Клятва и судьба

      Оказывается, в какой-то момент обнимать человека становится непросто: Мицури чувствует дрожь в коленях и жар на щеках, когда Кёджуро, заразительно смеясь, заключает её в крепкие объятия, по-мужски похлопывая по спине. Она зажмуривается и глубоко вдыхает, пока не начинает кружиться голова.       «Не хочу отстраняться».       Ей бесконечно стыдно за пробудившиеся чувства: Обанай умер, обещая, что в следующей жизни они будут вместе, и она поклялась дождаться этого дня, как бы ни приходилось трудно и больно. А сама малодушно поддалась непонятно откуда взявшимся чувствам. Она любит и Кёджуро, и Обаная, и это дилемма, в решении которой Мицури отчаянно боится ошибиться, склоняясь то к гласу совести, то к велению сердца. Мысль о сегодняшнем дне коварно отталкивает туманные обещания будущего: её жизнь в самом расцвете, и вновь полюбившая душа противится перспективе долгого, безрадостного одиночества.       Она хочет семью.       Узнай матушка об этих тягостных думах, завела бы долгую воспитательную беседу, не преминув напомнить о вековых обязанностях любой женщины, включая первейший долг: стать хорошей хозяйкой и верной женой. Конечно, с этим не поспоришь: долг — вообще очень удобная вещь, когда нужно в чём-нибудь оправдаться, и не важно, плохое оно или хорошее. Поэтому-то Мицури бережно прячет моральные терзания, боясь, что сдастся под давлением и начнёт сожалеть, когда будет поздно. На такой шаг она должна решиться исключительно самостоятельно.       Они вновь стоят на кладбище возле ряда могил, и в руках у Мицури, по щекам которой тянутся дорожки слёз — белые хризантемы. Такие же — у Кёджуро. Они по очереди кладут цветы на каменную плиту и, выпрямившись, стоят, едва соприкасаясь плечами и думая каждый о своем. День сегодня особенно ясный, стоит жара, а птицы в листве каштанов заливаются оглушительным пересвистом. Жизнь кипит среди покоя мёртвых, и Мицури замечает, что впервые не чувствует острого желания упасть в траву перед могилой Обаная и бессильно зарыдать, проклиная судьбу.       Удивительно, какое облегчение может даровать предательство.       — Даже не верится, что два года прошло. Жизнь летит так быстро... — неожиданно говорит Ренгоку, и Мицури, отвлекаясь от блёклых угрызений совести, оглядывается на него. Кёджуро призрачно улыбается, а его непослушной огненной гривой играет ласковый ветерок. Откуда-то приносит сладкий аромат липы. — Не знаю, как тебе, а мне бывает сложно приходить сюда даже сейчас. Чтить память на расстоянии как-то легче.       Она его понимает. Даже очень хорошо, ибо оказываться здесь значит вставать практически лицом к лицу с человеком, которому она в минуты беспросветного отчаяния поклялась в вечной верности. Что он теперь думает о ней, если упокоенная душа и вправду смотрит с небес? Больно ли ему, или он простил ей непостоянство? Мицури привычным движением утирает влажную дорожку на щеке и грустно косится на Кёджуро. Он в ответ смотрит сверху вниз, устало опустив плечи.       — Но это наш долг. И даже если трудно, надо его исполнять. Они ведь... — в горле снова встает ком. Она вспоминает одухотворённое, полное искренней любви лицо Обаная за мгновение до последнего вздоха, и сердце резко сжимается, — тоже хотели бы быть здесь, с нами.       Жаль, этого недостаточно, чтобы исторгнуть тёплое чувство, которое рождает мимолётное прикосновение пальцев Кёджуро к её плечу.       — Я пойду дальше. Буду ждать тебя возле семьи Убуяшики-самы, хорошо?       Он всегда оставляет её одну возле Игуро-сана, потому что раньше она постоянно просила его об этом. Облегчения такие минуты не приносили, но Мицури всё равно сидела на траве, так сильно сжимая кулаки, что ногти врезались в кожу, и без конца говорила, выплёскивая нагнетаемые душевные муки. Опустошённая, под конец отирала слёзы, парой заторможенных движений отряхивала одежду и нехотя брела к Кёджуро. Позволяла взять себя за безжизненно висевшую руку, и они в полном молчании продолжали скорбный путь среди надгробий.       Так длилось мучительных два года: что бы ни происходило с ним самим, он утешал её, и его сердце гулко и умиротворяюще билось над ухом. Особенная теснота их отношений стала настолько привычной, что Мицури даже не поняла, когда начала смотреть на них другими глазами. Когда наконец услышала, что пресловутого спокойствия в душе Кёджуро нет в помине.       Его объятия, длящиеся самую каплю дольше прежнего, внезапно оказались наполнены совсем не дружеской нежностью, даже мужские похлопывания по лопаткам были игриво-ласковые, а «Мицу-чан», которое он то и дело использовал по поводу и без, обрело новый смысл. И пока Мицури, ликуя, паниковала, что делать с осознанием взаимности, она одновременно восхищалась благородством мужчины, ради неё борящегося с собственными сложными чувствами.       Вот и сейчас он, отступая на шаг, смотрит с печально-понимающим выражением в глазах, соскальзывает ладонью с плеча и вновь собирается уйти, чтобы не мешать.       «Неужели он не заслуживает ответной любви, тем более если я сама хотела бы ему признаться?..»       — Кёджуро-кун.       Голос робко звенит в воздухе, сливаясь с щебетом птиц. Мицури, не оборачиваясь, по-прежнему смотрит на беловато-серый камень, чувствует на плече остывающий след чужого прикосновения и слышит, что Ренгоку замирает. В груди поднимается трепещущее волнение, от которого растекается приятный холодок, а чувство вины постепенно растворяется, уступая место решимости.       «Пожалуйста, простите, Игуро-сан. Я очень вас люблю и обещала не предавать вашу память, но это одиночество просто невыносимое, когда рядом есть кто-то, кто тебе дорог. Поэтому... Прошу, не сердитесь на меня, что мне хочется счастливо пройти мой путь».       — Пойдём вместе, если ты не против, — и она не глядя протягивает назад руку с подрагивающими, прохладными пальцами.       Мгновения между её жестом и его ответом тянутся мучительно долго. Мицури напряжённо считает их, не решаясь обернуться, ибо собственные слова звучат едва ли не как тайное признание. Впрочем, Кёджуро вряд ли подумает по-особому истолковать этот порыв. Хорошо это или плохо, она пока не уверена, однако знакомые шершавые пальцы вдруг мягко скользят по ладони, прежде чем сомкнуться в некрепкий хват.       — Как скажешь, Мицури-чан.

***

      В Доме Глицинии их по-прежнему принимают с распростёртыми объятиями, и в этом есть что-то ностальгическое, наверное, не только для охотников, но и для хозяев. Разговорчивый господин Ватанабэ (очаровательно тучный, с добродушными глазами и отлично подвешенным языком) выражает им искреннее радушие, хотя мимоходом упоминает, что знак Глицинии скоро, вероятно, окажется и не нужен. Мицури в ответ рассеянно приподнимает уголки губ: вместо неё подобие беседы поддерживает Кёджуро, однако она чувствует, что и он бы охотнее помолчал.       Всю дорогу от кладбища от него вообще веяло странной задумчивостью.       Ужин им подают в отдельной комнате и почтительно оставляют в одиночестве, желая приятного отдыха. Сёдзи с тихим свистом закрываются, и Мицури практически сразу слышит тихий выдох. Кёджуро, распустив из хвоста волосы, утомлённо потирает лоб и виски. Выражение бодрости исчезает с его лица, сменяясь открытой усталостью. Впрочем, он вновь тепло улыбается, поймав её беспокойно-вопросительный взгляд.       — Не обращай внимание. Что-то голова сегодня тяжёлая.       Сложно выполнить такого рода просьбу, когда о ней сказано вслух, но Мицури разумно соглашается, отлично зная, что Кёджуро начнёт всячески увиливать от прямого ответа, и лучше не давить: ему это никогда не нравилось. Поэтому она берёт с хасиоки палочки и лишь тихо замечает, прежде чем приняться за мисо:       — Тогда сегодня не будем засиживаться, Кёджуро-кун. Ты и правда какой-то уставший.       Он послушно кивает, улыбка становится чуть шире, и они почти одновременно произносят тихое «Итадакимас».       «И всё-таки что у него на уме?»       Ужин — отличный. А ещё обильный, что не может не радовать, ибо стандартная порция для неё — только червячка заморить. Мицури наслаждается нежным, сладковатым из-за соуса угрём на рисовой подушке, потом принимается за темпуру, и та приятно хрустит на зубах, отлично сочетаясь со свежими стебельками лука. Никто не разговаривает, но атмосфера ни капли не натянутая: Кёджуро выглядит абсолютно спокойным, только из-за задумчивости жуёт лениво, хотя, возможно, его действительно одолевают головные боли.       Однако почему так внезапно? Такое она бы заметила раньше, учитывая, что они провели вместе целый день. Ответ на вопрос решительно не находится, и Мицури уже отчаивается утолить любопытство, к которому примешивается волнение, не случилась ли какая неприятность у него дома, когда тайны раскрываются сами собой.       — Мицури-чан, скажи, что сегодня случилось на кладбище?       Его тон отдает подчёркнутым спокойствием, но Мицури резко вскидывает голову. В груди снова возникает знакомое сладко-тревожное чувство: прямо как днём — у могилы Игуро-сана. Правда, в этот же самый момент она параллельно пережёвывает рис и, спешно глотая, громко закашливается.       «Так он заметил...»       Возникшее ощущение, что сейчас впервые можно начистоту поговорить о затаённых желаниях, повергает в замешательство. Мицури колеблется, отвечать ли непрозрачно. Возможно, стоит повременить? Он устал, и день был не особенно весёлым, но с другой стороны...       «Ладно, будь, что будет».       — Помнишь, ты сегодня сказал, что тебе проще чтить память на расстоянии? — его слова приходят на ум как нельзя вовремя. Кёджуро изгибает бровь и медленно кивает, а она коротко прикусывает нижнюю губу, прежде чем с робкой улыбкой повести плечами. Сердце начинает частить, разгоняя кровь по венам. — Вот и мне, наверное, тоже. Я... — а ещё ужасно раздражает миска в руках, которую надо бы куда-нибудь деть. Пальцы нервно постукивают по ней, — вдруг поняла, что мне нечего сделать или сказать.       — Вот как... — медленно отзываются в ответ, и ничто в Кёджуро (против ожиданий Мицури) не меняется ни на йоту. Взгляд у него серьёзно-грустный, и даже задорно вздёрнутые кончики бровей словно распрямляются. — Мне просто показалось, что ты, не знаю... У тебя было странное выражение лица.       — Но я же к тебе спиной стояла... — срывается с языка прежде, чем Мицури успевает опомниться, и её очевидное недоумение вдруг бросает на его пасмурное лицо призрак снисходительной улыбки.       — Ну, я все равно заметил.       Его выдержка поразительна. Не зная, не скажешь, что внутри этот человек переживает целую гамму эмоций. А от мимолётной ласки во взгляде и голосе она окончательно слабеет, чувствуя себя виноватой за то, что по собственной воле отодвигает возможное для них обоих счастье. Ну, не глупо ли?       — Понимаешь... — Мицури перестаёт колебаться. От слов, которые она повторяла про себя два бесконечно долгих года, наконец не сдавливает горло. — Мне никак не хватало духу разобраться в себе, а сегодня наконец получилось. Это... довольно сложно объяснить, но, думаю, ты сможешь меня понять.       Он медленно кивает, убирая в сторону еду и складывая руки на коленях.       — Просто начни с чего-нибудь, а там разберёмся, ладно?       Главное — не забывать дышать.       — Дело в том, что я... Я по-прежнему люблю Игуро-сана, — Мицури перехватывает палочки и миску в одну руку, а вторую кладёт напротив колотящегося сердца. — Эти чувства, они вот здесь и не сотрутся ни через год, ни через десять лет. Ты ведь знаешь, дорогого человека невозможно просто взять и забыть каким-нибудь утром!.. — Она прерывается, взволнованно поджимая губы. Тишина комнаты тяжестью ложится на плечи под чужим внимательным взглядом, и Мицури, даже не глядя, представляет его от макушки до пят: незаметно выпрямившегося, напряжённо ожидающего, куда она приведёт мысль. Уши занимаются жаром. — Но сейчас есть тот, кого я люблю так же сильно! И если я могу быть счастлива с ним, то... не хочу упускать этот шанс.       Мицури настолько уверена в непогрешимости собственной интуиции, что говорит без единой запинки, и на последних словах её окутывает полузабытое чувство лёгкости: когда ничего уже нельзя изменить, и остаётся наблюдать за происходящим, отпустив сомнения и страхи. Она, игнорируя румянец, открыто улыбается и поднимает взгляд.       — Я думаю, что нравлюсь тебе. Мне ведь не кажется, Кёджуро-кун?       — Н-нет, не кажется, — сипло отзывается Ренгоку и глухо откашливается, прижав к губам кулак. — Я... Кхм, постой, дай мне минуту. — Давит смешок, нервно потирает шею, явно избегая смотреть на неё. Увидеть его настолько растерянным — поистине редкий случай, и в голову Мицури закрадывается паническое подозрение: не поторопилась ли?.. — Тцк, прости, Мицу-чан. Ты меня застала врасплох...       Между ними не пропасть: половина татами да стол на нём. Расстояние, преодолев которое, она наконец станет счастливой, и Мицури, внезапно даже для самой себя, совершает огромную дерзость, которая определённо привела бы в ужас её родителей. Скромность молит остановиться, но она, в очередной раз отбрасывая условности, осторожно пересаживается ближе и, робко обняв взмокшими ладонями его кисть, тянет ту к себе на колени. Заглядывает Кёджуро в лицо, наклонившись вперёд, и он замирает, вспыхивая не хуже неё самой.       Это до бесчестного очаровательно.       Её сосредоточенное внимание медленно перетекает с широко распахнутого глаза с золотисто-красной радужкой на сжатые в линию, едва заметно дрогнувшие губы. Что-то тянет тело вперёд, и Мицури, опомнившись за мгновение до импульса, сглатывает и теряется от смущения. А Кёджуро стремительно подаётся ей навстречу.       По коже пробегает тёплый ветерок, кончик чужого носа мягко упирается в щеку, и её неуверенно, на грани невесомого, целуют в губы. Мицури даже не успевает зажмуриться — только почувствовать щекотное прикосновение прядей к лицу, а тёплый золотистый взгляд уже устремляется на неё, обжигая, точно угли.       — Прости, не удержался.       Кажется, тишина в комнате нарушается лишь оглушительными звуками дыхания, а растерянная Мицури хлопает глазами, судорожно пытаять сообразить, что ответить, ибо в голове воцаряется сплошная пустота. И решает не мучиться вовсе: только порывисто прижимается лицом к его плечу, обнимая так крепко, что Кёджуро глухо охает, шумно втягивая носом воздух. Его ответные объятия по-прежнему надёжные и бережные, однако на этот раз к ним добавляется долгий поцелуй в макушку.       — Мицури, ты выйдешь за меня?       Мицури, сладко жмурясь, радостно улыбается и чувствует, как к глазам подступают слёзы. Ну вот, снова она будет плакать у Кёджуро на груди! Неужели даже теперь ничего не изменится?       — С радостью.       — Господин Ренгоку, госпожа Канроджи, постели го-... — сёдзи неожиданно разъезжаются, и на пороге оказывается госпожа Ватанабэ. Разомлевшая Мицури, продолжая звонко всхлипывать, запоздало вздрагивает и, повернув голову, наталкивается на её обескураженный взгляд. По лицу женщины пробегает нечитаемая гримаса.       «Боги. Какой кошмар...»       — О, премного благодарны, госпожа Ватанабэ. И ужин тоже очень вкусный! — зато Кёджуро отзывается так непринуждённо и громко, словно это не его только что застукали в двусмысленном положении. Вдобавок он решительно не позволяет ей вырваться, хотя Мицури возится и отчаянно давит ему рукой в плечо, по макушку утопая в стыде.       Хозяйка практически тотчас удаляется (точнее, сбегает) под сбивчивые извинения и поклон, и когда сёдзи вновь захлопываются, трепетная атмосфера бесследно исчезает. Кёджуро давится смехом, таки изволив ослабить хватку, и Мицури с облегчением выворачивается, про себя досадуя, почему диалог про несчастную постель не мог состояться хоть пятью минутами позднее.       Одно радует: слёзы в миг высыхают.       — Бедная госпожа Ватанабэ, — Ренгоку тем временем цокает, глядя на двери и придерживая Мицури ладонью за талию. Его прикосновение приятно проникает теплом сквозь одежду. — Наверное, теперь ещё думает, не зря ли нам отдельно постелила.       — Да тебе и не стыдно ни капли! Погоди, вот накликаешь сейчас... — обескураженно возмущается Мицури и звонко ойкает от неожиданности, едва не подавившись снова подскочившим в горло сердцем: он прижимается лбом к её лбу, щекотно очерчивая пальцами линию подбородка.       По спине бегут мурашки.       — Давай всё-таки потерпим до свадьбы? Я обещаю не затягивать с предложением.       — Кёджуро-кун! Ах, ты...       Он оглушительно смеётся, прежде чем сорвать с её губ ещё несколько поцелуев, и от них становится одуряюще жарко.