Записки нелюдимого анестезиолога

      Помню, как меня катили на старенькой машинке скорой помощи, медсестра, зависавшая надо мной, что-то тихо мне шептала, но я не разбирал. Когда машина остановилась и я оказался на каталке в больнице, сквозь вакуумное шуршание у меня в ушах резко прорвался знакомый голос:       — Стефан, чёрт тебя дери!       Я кое-как смог повернуть вбок голову и увидеть анестезиолога Томаса, маминого коллегу. Его заплывающее морщинами лицо с густыми седеющими бровями застыло надо мной под мелькающим потолком.       — Я не... ви...       Сухая рука ложится мне на холодеющий лоб.       — Больно?..       — Не... не знаю...       — Потерпи, родной. Скоро не будет больно. Ещё морфия! — крикнул он уже куда-то в сторону, а я проваливался в бессознательное состояние. — Говори со мной, Кёлер. Понял?! Говори.       Я нехотя раскрыл глаза, словно через силу боролся со сном. Просто правда словно хотелось спать. Лицо Томаса было уже менее различимо, я еле его узнавал. Тихо шмыгнул носом. Как странно вообще, что я это всё помню. Наверное думал, что я умираю, но было даже как-то спокойно, хоть вокруг меня всё суетилось, я не понимал же, что именно происходит. Только было очень холодно. И что именно Томасу мне сказать — я не знал.       — Стефан, не молчи! Будь со мной! — кричал тем временем тот. Я лишь бездумно на него смотрел. Не мог ничего.       — У него гипоксия, давление падает, — донёсся рядом женский малознакомый голос. — В сознании, но не соображает.       — Сейчас это уже не потребуется, — прохрипел уже мужской голос где-то впереди. — Быстро две единицы четвёртой отрицательной. Томас, а ты живо намываться, им займутся.       В глаза засветила лампа. Безликая фигура посветила мне в глаза фонариком. Я таращился перед собой, хотел, может, спросить, что со мной собираются делать, но ничерта не хотелось в тот момент. Просто спать. Вот где-то в руке кольнуло, глаза слипались всё сильнее. Ещё минута — мне заткнули рот и нос маской. Наконец-то дали просто провалиться в сон.       Проснулся я с жуткой головной болью, солнце из окна засветило мне глаза, от чего в лобной части головы заболело ещё сильнее. Я тихо прохрипел, попытался вспомнить, что произошло и прикинуть, сколько я не был в сознании. В тот момент в палату вошёл Томас. Видел я ужасно без очков, но узнал его силуэт и голос.       — Кёлер, — твёрдо произнёс он, я повернул к нему голову и тихо вздохнул. Тот сел ко мне на край койки. — Напугал ты нас всех. У меня уже седой волос появляется, хотя мне всего-то сорок пять.       — Что произошло? — через силу прохрипел я.       — Не помнишь?       — Нет.       — Привезли сюда раненого. Напоролся на арматуру, как сказали. Пробил селезёнку, два ребра сломано.       — А-а...       Томас помолчал.       — Тебя снова били? — тихо спросил он.       Я молча кивнул.       — Почему ты до сих пор терпишь? — тем временем продолжал Томас.       — Я ведь не могу за себя постоять. Я всех как минимум на голову ниже и слабее.       — Я знаю. Просто не понимаю, почему никто не принимает мер.       — Пытались. Это было бесполезно, — тихо выдохнул я.       Томас снова замолчал.       — Хочешь я...       — Нет, — я его резко перебил. — Не надо.       — Почему?       — В прошлый раз, когда они узнали, что я пожаловался, всё закончилось плачевно. Снова побили.       — Но я не могу просто бездейственно смотреть, как ты тут каждый раз лежишь с сотрясением после избиений. Сердце кровью обливается. Теперь ты был ранен, это самое серьёзное, что случалось за всё время. Кто знает, на что они ещё способны.       — Томас, не надо, пожалуйста.       — Но я, если что, за тебя всё равно горой.       Мы немного помолчали, Томас решил не уходить, и мне пожалуй это нужно было.       — Где мама? — тихо спросил я.       — Придёт. Её вызвали сейчас на операцию.       — Всегда она так, — фыркнул я.       — Не злись на неё. Ты же знаешь, у нас плотный график. Поэтому она попросила посидеть с тобой меня, но я и так собирался тебя навестить и без её просьбы. Я был с тобой на операции, так что она спокойнее, чем если было бы иначе.       — Ты просто любишь её, и поэтому оправдываешь.       — Нет, не поэтому.       — А вот отчим бы не стал так делать и во всём бы просто стал обвинять меня.       — Стефан, запомни, ты ни в чём не виноват и никому не обязан. Мама хочет и пытается тебя защитить, но те придурки, с каким бы грозным она характером не была, всерьёз воспримут только мужчину, который задаст им трёпку. А твой отчим этого не сделает. Потому что он козёл.       Мы опять помолчали, глядя друг на друга, и одновременно рассмеялись.       — Спасибо тебе, — я улыбнулся. — Ты вроде и ничего такого не делаешь, а всё равно лучше всего себя чувствую, как ни странно, только в больничной палате.       — Ну тут уж тебя точно никто не тронет, не переживай, дружище, — Томас усмехнулся, сдвигая мои давненько нестриженые кудри мне на лоб. — Болит что? Есть хочешь?       Но в тот момент безо всякого стука бесцеремонно распахивается дверь палаты, и я вижу в дверном проёме сухое лицо отчима с его хмурой морщиной над бровями и на переносице на сморщенном шраме поперёк неё. Улыбка с наших с Томасом лиц одновременно пропала, он нахмурился и тихо просипел что-то про себя. А я уже знал, в каком русле меня ждёт разговор.       Мне было тогда пятнадцать лет. До сих пор в голове мешается ужас и, одновременно с тем, умиротворение того времени. У меня выдалась тяжёлая юность.       Операционными в кардиологии у нас заправляет целая династия — дед, отец, мать и старший и младший сыновья. Дед давным-давно когда-то в молодости был главным врачом того медицинского учреждения, на месте которого сейчас стоит наша больница, он до сих пор оперирует сердца, хоть и ему давно уже на пенсию пора. Его сын также кардиохирург, пошёл по стопам отца. И его старший сын пошёл по стопам и деда, и отца, и сейчас вообще является, как изначально очень важная шишка, заведующим кардиологией. Мать его — операционная сестра, а младший брат — мой ординатор, и я с ними иногда, вылезая из своей трансплантологии, хожу работать с операциями на сердце, обучаю их младшенького и смотрю на их семейную идиллию, что при этом царит на операциях. Ну как, идиллию... В большинстве случаев. А учитывая то, что их младший ещё только ординатор, а не практикующий анестезиолог, я себя там часто чувствовал, как тот, кто мешается этой семейке под ногами. Точнее, это был я, мои анестезистки, ординаторы-кардиохирурги и остальные медсёстры, кроме их мамашки. Иногда сидел там, колдовал над аппаратом искусственного кровообращения и представлял, если бы я так же со своей семьёй работал... Что бы было из этого? Но я единственный в своей семье, кто пошёл по стопам родителей в медицинский, и то не хирургом в итоге стал, а анестезиологом. Но даже так я немного завидовал их семейке, потому что им, кажется, нравилась такая своя семейная командная работа, а я, как не пытался бы влиться к ним, меня даже за работой как-то обходили стороной. А когда их младший станет практикующим анестезиологом и штатным сотрудником, меня вообще вытеснят из операционной. Поэтому я заранее стал обходить работу с ними стороной первым.       Потому что она задевала во мне что-то личное. Не просто так.       Моя мама — детский хирург и работает в глубинке, где и провела большую часть жизни, а я — всё детство. Плюс нашей медицины в том, что она не централизована. Больницы, к примеру, в маленьких городках, как наш родной Альсфельд, ничуть не хуже больниц в больших центрах, таких как Берлин, Мюнхен, Кёльн, Франкфурт-на-Майне, в котором я как раз родился. Да, там может всё лучше обустроено, но адекватную и квалифицированную медицинскую помощь можно получить в маленьких городах или вообще деревушках. И мою маман её местечко в маленьком городке устраивает ещё как, потому что больница у неё очень хорошо обустроена и жаловаться попросту не на что. Там и родильное отделение очень хорошее, но по стечению обстоятельств я родился именно во Франкфурте, потому что она очень долго практически жила там.       Мой отец был кардиохирургом из Австрии с фамилией Коллер, который переехал из родной страны в Германию и здесь его фамилия начала звучать как-то более ласково — Кёлер. А впервые они с мамой познакомились вообще аж в Гамбурге на севере. Маменька была ординатором в хирургии, отец — практикующим хирургом, на попечительстве которого мама как раз и состояла. Как у них там зародилась любовь я точно не знаю, но когда они начали встречаться, то внезапно решили уехать в глубинку, как только мама закончила ординатуру. После этого они выбрали наш маленький полугород-полудеревушку Альсфельд и уехали туда, устроились в больнице и поженились. Спустя год родилась моя самая старшая сестра Николь, ещё через два — Петра.       Моя мама — человек очень неоднозначный и энергичный, её черты характера я забрал себе, но до неё мне всё равно далеко. Она упряма, строга и любит, чтобы всё находилось в её руках, именно поэтому она, наверное, и стала хирургом. Женщины-хирурги как раз обычно такие и есть. Она никому не давала спуску, всегда доказывает, чего она стоит и что с ней обычно лучше не связываться. Я, так же, как и она, всегда выезжаю не на силе, а на своём уму и хитрости. Я в детстве, как и говорил уже, много проводил времени в больнице с мамой вместо детского садика. Она надеялась, что сможет именно во мне вызвать интерес к профессии врача и что я после этого пойду учиться в медицинский, когда повзрослею. Что ж, она также ещё и всегда добивается своего, поэтому всё вышло именно так. Стоит ещё подметить, что все-все её дети, и я тоже, пошли внешностью именно в неё — у всех нас рыжие кудри, веснушки, низкий рост и плохое зрение именно от неё. И вместе с тем — энергичный характер. У каждого из нас он, правда, по-разному проявляется, но нельзя не отметить, что все основные черты пришли именно от матери.       Мой отец, Эгильхард, как мне рассказывали, был великим интеллигентом и без излишнего чувства собственного превосходства, что присуще многим хирургам, за что я их чаще всего на дух не переношу. Фамилия Кёлер ему стала нравиться больше, потому что я и сам знаю, что она звучит приятнее. Он горел своим энтузиазмом в любимой работе, всегда имел какую-то цель и задавал темп, динамику и активность всему отделению каждый день. Его все уважали и практически все с ним могли запросто говорить с дружеским тоном. Юмор у него был абсолютно безобидный для всех, за то его тоже уважали. Уважали и за особое отношение к пациентам, словно к своим родным, и за любовь и чуткость к детям. И он очень-очень любил маму. Иногда завидовал сёстрам и ей, что они успели в своей жизни хоть чуть-чуть получить его любви напрямую. Моё второе имя, Эрнст-Эйнер, было именем моего дядьки, младшего брата отца. Когда мне было года полтора, он пропал. Без вести. О нём я больше ничего не знаю.       У меня дома на книжной полке над телевизором стоит фотография в рамке — наша единственная с отцом семейная фотография. Там он в такой смешной дурацкой растянутой шерстяной шапочке крепко-крепко обнимает маму, та улыбается, одной рукой держится за круглый живот и держит в руках карточку со снимком УЗИ. На нём как раз я на сроке где-то месяцев шести, и это единственная фотография, которую согласился сделать отец в то время. Это и последний его снимок, через два месяца его уже не станет. Я знаю, что он очень хотел мальчика, так сильно они с мамой гонялись за сыном, что в итоге им всё-таки повезло, только, увы, отец так и не узнал меня, а я — его. Но я был его мечтой.       С отцом меня познакомили в три года. На окраине Альсфельда, только на другом конце от того, где мы жили, располагалось кладбище, там похоронен мой отец. Мама тогда меня впервые привела на его могилу, я даже ещё не соображал ничего толком, но уже понял, что вот — мой папа. Он есть, просто не с нами. На мне — его родинки, его взгляд, некоторые черты лица. Казалось бы, что мы с ним совсем разные — он ростом в сто семьдесят пять сантиметров, со светло-русыми волосами, выстриженными под горшок с пробором и слегка вьющимися на концах, зелёными глазами, лицо с прямым носом и заострённым подбородком, в прямоугольных очках. Однако, всё равно что-то общее в нас, таких разных, находилось. Да хоть те же родинки под правым глазом и зелёные глаза. Мама говорит, что я из всех детей на него похож больше всего.       Мама часто по выходным устраивала пикник на его могиле. Кто-то скажет, что кладбище для этого не лучшее место, но это для тех, кто никак с ним не связан. Когда тут похоронен твой родной человек, ты знаешь, что он хотел бы видеть своих родных, видеть, как растут дети и слушать истории из повседневной жизни. Не знаю, кто какое значение этому придаёт — у кого-то тут религиозный подтекст, у кого-то просто вера в загробную жизнь, но мама с детства меня учила, что отец всех нас любит и хотел бы, чтоб его навещали, и при этом не грустили, что он хотел бы видеть, как мы улыбаемся и смеёмся, делимся воспоминаниями с ним. Так мы приходили к нему на могилу зачастую в летние дни, раскладывали бутерброды. Мы уходили с сёстрами играть неподалёку, а мама оставалась сидеть на покрывале под деревом и разговаривала с фотографией отца на могильном камне. Я не верю в богов, но верю в то, что отец, может быть, нас слышит, по крайней мере, мне всегда хочется в это верить. Я и сейчас, когда приезжаю домой, каждый раз считаю своей обязанностью навестить могилу отца, которого никогда не знал живым, но всё равно мне дали почувствовать то, что он мне родной. И я разговариваю с ним, хоть и не услышу его никогда, но знаю, как мама и научила, что он хотел бы слышать меня, пока это возможно.       Когда отцу было тридцать шесть, у него обнаружили рак лёгких, аденокарциному. Стадия вторая, не такая поздняя, и он даже почти излечился, все предвидели ремиссию, а вместо этого нагрянул рецидив в виде нового очага. В то время лечение онкологии было не настолько развито, как сейчас, потому что сейчас бы его, может быть, с его второй стадией и излечили бы. После этого с раком уже справиться не смогли, и он скончался через три года после обнаружения болезни. Я был зачат искусственно, потому что отец находился на химиотерапии, а потому он перед началом лечения заявил о своём желании попытаться всё-таки заиметь сына. Семя его сдали в банк, заморозили и стали ждать чего-то, ждать, когда мама станет посвободнее, потому что на ней было двое маленьких детей и без того, а ещё работа в Альсфельде, пока сама она жила с отцом в стационаре во Франкфурте в часе езды от дома. Я до сих пор удивляюсь, как она так держалась — дети находились все на бабушке, сама она вставала ранёхонько, ехала на маршрутке домой на работу, а вечером поздно возвращалась, укладывала детей спать и сама продолжала уход за отцом. В итоге тот всё-таки упросил её о процедуре ЭКО, уйти в декрет и быть с ним, потому что чувствовал уже, что не выберется, что не выздоровеет, так хотя бы проведёт время с семьёй и обзаведётся сыном. Меня он не дождался, скончался ровно за сорок дней до моего рождения и его собственного дня рождения, когда ему должно было исполниться тридцать девять. Мама осталась во Франкфурте до моего рождения, там я родился в тот же день, что и отец — девятнадцатого января. Лишь после этого мы отправились домой и больше оттуда не выбирались.       Когда мне было десять лет, в нашем доме появился Эмиль — мой отчим. Так у меня появилось ещё две сестры — Эрика и Анна. Единственное только, с Эмилем у нас никак не заладилось. Не любил он нас, старших, почему-то. Мы и не были его детьми, он нас и не любил, и всё. Для него мы были напоминанием матери о её первом муже, а он, судя по всему, ревновал. Меня он не любил особенно, потому что я в подростковом возрасте был очень трудным, постоянно травили в школе, избивали, а я, маленький такой по сравнению со сверстниками, даже постоять за себя не мог. Прослыл там педиком, и Эмиль это знал. Мама заставила его принимать меры, только в итоге меня тогда побили ещё раз за то, что я пожаловался. Эмиль так и развёл руками, мол, сделать ничего не может, и бросил эту затею. И ничего не поменялось. Стеснялся он меня. Всегда. Говорил, что младшей (когда родилась Анька, мне был уже двадцать один год, так что я уже не жил с ними) я плохой пример подаю, даже за себя постоять не могу, не то что за сестёр. Так что теперь если бы я, как родителям, пришёл и поделился своей проблемой о том, что, прости несуществующий господи, я переспал с лучшим другом, то на меня бы отчим посмотрел только осуждающе и промолчал. Может, добавил бы, что таким я и оказался, каким меня называли. А я так и не смог его ни разу назвать папой. Не отец он мне, и даже не семья.       Когда я был маленьким, старшие сёстры жили в одной комнате на втором этаже, а я — в соседней. Иногда младшая капризничала, мама забирала её к себе вместе со старшей, чтоб не дулась, и меня заодно прихватывала. Там у неё в спальне мы укладывались как попало и мирно засыпали. Когда же лично мне не спалось, мама брала меня спать к себе тоже. Если я и так не спал, она всегда мне что-то рассказывала: сказку, что сочиняла прямо на ходу, или песню пела, но чаще звучали истории об отце, которые я в том возрасте естественно не запоминал. Мама всеми силами старалась привить ко мне любовь к нему даже несмотря на то, что я не мог его узнать непосредственно. У неё это получилось. Когда я стал старше, я продолжал к ней приходить иногда. Даже когда я был подростком и у нас появился Эмиль, я с нетерпением злорадно ждал, когда они с мамой рассорятся, и отчима отправят спать в гостиную на диван. Я приходил к маме, забирался под одеяло и тихо просил: «Расскажи про папу». И она мне снова и снова вспоминала истории о его горячем энтузиазме, как он впервые в шестнадцать лет узнал о первой трансплантации сердца (увы, не очень успешной), а позже в девятнадцать лет узнал о первой такой успешной операции и стал мечтать однажды когда-нибудь провести трансплантацию самому. Мама говорила, что «он был влюблён в меня и человеческие сердца. Свою первую любовь он так и не смог отпустить, поэтому пришлось смириться с тем, что я — не единственная его страсть. И даже поддерживать его в этом». И так до конца жизни он пилил ей мозги о своей мечте, но так и не успел её исполнить. Мама об этом очень жалеет. Она вспоминала ещё, как они гуляли в молодости по Альсфельду в дождливые осенние дни, когда мощёная дорога блестит от сырости и под ногами валяются листья, а в лицо дует промозглый ветер. Потом дома растапливали камин и так продолжали каждый день его топить, пока не проходила зима и не наступала тёплая поздняя весна. Вспоминала, как он любил играть на скрипке по вечерам, которая теперь отошла мне на руки, и я учился на ней играть лет до четырнадцати, только забросил. Даже как-то раз мне показали кассетную запись с его домашнего концерта. Она много что вспоминала, и, хоть и много повторялась иногда, каждый раз в её рассказах проскакивала какая-то новая деталь, что я раньше не слышал. Так я постепенно собирал пазл образа отца в своей голове и продолжаю по сей день, потому что уверен, что я многого интересного ещё не знаю о нём.       Сейчас, когда я уже переехал в Берлин и иногда возвращаюсь домой на побывку, я снова также жду, когда Эмиля сплавят ночевать на диван, и я снова могу, как в детстве, забраться к маме в кровать и поговорить с ней о таком, о некотором личном. И снова спросить что-нибудь про отца. Иногда она плачет. Иногда мы с ней вдвоём тихонько плачем, обнявшись. Любит она отца до сих пор, и Эмиль никогда не заменит его нам.