Записки нелюдимого анестезиолога

      Я узнал на прошлой неделе, что мой старый наставник ординатуры Генрих фон Розендорф умер после сердечного приступа. Это было в другой больнице, где-то ближе к центру города, и я не сразу узнал об этом. Я хотел пригласить его взглянуть на моё новое рабочее место с высшей должностью, какая у меня вообще может быть. То есть меня на его месте, ведь до этого он был старшим анестезиологом. Я позвонил к ним домой, и трубку взяла его жена, спросив хриплым и безучастным голосом, каким обычно всегда говорят с нами в больнице родственники умершего пациента:       — Я слушаю, кто?       — Извините, фрау Розендорф, это Кёлер, бывший подопечный вашего мужа. Могу с ним поговорить?       — Извини, Стефан. Не можешь. Генрих позавчера скончался.       У меня тогда в момент просел голос. Я молчал десяток секунд и не знал, что сказать.       — Мне... Жаль, правда.       — Мне кажется, он бы хотел, чтобы ты был на его похоронах.       — Что?..       Да, в общем меня позвали на похороны моего наставника. И я не знал, от чего мне больше всего неловко. То ли от того, что я реально фактически стал ему заменой, то ли от того, что не был настолько близок с ним, чтобы идти к нему на похороны. Нужно ли мне было это? Но раз сказали, что он бы хотел, то я пошёл. Упустим ту часть, когда я узнал, что его похороны проходят в церкви, потому что тогда я пытался придумать любую правдоподобную причину, чтобы не идти, но так ничего и не придумал, поэтому всё-таки пошёл. А ещё я никому-никому в больнице не говорил, что он умер. Меня не спрашивали, а если и спрашивали, то я говорил, что не знаю, что с ним. Да, может и я испытывал вину за ложь, но, может быть, я и сам не хотел этого принимать. Не знаю почему, я не питал к нему каких-то особых близких чувств, но его кончина в определённой мере меня задела. Ведь, по сути, это ему я обязан всеми своими успехами в работе. Когда я был ординатором, мне казалось, что это идеальный наставник, я стремился стать таким, как он, ведь у него заслуженный хороший авторитет и уважение, а у меня ничего этого не было. И я сейчас занял его место, но я ни капли на него не похож. Раньше я чувствовал к нему некую привязанность, как ученик к хорошему учителю, но вот, когда я сидел в церковном зале перед его гробом и чёрно-белой фотографией, я чувствовал... Ничего? Да, совершенно ничего. И мне стало даже как-то неловко, все так скорбели, его жена и дочь плакали, я сидел прямо рядом с ними и не знал, что им и сказать, чтобы утешить. Я так и не понял, что со мной произошло. Может быть то, что я ежедневно сталкиваюсь со смертью, и потому научился не воспринимать её близко к сердцу. Хотя если подобное затрагивает моих родных, во мне происходит что-то более эмоциональное, чем это. Может то, что мы реально не были близки, и он не видел во мне ничего грандиозного. Не знаю. Но уходил я с чувством вины, что изображал печаль, и мне даже поверили и поблагодарили за приход, но я всех обманул.       Так мой наставник не смог посмотреть на меня на новом месте. Я вообще на него не похож. Он делал всё складно, всё отделение было под его справедливым руководством, и главврачу не к чему было у него придраться. Это удивительно. Я же должен был оставить всё, так, чтобы все были по-прежнему довольны. И я пока не понял, удаётся мне, или нет. Зато у меня появились свои ординаторы. Точнее, они появились тогда, когда я сам выполз из ординаторских пелёнок и стал официально штатным врачом. Тогда ко мне ломом поставили толпу ординаторов в мятно-зелёных рубашечках, считающих, что анестезиология — их призвание. Я должен был их учить, как раньше учили меня, передавать знания. Я старался избегать помощи старших врачей, ведь я всё зубрил ещё с университета, и в моей голове отложилось много. Я прибегал к практическим знаниям ординатуры, а так же подсказкам учебников и интернета. Итак, у меня появилось своё баранье стадо ординаторов анестезиологии. С фамилиями врать не буду, могу и напутать, но своим умением зубрить быстро выучил их имена и до сих пор помню их по памяти. Джулия — невысокая русая девчонка в чёрных квадратных очках, достаточно умная, но не умолкает никогда. Хартман — тёзка моего лучшего друга и полная противоположность ему, страшненький на внешность, невероятный тупак и невысокий (в понимании нормальных людей, конечно. Для меня все эти монстры ничем не отличаются от Эвереста). Ева — девушка из старого стереотипного анекдота с очень противным голосом. Ральф — качок, которому бы стоматологом работать и зубы вырывать, а не лайтовой работой анестезиолога заниматься, всегда боялся, что он зуб пациенту выбьет ларингоскопом. Питер — неповзрослевший мальчик с глупой улыбкой, невинными коричневыми веснушками и белыми вьющимися волосами, девки считали его милым, а меня почему-то тошнило от него. Хеннинг — ничем не выделяющийся по характеру парень с соломой вместо волос на голове, но настолько преданный своему делу, что он даже начал меня вдохновлять. София — немножко глупенькая и забывчивая, но с развитой мышечной памятью, что иногда делает всё правильно, не понимая даже, что делает. Николас — харизмой мне напоминал моего Хартмана, но только Николас вдобавок ещё и беспросветный мудак и жополиз, терпеть его было трудно. Света — гордая и суровая девушка из России, часто повышала на меня голос, если ей казалось, что её в чём-то ущемляют, а ещё она, вроде, лесбиянка, и сбежала в Германию ради свободы своей ориентации. Армин — и комик, и гомик, два в одном, у него бомбические шутки, в очень большой мере касающиеся парней. Пол — парень, страдающий массой невротических расстройств и тиков, оттого был дёрганным и мне было страшно с ним работать. Мария — очень скромная девочка с каре, которая реально меня боялась, стоило мне лишь слегка махнуть рукой даже не в её сторону, странная она. Карл — обиженный брюнет, тоже невысокого роста, чуть-чуть лишь выше меня, поэтому на этот счёт все стебались над ним, потому что меня боялись. Ну и однояйцевые братья-близнецы Арнольд и Вальтер — два парня, которых я постоянно путал, и так они начали придумывать классические розыгрыши, что ходят среди близнецов. Вот оно, моё стадо зелёненьких барашков. Мне предстояло их обучить.       Первый год я посвятил проверке: а точно ли именно анестезиология — их призвание? Так я начал их пугать всеми самыми сложными аспектами моей работы. И это прошли, естественно, не все. Кто-то ушёл сам, кого-то я выгнал и отправил консультироваться с другими отделениями. Кто-то лишь сменил нашу мятно-зелёную форму на другую, а кто-то ушёл в другую больницу. Итак, на первом году обучения вылетели из моей группы Хартман (потому что ему внезапно понравилась урология), Ева (потому что бросила медицину в принципе и ушла на маникюрщика), Питер (потому что его слабый характер не выдержал мою нагрузку), София (потому что несмотря на мышечную память ей с её забывчивостью даже она не поможет и это попросту рискованно), Пол (потому что мне стало реально страшно и я его выгнал, у него руки трясутся, потому ему опасно работать с пациентами в операционной), и Мария (потому что она испугалась меня и удрала в терапевты). И так, у меня осталось стадце поменьше, но, по крайней мере, они были более способными и устойчивыми, чем те, кто не выдержал и ушёл, или их выгнал я. Я хотел стать для своих ординаторов таким наставником, какого бы хотел самому себе. Я брал всё то, чему меня учили, чтобы дать им знания, свой характер, чтобы быть для них начальником и авторитетом и поддерживать дисциплину, и свои лучшие аспекты и каплю дружелюбия, чтобы им нравился свой учитель и мы могли говорить на равных. Не знаю, стал ли я действительно хорошим учителем и наставником, но ординаторам, кажется, нравится. Я из них, кстати, выделил себе одного, а именно Хеннинга, он себя показывал с хорошей стороны, и пока другие иногда надо мной подшучивали, и не всегда безобидно, Хеннинг меня действительно уважал и иногда поддерживал. Так и завоевал часть моего доверия. А также он имел хорошие способности обучаться и не боялся признавать ошибки, потому двигался вперёд быстрее остальных. Я давал максимум своих знаний, и он чутко брал себе всё. Я даже как-то ему сказал, что он вполне сможет когда-нибудь стать заменой главного анестезиолога, то есть меня. Да, я не побоялся этого признать. Честно, даже ему завидую немного, ведь у него характер спокойный и честный, он сумел себе в ординатуре получить авторитет, чего я сам не смог сделать. Я правда им горжусь. У него впереди примерно четыре года обучения, и я надеюсь, что он меня не подведёт.       И так, с высшей должностью я старался справляться, теперь на мне лежало больше забот. Теперь я проводил собрания своего отделения по утрам, собирал сводку по пациентам, а потом вечером бежал на общебольничное собрание заведующих отделений в кабинете у главврача. Я учился выступать на собраниях и отчитываться вместе с нашим новым главврачом, то есть моим другом Хартманом, он тоже ещё только вступил на должность и учился. И он, похоже, специально посадил меня ближе к своему столу. Всё ещё гоняется за мной с виноватым видом. Словно специально прячется в коридорах и ловит меня где-нибудь с фирменной грустной лыбой. И почему-то я в эти моменты думаю, почему он такой осторожный? Боится, что я опять на нём сорвусь после плохого дня? Да, возможно. Но ведь я всегда вёл себя, как паскуда, его это не смущало и он всё ещё со мной общался. Точнее, сначала я вёл себя как сопляк, а потом замуровался в броню и стал паскудой. И иногда я сижу в такой тоске вечерами, что я думаю, а почему я не даю ему шанс? Это наше разногласие ведь было так давно, имеет ли оно хоть каплю значения теперь?.. Особенно при том, что я и почти не думаю о нём. Ситуация из разряда «ну было и было». И так я чуть ли не каждый вечер подхожу к выводу, что завтра не буду ворчать перед Хартманом и буду хоть капельку мил, но когда подхожу к дверям больницы и любимая, вроде бы, работа падает мне на голову, как рояль во всяких комедиях, я начинаю ненавидеть всё, и страдают от этого тоже все, даже Хартман, чаще всего невинный в этих ситуациях. И мне не до милости. Я так сильно влился в роль циничного, злого и обиженного человека, что теперь у меня язык не поворачивается назвать Хартмана лучшим другом. Но он знает меня слишком хорошо, настолько, что всё равно на мои взъедания никак не реагирует и не отступает никогда, чтобы хоть минутку поговорить и спросить, как проходит день. Иногда пытается обнять, и я этого хочу, но брыкаюсь для приличия, потом, конечно же, успокаиваясь и поддаваясь. Это замкнутый круг, и я не знаю, как из него выйти. С другой стороны, я иногда себя успокаиваю тем, что ничего необычного в наших отношениях не случилось. То есть, всё в порядке вещей. Мы продолжаем друг друга поздравлять с праздниками, делать подарки, мельком переговариваться в свободное время, в обеденный перерыв или после работы вместе перекуриваем. И, кажется, будто действительно всё в порядке, но я больше не хожу к нему в гости, он никуда не зовёт меня, я ему не звоню, мы не веселимся вместе, и за пределами больницы нас словно не существует. Может быть, мы просто повзрослели. Ну, знаете, как бывает, когда вырастаешь, и твои старые друзья куда-то уходят. Может быть, даже не совсем уходят, и вы продолжаете общаться, только общение смутное и не такое, как раньше, ведь у всех свои заботы, и ваши пути медленно, но верно расходятся. Я вот не знаю. Точнее, не знал. А теперь ощущаю это, ведь у меня кроме Хартмана-то друзей и не было больше. И когда мы разговариваем с ним в коридоре, я вижу на его лице эту самую грустную и какую-то неловкую улыбку, напоминающую о том, что так пошатнуло наши отношения. И эта неловкая улыбка говорит, что что-то не так. Вы вроде и общаетесь, но чувствуете себя действительно странно. Что-то действительно не так. У каждого свои мысли в голове насчёт другого, и каждая из них наполовину верная и наполовину неправильная, оттого неясно, что происходит на самом деле. И пока мы не поговорим по душам, это ощущение останется, и нам очень давно пора это сделать, чтобы разрушить некую баррикаду, чтобы всё вернуть, но я слишком горд, а Хартман слишком нерешителен, и мы ещё долго, очень долго не решимся поговорить, ожидая словно у моря погоды когда же настанет удобный случай. Это ужасно тяжело. И я не люблю в этом признаваться, но я скучаю по нему, сейчас мне уже всё равно на всё, что между нами произошло, я просто хочу вернуть ту нашу близость. Но всё же, кем мы будем, если сделаем это?