Записки нелюдимого анестезиолога

      — Возмутительно, блять! Чтоб какой-то щегол, да мне указывал?!       Хартман шёл впереди меня и спокойно слушал мои вопли. Мне как раз только что нахамил один особо борзый ординатор, и я сейчас всю злобу выливал в окружающий мир, бесстыже матерясь налево и направо, так как был возмущён. В какой-то момент внезапно начинал перечислять все маты, которые знал на других языках, особенно хорошо разговорился на русском, даже не понимая особо, что говорю. Просто вспоминал слово, и если мне оно казалось матерным, то я его в таком импульсивном состоянии автоматически выкрикивал. В итоге наши русскоговорящие коллеги искренне не понимали, почему я матерю собак, соболей и бедную картошку. Но суть не в этом.       Хартман меня куда-то усиленно тащил. В состоянии ярости я просто не помнил, что делаю, помню только то, что тот меня вместе с ординатором нашёл уже в таком состоянии, подхватил под руку и потащил за собой, а я и пошёл и пошёл, продолжая возмущаться и жаловаться уже ему. Он меня отпустил, а я всё равно шёл и шёл, он мне даже, кажется, мельком где-то поддакивал, а в итоге, остановившись, настойчиво начал меня звать.       — Стефа. Стефа-а, — так он продолжал, пока я не среагировал на своё имя и не очухался, только тогда поняв, что он притащил меня в главный холл.       — Чё? Чё мы тут делаем? — я порядком изумился.       — Всё, не злись. Смотри, — Хартман схватил меня за плечи, развернул на все сто восемьдесят и ткнул мне пальцем в сторону только-только наряженной медсёстрами к Рождеству ёлки, — огонёчки.       Я тихо обомлел. Ох уж эти «огонёчки». Я так и замер, молча таращась на мигающую на ёлке гирлянду, и, как загипнотизированный, медленно к ней пошагал. Остановился я в паре метрах от неё и задрал вверх голову, не моргая, смотрел на мигающие огоньки. Маленькая слабость.       — Ну что, Стефа не злится больше? — принялся со мной сюсюкаться Хартман, подойдя и встав рядом.       — Чё ты со мной, как с маленьким? — тихо фыркнул я, не отрываясь от гирлянды.       — Да ладно тебе. Ты сам эти «огонёчки» затеял.       Да, я помню это. Нашей дружбе тогда ещё не было и полугода, а Хартман позвал наряжать у себя ёлку. Где-то с того времени я уже начал становиться регулярным гостем в его квартире, и тогда был на подходе наш первый Новый год и Рождество. Ни я, ни он не придавали Рождеству религиозный подтекст, но по традиции его собирались отметить. Мы достали с ним на рынке нашу первую гирлянду, ведь мы оба переехали в Берлин лишь с самым нужным, и понемногу обживались здесь, как на постоянном месте жительства. Я не знал, что мне делать со своей квартирой, поэтому никак её не украсил. Зато для Хартмана мы бегали искали ёлку, ёлочные украшения и, конечно, гирлянду. Я ребёнком был не очень счастливым, поэтому ещё в то время я мелочам придавал большое значение, как, например, этой же гирлянде. Мой детский характер жил во мне до двадцати лет, а тогда мне только-только должно было исполниться через месяц девятнадцать. Во мне жило дитя, которое искренне любит имбирные пряники, мандарины и гирлянды. Я вызвался выбрать гирлянду. Тогда они стоили дороговато, но я заявил, что без неё не согласен обходиться. Мы купили самую дешёвую, жёлтую с маленькими лампочками, но я был доволен и тем. Впервые, подключив её к розетке у Хартмана дома, я так обрадовался этой жалкой цепочке из лампочек, что весь остаток вечера что-то без конца пищал про огонёчки, то есть гирлянду. А Хартман сидел и смеялся с меня, и он хорошо это запомнил. С тех пор у нас эти «огонёчки» и повелись. И поэтому с тех пор каждый год я в своём подарке на день рождения от него получаю гирлянды. Чтоб я весь дом свой завесил «огонёчками» и радовался, как дитя. Мне уже почти тридцать четыре, а я до сих пор так реагирую на эти «огонёчки» и поделать с собой не могу ничего.       Мы в тот вечер так долго молча простояли у «огонёчков». Но мне не о чем рассказывать в настоящем, ведь я праздную новый год один, в своей неуютной унылой квартире, с сигаретой, бутылкой пива и полнейшей тишиной, в которой, хочешь-не хочешь, а пробьёт пару минут всплакнуть просто так. Я лучше расскажу о далёком и прекрасном студенческом прошлом, когда я ещё мог в новый год провести время с Хартманом.       Хартман любил на новый год выпить в шумной компании, и всё это не любил я. Мы с ним были разными, но почему-то ладили, и причём это продолжается долго. Я с самого начала очень хотел провести праздники с Хартманом, так как, по сути, мне больше и не с кем было. Мог бы, конечно, и домой ездить в Альсфельд на праздники, но меня не радовала перспектива проводить их в компании отчима. Там, конечно, и маменька моя тоже, но их с отчимом разлучить сложно. Поэтому я оставался в Берлине. Я, наверное, был жалок и подвластен чужому мнению. И на что только не шёл, чтобы на праздники остаться с Хартманом. Тогда у меня характер был мягкий, робкий, скромный, я легко прогибался под прихоти этого засранца. И, буквально, подписал себе договор на кучку новеньких панических атак. Если вы всё правильно поняли, я узнал, что Хартман хотел собрать одногруппников на съёмной квартире и праздновать там с ними, и узнал я это, когда подошёл спросить у него аж за месяц до праздников о его планах и предложить отметить вместе. Сказать, что я был расстроен, значит ничего не сказать. Да я потом чуть не разрыдался, когда отошёл в сторону, уж такой у меня характер был до двадцати лет. Не понимал, почему он хочет так, если из всей группы мы общались особо тесно и проводили больше всего времени, мы же друзья, остальные как раз-таки не больше, чем одногруппники, с которыми у него хорошие отношения, чего не сказать обо мне с ними. Ладно хоть меня пригласить додумался. Но я не хотел идти туда, однако я решил не портить ему планы и предлагать свои, потому что тот наверняка уже с половиной из них договорился. Вместо этого я взял в кулак всё своё мужество, что было у меня на дне души, и пошёл туда с ним. Естественно я там чуть ли не умирал от страха, ловил маленькие панические атаки, заперевшись в ванной, потом шёл обратно, из угла наблюдал за Хартманом и как к нему липнут в хламину бухие бабы, пока он напивался с остальными. Я не пил вообще. Помню, что в первый новый год я в итоге сбежал домой. Во второй такой праздничек я был более спокойным, чем в первый раз, но по-прежнему прятался в углу, а потом уже тащил на себе Хартмана к нему домой. Я оставался с ним на новый год, но фактически всё равно проводил его один. В этой пьяной толпе про меня никто и не хотел вспоминать. Во второй раз хотя бы иногда меня замечал. Всё равно неприятный осадок после этого всего оставался.       В двадцать лет мой характер начал меняться из хрупкого и скромного мальчишки в грубого и хмурого мужчину. Рост мой больше не менялся, как был полторашкой, так и остался, и этого было достаточно для того, чтобы отношение окружающих ко мне не менялось, но теперь на чужие шутки я мог дать отпор. Просто я стал смелее. У меня был один друг, и мне этого было достаточно для того, чтобы чувствовать себя в безопасности, и потому я начал искать и развивать в себе смелость. Если б Хартман только знал, как я ему благодарен за то, что пережил тот период. Потому я по-прежнему считал, что слишком сильно давлю жалостью на него тем, что он у меня единственный, я больше ни с кем не общаюсь, а у него ещё есть хорошие друзья, с которыми он общается тоже, и я не в праве забирать всё его время. К тому же, со мной наверняка скучно. Праздновать что-то наедине уж точно. Я любил тишину и уютные посиделки с разговорами или фильмами, Хартману же нравилось праздновать в большой компании с парнями, пьяными раскрепощёнными девчонками и крепким алкоголем. Мы были разные в этом плане, и никто никому угодить в этом не мог. Поэтому по зову совести я уступал ему. А учитывая, что он, да и не только он в пьяном бреду мог вытворить какую-нибудь глупость вплоть даже до серьёзных последствий, я ходил туда следить за Хартманом, чтобы вовремя его оттуда увести, ведь если с ним там что-то случится, плохо будет от этого нам обоим.       Мой характер не изменился резко, в двадцать-двадцать один год он находился на каком-то пограничном состоянии между предыдущим и тем характером, что есть у меня сейчас. Мне теперь кажется, что когда-то я был даже нормальным, года полтора. Как раз в то время. Без пряток от всех в туалете, без панического расстройства, без острого сарказма, злых шуток и открытой ненависти. Я был обычным, с обычными шутками, спокойным характером и умеренной жёсткостью. И к третьему курсу наши отношения с Хартманом только укрепились. Но эти праздничные пьянки продолжались, я продолжал на них ходить, несколько смелее даже, но всё равно был в стороне от всех. «Зачем я это делаю?» — спрашивал я себя, но тут же вспоминал, что здесь Хартман, дорогой мне человек. Только с ним я мог быть в новый год хоть как-то. И что ему бывает нужна помощь кого-то слепо преданного и трезвого в этой толпе. Я в разы искренней других к нему относился, поэтому и был там.       И в тот третий год Хартман внезапно обратил внимание на моё состояние на этих всех праздниках.       — Стеф... Ну в чём дело? — он сел на стул передо мной, что я, задумавшийся, аж вздрогнул.       — Что? А что не так? — оживился я, оторвав свой подбородок от руки, которой облокотился на стол, и взглянув на того.       — Ты упорно приходишь сюда каждый раз, но сидишь отдельно от всех. В чём дело? — настойчиво повторил Хартман.       — Ну, ты просто меня приглашаешь, я и прихожу, — я пожал плечами.       — Я вижу, что тебе тут некомфортно. Я ведь не заставляю тебя сюда ходить.       — Да я сюда хожу потому, что ты, дубина, ходишь сюда, а я хочу с тобой новый год праздновать, — я повысил голос и тут у меня вырвалась та самая противная давящая на жалость фраза: — Мне не с кем больше ведь.       Я, конечно, тут же пожалел о том, что сказал. Кто вообще говорил, что я имею право давить на него подобным? Лицо Хартмана тут же ожидаемо сменилось, он опустил взгляд, поджал губы. Он ещё не был столь пьян, потому его глаза были ясными и понимающими. Я же себя почувствовал неловко.       — Ах... Извини, я дурак, — он почесал затылок, отводя взгляд в сторону. — Я тебя с самого начала не спросил чего хочешь ты.       — Только не думай меня жалеть сейчас. Я не хотел этого говорить, — я тоже отвёл взгляд.       — Но я правда нехорошо поступил. Я тоже хотел с тобой новый год провести, но ты каждый раз отдельно от всех, а я даже и не подумал о твоём комфорте.       — Пустяки... — тихо протянул я, скрестил руки на груди и отвернулся от него.       — Позволь мне всё исправить, — уверенно сказал Хартман и наоборот взглянул на меня.       — Как?       Тот без каких-либо объяснений схватил меня за запястье и потащил в коридор.       — Куда мы? — впопыхах крикнул ему я.       — Мы уходим, — без колебаний ответил мне Хартман, стаскивая с вешалки куртки.       — Но зачем? — я встряхнул головой, остановившись.       — Будем с тобой гулять всю ночь.       — А как же...       — Стеф, — Хартман меня резко перебил, уверенно взглянув мне в глаза. Он всегда этот приём использовал, чтоб я поверил или сдался ему. Я-то уж знал, что этим взглядом врать не станут. — Говорят, что как новый год встретишь, так его и проведёшь. А я хочу всё провести с тобой. Да хоть всю жизнь.       Я скептически усмехнулся.       — Мы знакомы три года, а ты такие поспешные выводы делаешь.       — Мечтать не вредно, — тихо отозвался он и хмыкнул.       — Да ты просто пьян.       — Не порть такой момент, Стефа!       Я лишь засмеялся в ответ.       Было одиннадцать вечера. Мы с Хартманом быстрым шагом шли по пустым заснеженным улицам. Все сидели по домам и выжидали последний час уходящего года, а мы неслись куда-то, неслись, цепляя лицом умиротворённо падающий сверху снег.       — Купим пива? — предложил Хартман на ходу. Мы тут же стали думать, где нам тридцать первого декабря в одиннадцать вечера раздобыть пива. Единственное, что нам подвернулось из работающего в том районе — это гей-бар.       — Ты идиот, — подытожил я, когда Хартман это предложил.       — Больше вариантов нет, — Хартман почесал затылок. — Точнее, сейчас у нас варианта три: или мы идём вдвоём, маскируемся под местных и нам охотнее продают алкашку, или я иду туда один и сочиняю какую-нибудь грустную историю, чтоб мне поверили и продали, или остаёмся вообще без алкашки. Ну что скажешь?       — Ну я это... Давай что-то среднее из первых двух.       Короче, в итоге я стоял у выхода и махал бармену рукой, пока Хартман там в далеке у барной стойки объяснялся тому и показывал на меня. Тем временем, пока он там ходил, ко мне приклеился пьяный мужик в попытке познакомиться. Ещё бы чуть-чуть, и я бы его куда-нибудь треснул, чтоб отстал, но мне на помощь подоспел Хартман с двумя бутылками вишнёвого пива под мышкой, сгрёб меня в охапку за плечо, и, показав тому мужику средний палец и хохоча, мы выбежали из бара и понеслись куда-то дальше.       Хартман сунул бутылки с пивом в снег, когда мы остановились у высокого бетонного ограждения. Это был каток.       — Так, Стефа... — Хартман задумчиво оглядел стену. — Я тебя подсажу, ты заберёшься и скажешь мне, что там внизу. Если что, бутылки закину следом за тобой, может там сугроб.       — Меня не жалко, правильно, — кивнул я.       — Перестань. Полезли давай.       Хартман закинул меня наверх забора, и у меня там закружилась голова, я чуть не свалился вниз. Там был сугроб внизу, поэтому, выдохнув, я всё-таки спустился на другую сторону. После чего Хартман закинул в снег на этой стороне наше пиво. А после уже вскарабкался и сам. С неба по-прежнему валил снег, и весь лёд замело. Но стоило немного его сгрести в сторону, и мы уже скользили по катку, правда без коньков. Нам и этого было достаточно. Мы открыли бутылки, понемногу их осушали, изваляли друг друга в снегу и полнейшей тишине при этом вокруг, где был слышен только наш смех. Очистили каток с помощью нашей беготни и снежных ангелов, после чего я взглянул на время и позвал Хартмана. Близилась полночь, мы стояли друг напротив друга молча, таращась в циферблат моих часов и ждали, когда стрелки перевалят за двенадцать.       — С новым годом, чудик, — усмехнулся я. Бой часов нам заменила тишина и просто снег на закрытом катке Берлина, но мысленно он звучал у нас в ушах. Хартман улыбнулся в ответ и стиснул меня руками в объятиях.       — С нашим новым годом.       Мы так простояли, не шевелясь, какое-то время, пока в небе не загремели салюты, и тогда мы уже так же молча таращились в небо. Мне почему-то, как ни странно, долго не было холодно. Мы гуляли ещё долго, допили наше пиво, и вернулись к Хартману домой только под утро, вырубившись на диване.       С тех пор мы чаще стали так вместе проводить праздники, хоть он и не отказывался и от прежних шумных вечеринок, не только иногда по праздникам, а просто, и я старался туда ходить вместе с ним, чтобы с ним ничего не случилось.       Но не всё так было плохо и с прежними новогодними праздниками. К примеру в универе у нас достаточно на новый год происходило, и чаще всего развлекались именно мы. Нас наверняка там помнят, как главных чудил. В свои приключения мы не брали никого, только вдвоём, и мне это нравилось. Нравилось то, что отдельно от Хартмана я являюсь неприметным человеком, но он уделяет мне больше всего внимания, и мы многое придумывали вместе, что так прославились. Я, не задумываясь, уже через какое-то время после нашего знакомства с лёгкостью мог назвать Хартмана лучшим другом. У меня и не было больше никого, он так и является единственным.       Это тоже был третий курс, тот же год, в час ночи у меня раздался звонок на телефоне, и это, конечно же, был Хартман. Просто он знает, что я в час ночи никогда не сплю, так как либо меня мучает бессонница, либо я что-то учу в универ. И вот он мне каждый раз звонил, когда не мог уснуть, пока придумывал свои идиотские, но гениальные вместе с тем идеи.       — Чего тебе? — спросил я в трубку.       — А... Привет... Это, доброй ночи.       — Доброй. Так чего тебе, я слушаю.       — Я, короче, тут подумал... У тебя есть пижама-комбинезон?       — Ужас какой. Нет конечно.       — Жаль. Но это поправимо. Думаю, я угадаю с размером...       — В смысле? Что ты делаешь?       — Я в магазине... Пижаму выбираю.       — Час ночи, ёб твою мать, Хартман!       — Тише, не кричи, я знаю.       — Ты бухой что ли?       — Стефа, ну что же ты? Трезв, как стёклышко.       — Тогда объясни мне какого чёрта ты в час ночи делаешь в каком-то магазине?! Или ты мне звонишь из прошлого, или ты бредишь.       — Я, это... Ой, прикол, хочешь пижаму с ушками? Или розовую с ушками, будешь розовой пантерой, р-р-р, — Хартман изобразил мой австрийский картаво-хрипящий диалект и засмеялся.       — Какого хрена..?       — Короче, будешь котом, всё.       — Я прошу тебя, позвони в скорую и вызови себе врача, ты бредишь по-моему.       — Э-э, но-но. Я не сумасшедший.       — Я и не сказал, что ты сумасшедший. Может у тебя лихорадка. Ты хорошо себя чувствуешь?       — Прекрасно! Особенно пока сейчас говорю с тобой!       — Тогда может уже объяснишь мне какого хрена происходит?       — В общем, я это, лежал засыпал, как вдруг подумал, а почему бы нам с тобой не прийти в уник в пижамах и тапочках с мишурой на шее? Но нужны были тогда какие-нибудь пижамы поинтересней, а такой у меня нет. Ну и... я нашёл круглосуточный магазин.       — И... ты пошёл в час ночи в магазин за пижамами.       — Умница, всё так и есть.       — Хартман, ты идиот.       — Я знаю. А чё тогда дружишь со мной?       — Потому что мне это нравится.       — Хех... — я прям услышал, как это хитрец по ту сторону трубки разулыбался. — Значит ты в деле?       — А куда я денусь от твоих больных идей? Естественно.       — Ура-а!.. Ты спать скоро ляжешь?       — Вряд ли.       — Хорошо, жди. Я к тебе приеду, утром вместе от тебя в универ пойдём.       — Хм... Ладно.       — Класс, я знал, что ты меня поймёшь... О, тебе тапочки с котиками брать?       — Бери, чёрт возьми. Пойду мишуру искать и ждать тебя.       Через час мы с Хартманом стояли у меня в коридоре перед зеркалом в наших пижамах: я, как Хартман и завещал, был котярой с рыжим хвостом сзади и свисающими по бокам капюшона ушами, а он сам был какой-то серой псиной, ну или волком, как он сам говорил.       — Во что я ввязался... — тихо пробубнил я, вздохнув.       — Тебе не нравится? — Хартман жалобно на меня взглянул, состроив щенячьи глазки подстать своей пижаме. — А мне кажется мы с тобой самые пиздатые.       — А я не говорил обратного, — фыркнул я и гордо отвернул голову. Хартман довольно улыбнулся.       — Молодец, вот это правильно, — он подгрёб меня к себе за плечи и довольно уставился в зеркало на наше же отражение. Он действительно не выглядел пьяным, но его энтузиазм в этой идее переливался через края. Двадцать один годик был мужику, к слову. Хотя мы вдвоём смело могли вести себя как дети, мне это даже нравилось. В этом весь Хартман и был, придумывал безумные идеи, и я обязательно шёл в этом за ним, создавая наши общие воспоминания, о которых сейчас с теплом вспоминаю, сидя очередной раз в новогоднюю ночь один.       В ту ночь мы завалились наконец-то спать, я любезно отдал свою кровать Хартману, потому что он не влезал на мой диван. В итоге в этой пижаме я обжился, привык к этому коротконогому недоразумению, и она мне даже очень понравилась в итоге. В универе я уже гордо ходил в ней вместе с Хартманом, в последствии я иногда брал эту пижаму к нему домой, когда оставался пожить во время пересмотра сериалов, и нас это прикалывало очень долго. Что-то очень идиотское из прошлого, эти огонёчки, пижамы, каток, это постепенно становилось чем-то общим между нами, родным, сближало, наверное, ещё больше. Сейчас я праздную новый год чаще всего один, либо иногда, чтоб совсем не впадать в тоску, брал ночную смену и шёл работать у нас в реанимации. В этот раз я всё-таки остался дома, когда мне на телефон пришло голосовое сообщение слегка дрожащим, оттого немного неуверенным голосом: «Привет. Где бы ты ни был сейчас, просто хотел тебе сказать, чтобы ты влез в пижаму, обвешался огонёчками и включил новогодние серии «Доктора Хауса». С новым годом, Стефа».       Я несколько минут зависал над телефоном, почти не дыша, так как чувствовал, как противный ком ползёт по моему горлу. Глубоко вдохнув и взяв себя в руки, я дрожащими пальцами напечатал ему в мессенджере: «Тебя тоже с новым годом». И сделал так, как он и сказал, но от этого мне стало только тоскливее.       Иногда мне хочется вернуться в прошлое, чтобы не чувствовать себя настолько одиноким.