Клятва и судьба

      Разворачивая очередное письмо и глядя на не особо каллиграфический почерк Мицури, Кёджуро машинально стискивает бумагу. Ничего нового в нём нет и быть не может: она раз за разом уже повторяющимися конструкциями пишет ему, что всё в порядке.       Две трети текста посвящены семье, каким-нибудь милым (а иногда — не очень) городским сплетням, и реже к ним добавляется короткая заметка про отправившегося на тот свет демона. Где-то к письму двадцать шестому Кёджуро с досадой ловит себя на мысли, что ему их даже читать не нужно, дабы знать содержание, но он продолжает разворачивать бумагу, разглаживать заломы и рассматривать чёрные иероглифы ради двух строчек в начале и конце: «Дорогой Кёджуро-кун» и «Обнимаю».       Кёджуро эгоистичен. Читая и перечитывая её письма, тешит себя надуманным ощущением, что она с нежностью улыбается, когда сидит на траве возле дома или на футоне в полутёмной комнате, скользя взглядом по его строчкам. И всё-таки здравомыслие не даёт обмануться: если Мицури и улыбается, это только потому, что связь с ним ненадолго приглушает боль от потери Обаная.       Кёджуро самому не верится, что Игуро больше нет. Они были лучшими друзьями и остались ими, даже когда всё запуталось из-за девочки, обожающей сакура-моти. Он и подумать не мог, что окажется третьим лишним в очаровательной истории любви, за счатливый исход которой первым ратовал всей душой. Было больно, но вряд ли больнее, чем когда отец сошёл с ума, запил от горя и унижал их с Сенджуро, несколько раз поднимая руку. Чужое взаимное счастье кололо глаза, но Ренгоку терпел, улыбаясь и больше всего иного желая сохранить незамутнённой дружбу с ними обоими.       Но Обанай умер, а искалеченная морально и физически Мицури осталась с разбитым сердцем, и теперь ему пришлось, заглушая собственные тяжёлые мысли, делать всё, лишь бы она не сошла в могилу вслед за ним. Надо отдать себе должное — отчасти он преуспел, ибо через несколько месяцев Мицури перестала напоминать ходячую тень, иногда улыбалась, хотя глаза её оставались тусклыми, а от истерик остались лишь долгие, глухие рыдания.       И всё равно рана в её груди не затянулась ни на йоту.

***

      Зима подходит к концу. Темнеет рано, но Кёджуро таки успевает преодолеть намеченный путь, пока сумерки не почернели окончательно. Не то чтобы в темноте передвигаться сложнее, однако ему хотелось попасть в дом Канроджи в уместное время, а не выглядеть заплутавшим путником, которому часы не часы.       Открывает ему, неожиданно, юная хозяйка дома.       — Кёджуро-кун!.. Ты откуда здесь?       Мицури стоит, кутаясь в платок поверх тёплого хаори, с масляной лампой в руках. Непропорционально объёмная в этом слегка безвкусном одеянии из-за контраста с похудевшим лицом и небрежно собранными в лохматую прическу волосами. Хочется шутливо обнять её, ласково похлопав по лопаткам, но Ренгоку сдерживается и только улыбается в ответ на искреннее недоумение во взгляде и изгибе рта.       — Да вот мимо шёл с миссии. Подумал, загляну проведать. А то по письмам у тебя всё хорошо, но ты ведь никогда лишний раз не пожалуешься.       Повисает пауза. Улыбка на её губах выглядит натянутой, и Кёджуро быстро меняет тему, напуская на себя виновато-заигрывающий вид.       — Эй, ты же не обижаешься, что я без приглашения, Мицури-чан?       — Ох, ну конечно нет! — Мицури вспыхивает, беспокойно перекутываясь, и в ней сразу появляется больше черт от той Канроджи, которую он впервые увидел три с лишним года назад. — Просто ты словно из воздуха появился.       — Одна нога здесь, другая — там, — шутливо отзывается он, задорно подмигивая ей и проходя во двор. Помогает закрыть тяжёлые ворота, и девушка тотчас прячет, видимо, зябнущие руки. Тонкая снежная перина под ногами приятно хрустит. — А потом и до тебя недалеко оказалось.       — Так уж недалеко? — с сомнением замечает Мицури, идя рядом с ним по расчищенной дорожке к дому, где слышится буйная детская возня, прерываемая грозными окликами матери.       — Да пара-тройка ри*, разве ж это расстояние?       — Ох, Кёджуро-кун… Сделай милость, замолчи.       Ренгоку улыбается, наблюдая, как девушка, сощурившись, недовольно бормочет последние слова, явно желая прочитать нотацию, но только отводит взгляд: против его улыбки, в которую он нарочно вкладывает слишком много нежности, она сдаётся без боя. Да и, кажется, всё-таки рада видеть.       Младшие братья и сёстры Мицури облепляют его, стоит Кёджуро, отряхнувшись от снега, снять обувь и верхнюю одежду. Радостно лезут покататься на руках и наперебой требуют после ужина вместо сладкого — героическую историю. Сто раз он им уже про демонический поезд рассказывал, и в сто первый наверняка придётся повторять сегодня. Впрочем, Мицури так по-матерински очаровательно извиняется за непосед, оттаскивая их буквально за шкирки, что Кёджуро готов без конца потакать детским прихотям, если только сам не заснёт на середине рассказа.       В такие моменты она выглядит особенно живой и словно вышедшей из его эфемерных фантазий.       Её родители улыбаются приветливо, хотя матушку очередной визит Кёджуро явно наталкивает то ли на надежды, то ли на подозрения. К манерам хозяйки дома не придраться, но обострённое шестое чувство охотника ловит чужие попытки выяснить, кто он на самом деле. Конечно, учитывая, как свободно они с Мицури ведут себя, эти косые взгляды Ренгоку получает неспроста, а потому вынужден с завидной исправностью доказывать, что занимает место близкого друга и никого больше.       Даже если жадное сердце претендует на большее.       Они сидят в небольшой комнате в окружении трёх стоек со свечами, возле одной из которых спит, свернувшись кольцом, Кабурамару. От них исходит достаточно света, и Ренгоку, отпивая маленькими глотками чай, может как следует рассмотреть Мицури. Она выглядит неплохо: по крайней мере, явно не морит себя голодом, хотя на её лице застыла печать покорного существования. И даже сейчас остаётся красавицей, несмотря на мелкие шрамы, синеватые круги и блёклый цвет лица.       — Знаешь, если честно, я просто хотел тебя увидеть и нарочно сделал крюк.       Мицури кротко улыбается, касаясь губами пиалы. Бесшумно постукивает пальцами по керамическому боку и тихо отзывается, поднимая на него печальный, но не безжизненный взгляд.       — Я очень рада, что ты пришёл, правда. Прости, если так не кажется, — вздох, едва слышный и полный внутреннего напряжения. — Сложно вечно играть в жизнерадостность, когда душа не на месте.       — Тебе незачем притворяться передо мной, Мицури-чан, — идёт седьмой месяц. Вспоминая себя (и особенно отца) после смерти матери, он не может не восхищаться её стойкостью. — И ты не обязана делать это ни перед кем.       — Знаю. Спасибо тебе за это, но... Я уже злюсь на свою слабость.       — Послушай, ты вовсе не...       — Нет, — негромко, но неожиданно резко перебивает его Мицури, нахмурив тонкие брови. Может, это игра света, но Кёджуро кажется, что в глубине её глаз вспыхивает обида. — Санеми-сан, и Томиока-сан, и ты — все вы так настрадались, но никому не показываете, как вам тяжело и больно. А меня вечно утешают, но легче от этого не становится. Я каждый день просыпаюсь и думаю, когда уже закончится этот кошмар, и... Ну вот, опять. Прости, мы вечно говорим так, словно из нас двоих только я потеряла дорогого человека.       Она остывает столь же быстро, как до этого встрепенулась, и качает головой с укоризной на саму себя. Отводит потупленный взгляд, медленно отпивая, и в тишине комнаты вновь раздаётся слабое постукивание.       Ему наконец-таки позволяют досказать, а не перебивают на полуслове.       — Мицури-чан, ты самая сильная девушка, которую я когда-либо встречал, — Кёджуро, чувствуя, что внутри собирается в клубок упрямое намерение во что бы то ни стало пресечь её самобичевание, аккуратно ставит на столик пиалу, и остатки чая на её дне слегка покачиваются. Их взгляды встречаются, когда девушка, удивлённо вскинув голову, взмахивает ресницами. — Я не хочу, чтобы ты молчала. Это убивает быстрее, чем успеешь опомниться.       Мицури сглатывает, колеблется пару мгновений, а потом всё же упрямо сжимает губы и снова отворачивается, быстрым движением смахивая что-то с глаз. Раздаётся тихий всхлип, а пиала в её руке начинает опасно дрожать. Она часто плачет, возможно, как раз потому, что пытается запереть горе глубоко в душе, на людях производя впечатление той Мицури. Только вот никто из выживших охотников, кого Ренгоку знает лично, не остался прежним после жуткой битвы с Мудзаном.       Поэтому он, молча пересев к ней и забрав уже плеснувшийся на юката чай, без лишних слов обнимает девушку, и та сразу сжимается у него на груди, цепляясь пальцами за одежду. Ткань косодэ пропитывается холодными слезами.       Сердце гулко стучит от ощущения, что она, беззащитная и доверчивая, настолько близко к нему, и Ренгоку, плавно покачиваясь из стороны в сторону, терпеливо ждёт, пока Мицури не начнёт лепетать, шмыгая носом, а после, возможно, обессиленно задремлет. Его блуждающий взгляд останавливается на силуэте в дальнем углу комнаты, где стоит что-то, накрытое полотном.       Два клинка: её и Обаная. Мицури не прикасается к ним, только если не выходит на редкие миссии, но среди оставшихся охотников она — нечастый участник в зачистках. Видимо, для неё демоны теперь тесно переплетены со смертью Обаная, но в её душе так и не созрело желание выместить на них боль от утраты.       Мицури продолжает негромко плакать, мелко дрожит, вжимаясь лицом в его плечо, и её неистощимая тоска резонирует в нём, вновь пробуждая чёрную мысль, которая с каждым разом жужжит в мозгу всё громче, а в минуты воспоминаний вызывает ядовитые уколы совести.       «Прости, Обанай, но лучше бы она никогда в тебя не влюблялась…»