я себе представлял… И описывали мне эти чувства не так…       А может, я действительно себе лишь накручиваю. Может, нужно просто поговорить с Хартманом. Вероятно, от этого стало бы легче. Только мы всё никак не соберёмся сделать это. Но как же, чёрт возьми, тяжело осознавать, что я давно влюбился в лучшего друга…