The Path Not Tread // Непроторенная тропа

Примечание автора:

Немного вводной информации к главе: Old Maid — карточная игра, известная также как Black Peter, в которой одну карту оставляют непарной (чаще всего убирают даму, в Британии оставшуюся называют Старой Девой, но это может быть и валет, тогда зовут Питером, а можно добавить непарного джокера). Карты раздаются поровну всем игрокам, и каждый первым делом скидывает все имеющиеся у него пары. Далее игроки по очереди вытаскивают карту друг у друга (не глядя, разумеется) и пытаются составить пары для сброса. В конце концов, все карты разбиваются на пары и сбрасываются, а тот, у кого останется непарная, становится проигравшим. Эта игра требует некоторых навыков блефа и, насколько мне известно, является довольно старой. Другие названия, согласно Вики, включают Schwarzer Peter и прочие германские варианты (Crni Petar — на моем родном языкесербском), le pouilleux/vieux garçon (Франция), ババ抜き (Япония), μου(ν)τζούρης (Греция), 도둑잡기 (Корея), Abu Foul (Египет), Papaz Kaçtı (Турция), Fedor/Jogo do Mico (Бразилия). Я упоминаю об этом здесь, чтобы вы не чувствовали, что вам нужно погуглить ее в середине главы, но не стесняйтесь сделать это, если хотите научиться в нее играть; мне самому игра очень нравится. Crazy Wizard's Magizoo придумал я сам, и правила настолько туманны, насколько вы можете себе представить (то есть их по большей части не существует); все, что вам нужно знать, объяснено в самом тексте.

Примечание переводчика:

У нас эта игра известна под именами 'Пиковая Дама', 'Акулина' или 'Ведьма'

Восстановление дружбы

Зеленые глаза Лили, полуостекленевшие, налитые кровью и опухшие, рассеянно смотрели на просторы Черного озера, веки были полуприкрыты, ресницы слиплись друг с другом от остатков слез. Ее лицо все еще выглядело отекшим и нелепо покрасневшим, а волосы, почти такие же жирные, как у Северуса, завязанные в растрепанный хвост, прилипли ко лбу и шее от пота. На улице было жарко, жарче, чем когда-либо на таком далеком севере, судя по тому, что помнил Северус, и даже в тени большого дерева было невозможно спрятаться от высокой температуры, особенно когда никто из них не был одет по такой погоде. В воздухе, так близко к воде, было больше влаги, и в сочетании с эмоциональным утром, которое они провели, Северус почувствовал бы сонливость, если б не нервное бурчание в животе. Он не знал, как разрушить эту тягучую тишину между ними. Срыв Лили до сих пор не давал ему покоя: ее отрывистые, сбивчивые слова, ее душераздирающие рыдания и ее признание. За четыре дня молчания между ними он почти потерял надежду, что она вообще прислушается к его просьбе, ведь Лили редко в чем-либо колебалась, а уж после четырех дней ожидать точно было нечего, как думал Северус. И все же она пришла, и с самого начала с ней что-то было не так. Он это видел в том, как она держалась, в решимости, горевшей в ее глазах, в отчаянии в голосе, которое она пыталась скрыть. Мир словно перевернулся с ног на голову. Северус не рассчитывал на это, когда проснулся утром, не думал, что его еще можно удивить. Но их разговор, слова и поступки Лили — всё было одновременно запутаннее того первого разговора с Дамблдором, состоявшегося долгие месяцы назад, и гораздо логичнее, чем он считал комфортным для себя. Раньше он бы поверил словам Лили о дружбе, о том, что она из себя представляет и какой должна быть. На самом деле он никогда по-настоящему не задумывался над этими вопросами; Лили была его лучшим другом с девяти лет, единственным другом до Хогвартса, и хотя она постоянно твердила о других Слизеринцах и периодически настаивала, что они не являются его настоящими друзьями, он никогда не придавал ее словам значения, списывал их на ее обычную к ним неприязнь, ведь какая разница «настоящие» или нет? Сейчас он не знал, чему верить, однако его инстинктивное упование на экспертные знания Лили в этом вопросе закончилось, исчезло, как дым, ведь, если что-то и стало очевидным за последние несколько часов, так это то, что сама Лили не совсем ясно разбиралась в этой теме. Ее список требований к определению дружбы и к тому, как быть настоящим другом, не сходился с последним опытом Северуса и настолько вопиюще не соответствовал тому, как Лили вела свои дружеские отношения, что это противоречие разрывало ее на части. Казалось, у нее было какое-то академическое представление о дружбе как о понятии, которое каким-то образом расходилось с тем, как она применяла его в общении с другими людьми, — или, по крайней мере, именно в это она поверила полтора часа назад. Северус не чувствовал себя способным судить об истинности подобных вещей, не тогда, когда его собственные представления о дружбе оставались очень туманными и ограничивались лишь опытом использования. Как такое произошло, Северус не знал, и, более того, не думал, что и она знает. Он никогда в жизни не видел, чтобы кто-то разваливался на части так, как она, словно сама ее сущность оказалась разорвана в клочья. Он не был уверен, что хочет разбирать все нюансы (ведь его подсознание уже знало, что стало главной причиной этого срыва), погружаться в мысли о том, что это значит, раз она знает о его чувствах к ней, что это значит для них, раз он сам практически признался, о чем говорит ее вина — это были не те мысли, углубляться в которые он мог при ней, не менее чем через час после того, как правда стала известна. Он вытер рукавом пот со лба и попытался вспомнить, есть ли какие-нибудь известные ему заклинания, способные хоть немного охладить их обоих. Лили выглядела такой же разгоряченной, как и Северус. Его взгляд остановился на капельке, катившейся у ее уха, скользнувшей по челюсти, спустившейся по шее и, наконец, впитавшейся в уже влажный воротник рубашки. Сегодня на ней не было мантии — обычные маггловские джинсы и желтая хлопчатобумажная рубашка, цвет которой никак не скрывал влажные от пота участки подмышками и у груди, а также немного на животе, которые он мог видеть с того места, где сидел. Было охлаждающее заклинание, создающее прохладный ветерок в границах чар. Северус достал палочку, чтобы его наложить, и немного расслабился, как только оно начало действовать. Лили удрученно вздохнула и еще сильнее съежилась, свернулась в клубок, подтянув колени к груди и обхватив руками голени, по-видимому, почти не замечая ничего вокруг. Ему было больно видеть ее такой разбитой, физически больно, и он хотел найти способ вытащить ее из этого отчаяния, в котором она, казалось, потеряла себя. Он понимал бесконечную глубину негативных эмоций и абсолютный ужас от того, что так сильно подвел кого-то важного. Но не совсем понимал причину эмоционального потрясения Лили на уровне эмпатии. Несмотря на все, что он сделал и пережил на тех встречах с Дамблдором, несмотря на рефлексию, которая потребовалась для успешного вызова Патронуса, он никогда не замечал, чтобы какая-либо его часть не соответствовала тому, кем он себя считал. Он по-прежнему чувствовал все то же самое, что и в начале года, перед тем как принял предложение директора о наставничестве, и видел мир в основном таким же, даже если некоторые мутные линзы уже исчезли. Он не был уверен, насколько хорошо знает себя —злого, завистливого, эгоистичного, жадного, но, возможно, также решительного, преданного и способного на любовь — однако, вспоминая все это, был уверен, что в начале года был таким же, как и сейчас, только акцент, который он делал на той или иной части себя, изменился. — Лили, — мягко сказал он, желая дотянуться до нее физически, но не зная, как. — Ты—, — его язык был тяжелым и неуклюжим, — ты хочешь поговорить? Она зашевелилась, зеленые глаза встретились с его, когда она сухо сглотнула. — Да. Пожалуйста. Он попытался найти тему, которая могла бы ее заинтересовать, но ничего не смог придумать. Почему-то казалось неправильным возвращаться к их обычным безопасным направлениям разговора, зельеварению, чарам и предстоящим праздникам. Лили сжалилась над ним, как и всегда. — Может, расскажешь, как решился помогать Дамблдору? Выдохнув, Северус почувствовал, как его охватило облегчение: да, будет трудно найти слова, чтобы объяснить последние четыре месяца, но он хотел поделиться этим с кем-то — с ней — по крайней мере, половину этого времени, и теперь, наконец, у него появился шанс. Лили была в курсе, она хотела узнать подробности, и впервые за долгое время у него было ощущение, что она действительно его услышит. Поэтому он отбросил свой дискомфорт и позволил словам течь так, как они хотели. — Он — Дамблдор, я имею в виду — предложил научить меня чарам Патронуса. После того как ты накричала на него в тот раз, он… Не знаю, почему он захотел поговорить со мной тогда. Может, ты ему что-то сказала. — О чем ты? — Я знаю, чем были наши встречи для него, — объяснил он, пощипывая пальцами травинки, пока сложный комок связанных со всем этим эмоций пытался вырваться на поверхность. — Обучение меня Патронусу — это его попытка завербовать меня. Не попытка, я полагаю; он ведь преуспел. — Покачав головой, Северус намеренно отвернулся от этой горькой мысли: у него не было иллюзий относительно мотивов Дамблдора, а злиться на метод, который старый волшебник использовал три недели назад, чтобы заставить его наконец решиться, было бессмысленно. Он пытался сдержать свой гнев Окклюменцией, на которой настаивал директор, подчеркивая, что нужно научиться отпускать и отбрасывать. Северус все еще не был уверен в своих отношениях с Дамблдором после случившегося, и старый волшебник не облегчал ему задачу — за последние три недели у них было мало времени на встречи, но когда они все же случались, Дамблдор в основном вел себя так же, как и до нападения на семикурсников, словно Северус был ему правда интересен как личность, а не просто как инструмент для получения дополнительной информации. И хотя логичная, циничная, слизеринская сторона Северуса все еще убеждала его, что все это было притворством, призванным склонить его на свою сторону, эмоциональная, полная надежд сторона — та, что постепенно побеждала — отчаянно цеплялась за действия старого волшебника как за доказательства, что Северус не ошибся в оценке ситуации, не позволил себе попасться на удочку, и, к сожалению, она становилась громче. По крайней мере, как ни парадоксально, встречи, которые так всё запутывали, одновременно давали ему возможность с этим справиться. Окклюменция позволяла отбросить лишнее и сосредоточиться на более насущных проблемах, требующих решения. Его доверие к директору никогда не было полным, но всё же как-то неожиданно для него возросло и стало сильнее, чем он ожидал. Манипуляции Дамблдора, конечно, подорвали это доверие, однако оно сохранилось, не только потому, что у Северуса не было другого выбора, кроме как смириться ради собственного рассудка, но и потому, что выбрал бы он шпионство или нет, советы Дамблдора, время, которое он уделял всем этим бесчисленным встречам, и знания, которыми он делился, — всё это стояло отдельно от эмоций мужчины к Северусу, и именно это и поддерживало доверие. Северус прожил детство без любви, и если это чему-то его и научило, так это тому, что в любой ситуации он должен брать по максимуму. Если выяснится, что Дамблдор все это время притворялся, будто ему не плевать на благополучие Северуса, он знал, это будет так же больно, как пренебрежение матери и презрение отца, но, по крайней мере, он уже успел получить знания и обучение, и этого должно быть достаточно. Однако в глубине души он так не считал: в конце концов, он был слизеринцем, а слизеринцы умели ценить хорошие манипуляции и знали, что они не сводят на нет отношения, существовавшие между двумя сторонами — несмотря на утверждения Лили о дружбе, он по-прежнему был уверен, что дружба, построенная на обмене услугами, не обязательно ложная. Это была просто… слизеринская дружба, подумал он, если то, что описала Лили, действительно существовало. Возможно, его смущали не столько действия Дамблдора, сколько то, что он не ожидал подобного от человека, считавшегося образцом Гриффиндора. Может, ему не давало покоя, что его застали врасплох. Конечно, Дамблдор вел себя так, словно тот день совершенно ничего не изменил между ними, и если бы дошло до крайности, Северус неохотно признал бы, что действия Малсибера и Эйвери не оставили ни одному из них особого выбора в этом вопросе. — Северус? Моргнув, Северус вернулся в настоящее к ожидающим глазам Лили. — Прости. Я… Он замолчал, не зная, что сказать, и Лили покачала головой. — Все в порядке. Так у тебя получилось? Ты можешь вызвать Патронуса? — Да, — подтвердил он, сердце внезапно ускорило ритм, когда мысли повернулись к серебристой лани и зеленым глазам Лили. — Да, он научил меня. И… — он запнулся, осознав всю тернистость темы, в которую едва не влез. Его встречи с Дамблдором, подробности их разговоров — все это было личным, важным, сокровенным, и этим он не хотел делиться даже с Лили после всего случившегося. Но ей что-то от него было нужно, и он так хотел ей помочь, хотя и не знал как именно, так же сильно, как хотел поделиться с ней всеми своими мыслями за последние четыре месяца, всеми изменениями, к которым себя подтолкнул, просто в общих чертах. Так что, может он и не мог помочь ей сам, но у него было кое-что, что могло быть полезным, — совет Дамблдора. И это не требовало от него делиться чем-то, чем бы он не хотел. Поэтому он вздохнул и продолжил. — И он помог мне увидеть некоторые вещи. Я должен был это сделать, если хотел добиться успеха. — Тогда речь шла не только о твоей вербовке, — заключила она с бледной улыбкой. — Я рада. — Ты не собираешься его защищать? — спросил он, глядя на нее с сомнением, пока она не покачала головой. — Нет. Я ему верю, но… Не знаю, может, ты и прав. Ты был прав насчет Поттера и Блэка, а я не хотела тебя слушать. Не хочу повторить ту же ошибку. Северус кивнул, легонько выдохнул и отпустил ситуацию. — Расскажешь, как он тебе помог? Какие вещи помог увидеть? — Он сказал мне, что я не смогу остаться в стороне от войны и что я должен сделать выбор, пока его у меня не отобрали. Он был прав, но когда он спросил меня об этом напрямую, я не знал. Я до сих пор—, — он закрыл рот прежде, чем успел договорить фразу; Лили пересмотрела свое решение, потому что Дамблдор рассказал ей об их договоренности, она сказала, что гордится им за это (невыносимо гордится, и это чувство сжималось в его груди, тугой, горячей хваткой, эхом отдавалось ее голосом в сознании). Он не мог признаться в своих сомнениях, только не ей. — Он рассказал мне кое-что, о Темном Лорде и о… о том, кто такие Пожиратели смерти на самом деле, и, наверное… не знаю, заставил меня задуматься. Я не мог решить, поэтому он предложил обучить меня чарам Патронуса. Думаю, это был лучший способ заставить меня взаимодействовать с ним, дать ему шанс меня завербовать. — Но это еще не все, не так ли? — спросила Лили, сглотнув. — Поначалу только это. Но дело в том, Лили, что чары Патронуса сложные. Тебе нужны счастливые воспоминания, сильные воспоминания, но недостаточно просто помнить их, ты должна понимать, что придает им силу. У меня все время что-то не получалось. Неделями я вообще ничего не мог наколдовать. Тогда он стал настаивать, чтобы я поговорил с ним обо всем, что было у меня в тот момент на уме, обо всем, что могло меня расстроить и затруднить поиск счастливых воспоминаний. Он продолжал настаивать, что озвучивание проблем поможет изменить ситуацию. — Помогло? — Я не ожидал, но в каком-то смысле да. В голове все совсем по-другому. Ты весь в этом запутываешься. Но стоит услышать, как это звучит со стороны, все становится ясным. — Вспомнив об этом, Северус почувствовал ужас при мысли, как много себя открыл старому волшебнику. Он не жалел — да и не мог жалеть, когда одно лишь воспоминание о серебристой лани поднимало ему настроение, — но это было пугающим осознанием для человека, давно усвоившего, что не высказывать собственное мнение и держать свое внутреннее 'я' подальше от других — единственный способ быть уверенным, что ему не причинят вреда. — Я показал ему некоторые свои заклинания и зелья, и с ними это тоже сработало. Это... помогло навести порядок в голове. — И в чем было дело? — Я понял, что причина моих неудач в том, что я всегда злился, слишком злился, чтобы найти воспоминания, достаточно сильные для Патронуса. Я… иногда я настолько зол, что не могу видеть вещи ясно. Как… — он сглотнул, — как это случилось в понедельник. Лили слегка кивнула, но в остальном не стала возвращать разговору к тому, что произошло в начале недели, и Северус почувствовал облегчение. — И счастливые воспоминания так… недолговечны, как мне кажется, — продолжил он. — Их легко извратить негативом. У меня были все эти воспоминания, и я считал их счастливыми, но они не годились для заклинания Патронуса, потому что не были сильными, не совсем. Они были… запятнаны всеми моими отрицательными чувствами и просто злили меня, понимаешь, потому что они должны были быть счастливыми, а их всегда что-то портило. — Он вздохнул и провел рукой по жирным волосам: судя по всему охлаждающее заклинание ослабло, пот струился по спине под одеждой. — Вот почему чары Патронуса такие трудные, потому что они позволяют не просто вспомнить или повторно пережить счастье, они… они позволяют понять, что и как делает твои воспоминания счастливыми, чтобы все остальное их не ослабило. Дамблдор настоял, чтобы мы проверили каждое, которое я смог найти, и мы говорили о… о том, что делает их счастливыми, а что слабыми, что… что я сделал с ними. — Ты? — Лили, — произнес он дрожащим голосом, в нем боролись два порыва, выложить ей все начистоту или прикусить язык, от чего слова вибрировали и обрывались, — я не счастливый человек. Я не… Я не чувствую себя так, как ты, в обычный день. И все, о чем мне напоминают эти воспоминания, — о том, что у меня все отнимают, что у меня никогда не будет ничего хорошего, принадлежащего мне. И… и проще иногда вообще не вспоминать, проще считать плохое нормой. — Лили прикусила губу, слегка сдвинулась и каким-то образом оказалась чуть ближе, так что Северус почти почувствовал ее щекочущее прикосновение, и ему вдруг захотелось, чтобы она увидела, захотелось, чтобы она поняла эту единственную вещь в нем. — Поэтому я— я заставил себя относиться к этим счастливым временам как к бесполезным маленьким моментам, потому что было так много других, которые не были хорошими, которые не были… Дела ведь не станут лучше, и питать глупую надежду, что все изменится, бессмысленно, это… — Больно В точку. — Прости, что не замечала этого, что не помогла тебе, когда должна была, — сказала она, глядя на него со слезами на глазах. — Я знаю, что дома всё не х… — Она тихонько фыркнула. — Мерлин, какое глупое слово, не так ли? Хорошо. Что это вообще значит — хорошо? Несмотря ни на что, рот Северуса дернулся в улыбке. — Мне оно тоже очень не нравится, — согласился он. — Слишком неопределенное. — Именно. Прошло мгновение молчания, прежде чем он покачал головой. — Мои родители… ты права, они не такие, как твои. Раньше я думал, такие уж они. Полные ненависти и несчастные. Поэтому все те разы, когда я в детстве видел, что, возможно, это не совсем правда, было проще думать о них как о выдаче мной желаемого за действительное, как о чем-то ложном. Безопаснее, я думаю. — Ты защищал себя, — поняла она, быстро моргая; по ее щеке скатилась слеза. — Неужели я… неужели я сделала все только хуже, Северус? Неужели я еще больше все испортила, будучи таким ужасным другом? — Лили— — Нет, пожалуйста. Я— я знаю, что это твоя история, и я хочу узнать, очень хочу, но—, — Она судорожно вдохнула, и еще больше слез проскользнуло из-под век. — Я ненавижу, что ты так себя чувствуешь, ненавижу, что никогда не видела этого, не пыталась обратить на это внимание. Северус, если бы… если бы Дамблдор не вмешался, если бы у тебя не было шанса узнать о себе всё это… где бы мы сейчас были? — Ее голос прервался, она громко всхлипнула, вытерла кончиком ладони нос, на котором уже выступила влага от пота. — То, что произошло в понедельник, произошло бы в любом случае, верно? Потому что это никак не связано с… твоими встречами с Дамблдором, или с нашими ссорами, или… или с чем бы то ни было еще. Поттер и Блэк, они бы всё равно сделали что-то подобное, всё было бы так же, и я… если бы я не пошла к Дамблдору, если бы ты не… не умолял меня пойти… — Ты бы никогда меня не простила, — закончил он за нее, и у него перехватило горло от одной этой мысли. — Я… я не думаю, что смогла бы. Мне кажется, я бы чувствовала себя оправданной, как— Пока ты не пришел к Гостиной той ночью, я чувствовала… Было больно, так больно, но я почувствовала и облегчение, потому что все наконец-то закончилось, и я—, — она сглотнула и фыркнула. — Я просто так устала, Сев, устала бороться, устала смотреть, как ты отстраняешься от меня, устала, что все пытались убедить меня, как я ошибаюсь на твой счет. Я… я перестала… перестала заботиться, — слово вырвалось, простым бессодержательным порывом воздуха, но оно разорвало внутренности Северуса в клочья, хотя Лили, казалось, этого и не заметила, потому что продолжила свою фразу, — До того, как ты рассказал мне о нападении весной, я уже перестала заботиться о нашей дружбе, и даже и не думала тебе об этом говорить, но потом ты начал так странно себя вести, и я не могла сориентироваться, и… и… Я никогда не понимала, насколько сильно хочу, чтобы мы оставались друзьями, до, до прошлой ночи, и я… это ведь моя вина, что мы здесь? Я злилась, что все идет не так, как я хотела, хотя именно я всё запорола. — Не преувеличивай, — сказал он ей резче, чем хотел, так, что она даже вздрогнула, и он почувствовал себя засранцем. — Я не хотел слушать твои слова, так же, как и ты мои, — Мерлин, это было трудно принять, но он должен был, потому что то, что Малсибер и Эйвери сделали три недели назад, то, что они заставили сделать всю группу, включая Северуса… В конце концов, она была права, когда говорила, что они без проблем причинят вред другим. Теперь, когда она согласилась с ним по поводу Мародеров, и он уже не был так ослеплен обидой и гневом, он мог видеть лучше. Она была права с самого начала. — Два сапога — пара, — пробормотала она, вытирая слезы. — И ты не ухудшила ситуацию, — продолжил он, слова застревали у него в горле. — Возможно, ты усложнила задачу, — неуверенно согласился он, когда она моргнула и посмотрела на него своими налитыми кровью глазами, — но ты первая, кому не было плевать, Лили. Ты подумала, что я оскорбил тебя в тот первый день, и все равно вернулась и стала моим другом. Ты… ты даже не представляешь, как много это для меня значит. Может быть, ты права и ты действительно настолько плохой друг для меня, как думаешь, но, Лили, ты делала пребывание дома терпимым, снова и снова, и мне этого достаточно. Несмотря на все остальное. Она тихонько всхлипнула, и он почувствовал, как она прильнула к нему, прижалась боком, взяла за руку и переплела их пальцы. Опустила голову ему на плечо — теплая, желанная тяжесть. И несмотря на мрачную обстановку, несмотря на неопределенность и тяжесть, витавшие в воздухе вокруг них, он не мог сдержать учащенного сердцебиения, не мог сдержать ни толчков в животе, ни тепла на щеках, не мог сдержать удовольствия, расцветающего в груди. Потребность спросить ее о признании, о том, что она, видимо, знала… что-то о его чувствах к ней, о том, что он практически признался в них, что она заставила его практически признаться во всем этом, была настолько сильной, что заставила открыть рот и сделать вдох, готовясь спросить. Только в последний момент он вспомнил ее растерянное лицо, когда она рассказала ему об этом, ее на мгновение окаменевший взгляд, когда он попытался затронуть эту тему в тот первый раз, после того, как она успокоилась, ее облегчение, когда он замолк, так и не дойдя до этого. Ему стоило больших трудов заставить себя во второй раз за этот день отпустить это. Слова обжигали рот, потому что глубоко в нем был ужас, звеневший голосом его внутреннего Салазара Слизерина, ужас, все время пытающийся заставить его думать, что значит, что она в курсе, в курсе уже, кто знает, как долго, и он не хотел слушать этот голос, не хотел думать о том, какую роль это знание сыграло в изменениях их дружбы, о том, как это понимать, что она знала или подозревала, но ничего не говорила, и о том, что он сделает, если спросит ее в упор, а она его отошьет. Пусть лучше слова обжигают ему рот, чем вонзаются ножом в грудь, и Северус в который раз обнаружил, что предпочитает двусмысленность, позволяющую ему сохранить беспорядочный клубок надежд, тоски, разочарований и восхищения, который всегда чувствовал рядом с Лили. Это было сложно, тяжело; но главное — положительно. Это означало, что он был чем-то большим, чем то, каким его сделала жизнь, большим, чем то, каким его видели родители, Слизеринцы, Дамблдор, Мародеры или даже Лили. Он был тем, кто любил, тем, кто позволил этой любви изменить себя, хотя и не был уверен, были ли эти изменения для него правильными. Они сделало его чем-то большим, чем то, каким он был раньше, его осознание и понимание, и за это он отчаянно цеплялся, потому что этим могли бы гордиться другие, чем уже гордились другие. — Спасибо, — шепот Лили заставил его посмотреть на нее сверху вниз, и, чувствуя себя до смешного дерзким, он чуть сдвинулся, пока его нос, губы и подбородок не легли на ее макушку щекотным прикосновением, отчего она крепче сжала его пальцы. Несмотря на все эмоциональные потрясения и всю оставшуюся неуверенность, Северус чувствовал себя лучше, чем когда-либо, сидя в тишине на берегу озера, с пальцами Лили, переплетенными с его, и ее головой на своем плече, в уединении, напоминавшем о доме, где все хогвартские штуки не имели значения. Это было похоже на обещание, в которое он позволил себе осторожно, тихо (отчаянно) поверить. __________________________________________________ После этого они мало разговаривали — оба были слишком погружены в свои мысли. Так и сидели у кромки воды, голова Лили у него на плече и сцепленные руки, пока не начало садиться солнце и не потянулись первые ученики из Хогсмида. Затем Лили отстранилась и, сжав в последний раз руку, оставила его сидеть в одиночестве, пытаться запечатлеть в памяти каждый момент этого дня, на случай, если он станет последним подобным. Следующий день он провел со Стоуном и его маленькой компанией — привычно для темнокожего слизеринца с ним были Эшли Морган, шестикурсник Когтеврана, и Стейси Монро, четверокурсница Слизерина — просто посидел с ними некоторое время, в основном тихо наблюдая и отдыхая, продолжая прокручивать в голове слова Лили о дружбе. Несмотря на сказанное Майклом вечером в понедельник, они, похоже, не обращали на него внимания, и, что более важно, не были склонны втягивать в разговор. Стоило экзаменам закончиться, книги были убраны, а вместо них появились карты — обычная маггловская колода вперемешку с волшебной, зачарованные так, чтобы рубашки выглядели одинаково. Они играли в вольную версию «Пиковой дамы», добавляя правила из «Магзоопарка сумасшедшего волшебника», и параллельно каждый из них занимался чем-то другим: Микки упражнялся в ловкости рук со сброшенными картами, Стейси читала книгу по управлению финансами, а Эш, судя по всему, пытался понять, как отпереть сложный на вид замок без магии чем-то, что выглядело как набор отмычек. Сам Северус держал на коленях книгу «Продвинутое зельеварение» и пытался понять, есть ли способ сэкономить время на приготовлении «Феликс Фелицис», но другие ребята казались куда более интересными для его внимания. Вытащив одну из карт Эша из его руки, Стейси изучила ее, перетасовала свои собственные и протянула руку Микки, едва взглянув на него, когда он потянулся взять карту из ее руки. — Знаете, я очень жду, когда уже можно будет использовать магию дома, — прокомментировал Морган, скорчив гримасу, когда его рука соскользнула и отмычки с лязгом ударились о замок. Эш Морган выглядел старше своих семнадцати лет, у него был высокий лоб, который часто морщился, когда он удивлялся, и только у него в компании был заметен акцент кокни. — Мой отец говорил, насколько легче будет вести дела, когда я смогу помогать. — Эш, я думал, мы договорились, — ответил Майкл, протягивая Северусу свои карты, и тот взял крайнюю левую и изучил ее; к сожалению, это была не волшебная карта, и он не мог объединить ее ни с одной, что была у него в руке. — Ага, — согласился Морган, откладывая инструменты, чтобы взять одну из карт Северуса, потянувшись при этом за сигаретой, спрятанной за ухом. Как заметил Северус, большинство курящих учеников старались это скрывать, но Морган нет. Он просто прикуривал и накладывал на воздух освежающие чары, рассеивающие запах табака, но если кто-нибудь из профессоров заставал его за этим занятием, был непримирим и только пожимал плечами в ответ на их строгие взгляды. Засунув сигарету в рот, он положил карту Акромантула на стол, заставив остальных застонать. — Давайте, мешайте. — Это просто жестоко, Эш, — заметила Стейси, но послушно взяла карты Майкла и Северуса и положила их вместе со своими, чтобы перетасовать и пересдать. В ответ Морган улыбнулся и зажег сигарету. — В любом случае, я не буду использовать магию, если только мы не окажемся в очень затруднительном положении, — продолжил Морган. — Но мне нужно, чтобы он воспринимал меня всерьез, если я хочу, чтобы меня представили. — Просто будь осторожен, — попросил Майкл. — У тебя здесь еще целый год. — Не то чтобы он мне был нужен, — заметил Морган. — Мог бы и не возвращаться, правда. — И что, оставил бы нас здесь на произвол судьбы? — запротестовала девушка, улыбаясь и перебирая свои только что розданные карты. У нее был томный, как бы прокуренный голос, ярко выраженные скулы и глубокие линии смеха вокруг привлекательных пухлых губ. — Ты же любишь нас, Эш. — Да, люблю, — бессознательно согласился старший мальчик, стряхивая пепел с сигареты в пепельницу, которую достал из сумки, пока Стейси выбирала одну из его карт. — Без меня вы бы пропали. — Конечно, пропали бы. Кроме того, Ж.А.Б.А. могут пригодиться, — заметил Майкл. — Никогда не знаешь, как сложится будущее. Возможно, когда-нибудь мы захотим вернуться сюда на пенсию. — О, нет, — возразила Стейси, слегка приподняв свою книгу, чтобы все заметили. — Я куплю себе дом на Карибах и уеду на пенсию туда. — Куда вернуться? — спросил Северус, слегка нахмурившись. — В волшебный мир, — ответил Майкл, самодовольно улыбаясь, когда положил карту Феникса, позволившую ему выбрать волшебную карту из выброшенной стопки, которую он вертел в пальцах. — Мы уедем в маггловский Лондон, как только закончим учебу. Северус удивленно поднял брови: он никогда не сталкивался ни с одной ведьмой или волшебником, которые хотя бы размышляли о чем-то подобном, не говоря уже о том, чтобы решиться, — а Майкл, похоже, был совершенно уверен. Он попытался соотнести это со своими знаниями об их группе, пока играл свой ход (его положение не сильно ухудшилось от этой перетасовки, а карта, которую он взял у Майкла, была восьмеркой, что означало, что он мог скинуть пару, а это всегда приятно). — Кстати, ты все еще в ссоре с гриффиндорской принцессой? — Стейси спросила как раз в тот момент, когда Северус открыл рот, чтобы спросить Майкла, почему, во имя Мерлина, он хочет покинуть волшебный мир. Он закрыл его, облизал губы, затем покачал головой, протягивая руку Моргану. — Нет, — тихо ответил он. — Нет, уже нет. — Класс. Реджи должен мне пять галеонов. — Стейс, ты действительно поспорила с Регулусом Блэком, помирится ли Северус с Лили Эванс? — Легкие деньги, Микки, — сказала Стейси, наблюдая за Морганом, пока старший мальчик раздумывал, сыграть ли ему одной из двух карт, но в итоге решил, что не стоит, и протянул ей руку. — Он думал, у него есть внутренняя информация от своего брата. А она, может, и праведная зануда, но и натура чувственная, так что шансы были в мою пользу. — И ты была бы не прочь подтолкнуть их при необходимости, — язвительно добавил Майкл, заставив Стейси пожать плечами, когда она скидывала пару дам. — Северус — наш друг, а мы помогаем друзьям в беде. Кроме того, с кем еще я мог заключить пари, а? С твоими однокурсниками? Это вызвало смех у Майкла и согласный кивок. Не обращая внимания на мягко говоря тревожный комментарий Стейси, Северус попытался побороть беспокойство, которое начало его грызть. Тот факт, что люди, лишь по касательной связанные с Северусом, проявляли такой интерес к их с Лили отношениям, мог создать проблемы в будущем, учитывая его новую работу на Дамблдора; он не особо задумывался о такой стороне вопроса в свете всех обстоятельств, но, возможно, было бы разумнее, если бы они с Лили впредь держали свою дружбу в тайне. То, что Регулус заметил это — их связывали теплые отношения, они обменивались услугами и не мешали друг другу, но были не более чем знакомыми — означало, что интерес к нему проявляют не только его однокурсники, а это только усложнит его жизнь в ближайшие годы. — Я бы предпочёл, чтобы эта информация не разглашалась, — сказал он им, оглядывая их руки; практически у всех оставалось по две-три обычные карты, и у Северуса пока не было одинокой дамы, но по мере того, как сбрасывались пары, вероятность того, что он возьмёт её, возрастала. — Так… безопаснее для всех участников. К тому же, может, мы и не в ссоре, но я не уверен, где мы. — Все в порядке, — заверила его Стейси. — Я могу легко его обвести, мы не оговаривали точных условий. Реджи слишком доверчив, ему не помешает хороший урок. Морган фыркнул. — От Блэка ожидаешь большего. — Он слишком мягкосердечен для этой семьи, — в голосе Стейси звучала искренняя грусть. — Они сотрут его в порошок. Жаль, у него нет нашего выхода; ему бы не помешало, я думаю. Учитывая, что она была его одногодкой, Северусу пришлось поверить брюнетке на слово; его собственное впечатление о Регулусе Блэке было следующим: мальчик был чрезвычайно умным, но удивительно осторожным, учитывая проявляемое им высокомерие, столь характерное для детей чистокровных из высшего общества. Северус не испытывал к нему неприязни, но и не хотел сближаться, хотя, возможно, это было бы полезно — не хотел во многом из-за старшего брата, с которым Регулус по-прежнему регулярно общался. Северус не собирался сближаться с Сириусом Блэком больше необходимого. — А почему вы вообще это задумали? — спросил Северус, увидев шанс вернуть тему к тому, что его интересовало, и улыбнулся, глядя на карту единорога, которую он украл у Майкла; она позволяла ему отдать любую карту, какую он захочет, другому игроку, в соответствии с правилами «Магзоопарка Сумасшедшего Волшебника», которые они модифицировали под себя. — Жить в маггловском мире? — Он постарался как можно аккуратнее спрятать карту за остальными, пока их тасовал, чтобы Морган не смог легко забрать ее. — В ближайшем будущем людям, тесно связанными с маггловским миром, будет не сладко, и не похоже, что мир волшебников дал нам так уж много в долгосрочной перспективе. В том, что нас интересует, магия — легкий путь, и я думаю, мы все согласны, что легкий — это еще и скучно. — Верно. Мы проложим себе путь без магии, — сказал Морган, затушив сигарету и хмурясь над своими картами. — По крайней мере, такой магии, — добавила Стейси с легкой ухмылкой. — Неужели мелкое воровство — самое большее, к чему вы стремитесь? — спросил Северус, чувствуя себя весьма сомнительно, учитывая все, что он успел узнать об этой группе. Он знал, что они считают себя мошенниками; видел, как на протяжении многих лет они обводили вокруг пальца множество доверчивых людей в Хогвартсе и его окрестностях. Но в последние несколько месяцев у него сложилось впечатление, что Микки Брикса интересовали вещи поважнее. Он больше никогда не говорил о своем отце, но некоторые разговоры в их компании были весьма близки к семейным проблемам в те пару раз, когда Северус был с ними, и в той истории, которую Майкл рассказал в начале весны, определенно было что-то большее. — Мы не заинтересованы в воровстве, Северус, — ответил Майкл, слегка нахмурившись. — Воровство — это грубо и жестоко. Мошенничество — наука. А крупные аферы — искусство бизнеса. Вот чем мы хотим заниматься. — Крупные аферы? — Не просто вошли-и-вышли; длинные махинации, требующие планирования, подготовки и вложений, как времени, так и денег. Но и отдача гораздо больше. Вы должны познакомиться с жертвой, проникнуть в ее жизнь на определенное время, укрепить ее доверие к вам. В крупных аферах речь идет о том, чтобы найти людей, которые хотят что-то получить за просто так, и отдать им ничего за что-то, причем так, чтобы они не раскусили вас раньше времени. — Значит, то, чем вы занимались до сих пор, — мелкие аферы? Морган кивнул. — Да. С некоторыми людьми здесь это достаточно легко провернуть, и от них не убудет. Мы не собираемся отнимать деньги у тех, у кого их и так нет, мы же не грабители. — Мы все еще новички в крупных махинациях, и вряд ли сможем попрактиковаться здесь, — заметила Стейси. — Видишь ли, Северус, самые лучшие аферы — те, в которых жертва даже не осознает, что ее надули. — Но добиться такого непросто, — продолжил Майкл, положив пару двоек и протянув Северусу руку для розыгрыша, — поэтому другой хороший вариант — убедиться, что они не придут за тобой, чаще всего вынуждая их либо стать соучастниками незаконного действия, либо оставить их настолько опозоренными, что они не обратятся к властям. — Проблема таких маленьких мест, как Хогвартс, — сказал Морган, — что в конце концов все обо всём узнают, поэтому гораздо безопаснее держать долгоиграющие проекты за пределами школы, за исключением особых случаев. — И большинство даже не замечает мелкое мошенничество, — закончил Майкл, — трюки и карманные кражи. Если это не что-то ценное, они просто думают, что потеряли или проглядели. Нужно не попадать на радары. По выжидательному взгляду Стейси Северус понял, что затягивает игру, настолько увлекательным был разговор. Он потратил немного времени, чтобы изучить то, что спер у Майкла, и с удовлетворением отметил, что это пятерка, которая ему нужна. Скинул пару, и у него осталось всего три карты: Единорог, семерка пик и тройка треф. Еще один раунд, и он закончит, если только кто-нибудь не испортит ему карты. Удовлетворенный, он протянул руку Моргану, который, к счастью, забрал семерку. — Так почему бы не остаться в мире волшебников? — спросил он, когда его очередь была сыграна. — По той же причине, что и в Хогвартсе: он слишком маленький, — ответила Стейси. — У нас очень скоро закончатся жертвы, все они так взаимосвязаны, что нас быстро вычислят, и тогда мы останемся с неприветливыми людьми, которые захотят вернуть свои деньги, или хуже. Если мы будем работать в маггловском Лондоне, то у нас всегда будет мир волшебников, куда можно сбежать, если станет слишком жарко. — К тому же, так сложнее. Использовать магию в волшебном мире — нормально, но в мире маглов это было бы излишним. Фокус в том, чтобы заставить их отдать нам свои деньги, используя в качестве инструментов только наши мозги. — Вы все хорошо продумали, — заметил Северус. — Да, это так, — совершенно серьезно заметил Морган. — Микки — блестящий стратег, хотя кажется, будто он постоянно импровизирует, а у моего отца есть бизнес, он поможет нам раскрутиться, как только мы переедем в Лондон. Он ухмыльнулся, когда Стейси взяла из его рук карту, но девушка в ответ лишь слегка сузила глаза. — Полезно иметь план, — сказал Майкл, пожав плечами. — А учитывая то, что творится в мире волшебников, мы решили, что какое-то время стоит держаться от него подальше. Если бы Северус мог поступить так же. Уголок рта Стейси приподнялся, и она показала всем карту Единорога — вторую из пары в колоде волшебников, — а затем положила поверх нее другую лицом вниз и протянула Северусу через стол. С опаской он взял ее и едва не застонал — она сунула ему непарную даму. Замечательно. — Спасибки, — мрачно сказал Северус, покачав головой. — Могу я спросить вас кое о чем, и чтобы вы дали мне прямой ответ? — спросил он у группы, чтобы отвлечься, и рассеянно отвел прядь волос с лица. По крайней мере, у него еще оставалась карта Единорога, которая поможет ему избавиться от одинокой дамы, как только Майкл разыграет свою руку. Он собирался всунуть ей эту карту обратно. — Конечно. Взгляд Майкла был открытым и дружелюбным, совсем не похожий на то, как смотрели на него другие его друзья, за исключением Лили. Он был удивительно искренним, и это заставило его пожалеть о том, что за последние пять лет он даже не подумал подружиться с этим мальчиком. — Вы… я имею в виду, то, что у вас, — это дружба или… Слизеринская дружба? Морган нахмурился, Микки удивленно приподнял бровь, а Стейси улыбнулась: его товарищи по Слизерину сразу поняли, что он имел в виду, даже если он сам едва ли это понимал. — О чем это он? — Под дружбой в Слизерине понимают деловые отношения, — объяснила Стейси когтевранцу. — Но ничего такого в нашем бизнесе нет. Он спрашивает, действительно ли мы друзья, или это взаимная выгода. И, отвечая на твой вопрос, — обратилась она к Северусу, — мы настоящие друзья. Эти двое дружат еще до Хогвартса, а я бы доверила им свою жизнь. — Если честно, — сказал Майкл, — в наших кругах деловые договоренности — вполне респектабельный способ строить отношения, а при условии уважения с обеих сторон эти дружеские отношения могут быть такими же искренними. Clara pacta, boni amici и все такое. Определенно, именно такое впечатление сложилось у меня об отце и респектабельных дядюшках Эша. — Но у тебя должны быть люди, которым ты доверишь быть с тобой рядом в самые тяжелые моменты жизни, те, что никогда не используют это против тебя, — заметил Морган. — А обрести доверие на мрачной стороне жизни еще труднее. Так что то, что есть у нас троих, — лучший вариант, если спросишь меня. Ухмыльнувшись, Майкл положил карту василиска, и Северус мысленно выругался: это была карта-стоп, которая делала Майкла автоматическим победителем и требовала от них всех показать свои карты, объединить в пары те, что еще можно было объединить, и выявить, у кого была «старая дева». И из-за внезапной подлой атаки Стейси им оказался Северус. Он проиграл, хотя у него были все шансы выпутаться из этой ситуации. — Ну, ты знаешь поговорку… — сказала Стейси с озорным, знающим блеском в глазах. Все еще слегка расстроенный, Северус в замешательстве нахмурился. — Не везет в картах, повезет в любви. Морган рассмеялся над гримасой Микки, а Стейси ухмыльнулась, но при этом бросила в его сторону многозначительный взгляд, от которого Северусу захотелось поерзать на своем месте: как ему показалось, этот взгляд был адресован не только Майклу. Момент прошел, когда темнокожий мальчик улыбнулся своей блестящей белоснежной улыбкой и протянул руки, чтобы забрать карты. Внимание Стейси переключилось с Северуса на его товарища по пятому курсу, и в ее темных глазах появились нежность и привязанность, чего Северус никак не ожидал. Он знал, что у них сплоченная компания, но до сих пор не думал, что между ними есть что-то выходящее за рамки платонических отношений. После того как он перетасовал карты несколькими причудливыми способами, скорее всего, чтобы покрасоваться, Майкл окинул Северуса оценивающим взглядом, а затем слегка наклонился вперед. — Знаешь, Северус, я не идиот и не слепой; иначе я не был бы хорош в том, что делаю. — В каком смысле? — Как насчет соглашения? Мы поможем тебе сохранить твою дружбу с Лили Эванс в тайне, будем следить за неприятностями на другом фронте, а ты взамен будешь молчать о наших делах, о которых возможно узнаешь, и, как вариант, помогать в них, если понадобится; тогда ты, конечно, будешь в доле. — Договорились, — согласился Северус; как сказал Майкл, он не был дураком — за день тот раскусил крупную аферу Северуса над другими слизеринцами. Парень был редким видом слизеринца — из тех, кому можно доверять. Конечно, когда речь шла об их Доме, в большинстве взаимодействий всегда присутствовали и плюсы и минусы, но в целом Майкл за последние три месяца стал для Северуса лучшим другом, чем кто-либо другой, храня его тайну и помогая ему оставаться незамеченным тогда, когда Северусу была необходима эта помощь, хотя сам едва ли видел выгоду. Помимо того, что наличие надежного человека на стороне было чрезвычайно ценным, Северус обнаружил, что Майкл Стоун ему действительно нравится, настолько, что он подумал, что дружить с ним — так, как Лили определяла настоящую, истинную дружбу — может быть очень даже неплохо. __________________________________________________ Волк никогда не хочет уступать контроль. Он сражается, всегда, мечется, рвется и воет, и под конец он, как и всегда, подчиняется, потому что у него нет другого выбора. Но это никогда не проходит мирно. Первый месяц, когда он слишком уставший, чтобы сражаться, становится первым месяцем, когда к нему впервые присоединяются трое других, знакомых, но нет, их запахи — это запахи друзьядобычазнакомыечужие. Они остаются на всю ночь, играют с ним, отвлекают его, шумят и не проявляют страха, и к концу Волк настолько отвлечен и измотан, что вспоминает о борьбе с запозданием, только когда контроль начинает от него ускользать. В следующий раз, когда Волк захватывает контроль, Трое снова оказываются рядом, и, хотя их запахи одинаковы, для Волка они и различны тоже, это друзьядобычазнакомыестая. Он не так насторожен к ним во второй раз, он помнит, и он принимает их присутствие с большей легкостью. Третий раз, когда они встречаются, становится месяцем Стаи, потому что они снова там и они стали стаядрузьязнакомые. В этом месяце Волк начинает чувствовать себя достаточно удовлетворенным, чтобы отпустить их. Есть обещание стаи ждать, когда он снова захватит контроль, и он усвоил, что вещи, происходящие много раз, будут повторяться снова и снова. Затем приходит свобода, свобода и возможность охотиться, и Волк начинает познавать счастье. Даже когда товарищи по стае сбивают его с толку и отвлекают от Охоты, когда они отказываются понимать и дерутся с ним, он все равно счастлив. Трое заставляют его забыть об Охоте, и все они могут свободно бегать, исследовать и играть. Она даже добровольно возвращается в клетказатхлыйтемныймагия, когда Трое настаивают, чтобы пойти туда, потому что его товарищи по стае, возможно, немного туповаты, раз не хотят бегать, но они — стая, а Волк знает, что нужно заботиться о стае. Кроме того, Другому разрешено выходить из клетки, и лучше, когда Другой в безопасности, потому что Волк и Другой — Одно, и причинить вред одному — значит причинить вред и другому. Чаще всего Волк глубоко Другого презирает, потому что отказывается признавать, что Другой — Альфа. Другой слаб; Другой удирает, когда боится, когда Волк хочет сражаться, а слабый не может, не должен быть Альфой, но это так, потому что у Волка нет выбора, и это вызывает у него обиду. Обида становится размытой после появления Троих, потому что Волк все еще чует их, даже когда у него нет контроля, до и после свободы контроля, когда его не заставляют дремать, и Другой — это тот, кто дал Волку Троих, Другой — тот, кто нашел стаю и позволил Волку обрести свободу на Ночь. Поэтому конечно, в развале Стаи виноват Другой; Волк узнает, когда это происходит, и он не понимает их странного тявканья, воя и рычания, но он понимает эмоции в тонах и запахах и видах, и он знает, что Другой был Изгнан из Стаи. И все же, Волк надеется, что Трое все равно придут, что они не станут винить Волка за то, что сделал Другой. Единственный, кто пришел, стаядругкрысамальчик, и даже если там и есть свобода, там нет свободы в эту Ночь. Стая разбита, Другой разбил их Стаю, а Стая Волка — это та же Стая, что и Стая Другого, это Стая Одного, но Волк не хочет, чтобы это было так, и поэтому он разрушает все вокруг и гоняется за крысамальчик, чтобы почувствовать себя лучше, даже если это не то, что он делает со стаей, и он царапается, и грызет, и кусает себя, и вырывает собственную шерсть, и заставляет себя истекать кровью, потому что боль снаружи лучше, чем боль внутри, и Другой будет страдать, когда Волк потеряет контроль, и Другой заслужил, это Другой виноват. Вскоре после того, как Волк начинает чувствовать, что Ночь заканчивается, когда он устал, но все еще зол и возбужден, и все еще больно, он чувствует другого, чувствует стаядруголеньмальчикАьфа, и он пахнет неправильно, оленьмальчик пахнет неправильно, но пахнет и правильно тоже, и Волк преследует его и дерется с ним, потому что оленьмальчик опоздал, и он один, и он зол на Одного, и тут нет стаядругпёсмальчик, того, кого Волк хочет больше всего тут нет, того, кто пахнет как семья, и никто из них больше не хочет быть Стаей, поэтому им вообще не стоило приходить. Он старается напугать и навредить двум другим, потому что они — стая, но не Стая, потому что они здесь, но не здесь, потому что они причинили боль, и Волк больше не доверяет им, даже если их запахи пытаются его переубедить. И он старается причинять боль и навредить Другому до самого последнего момента, потому что это Другой виноват в том, что Волк потерял свою Стаю, и это Другой виноват в том, что у Волка вообще была Стая, и поэтому Волк больше не хочет быть мирным внутри Одного. Может, он и не Альфа, но Другому будет больно за случившееся, даже если Волку придется быть больно вместе с ним. Это лучше, чем боль, в любом случае, и хотя Волк и Другой разделены, они также и нет, они — Одно, и Волк знает, понимает страннымдругим образом, что Другой думает так же. __________________________________________________ Возвращение в сознание всегда давалось Ремусу с огромным трудом, и в этот раз это было намного сложнее, потому что он мучился так, как не мучился уже несколько месяцев. Он не очень хорошо помнил предыдущую ночь, и в состоянии, близком к бессознательному, было немного легче держаться за отчаянную веру в то, что все прошло как обычно, что все было хорошо и мальчики были рядом с ним, даже если повреждения на его теле говорили ему об обратном. Теплая сухая рука обхватила его, и пальцы сжались, давая ему точку фокусировки, которая позволила ему полностью проснуться. Он разомкнул слипшиеся ресницы и слегка приоткрыл заслезившиеся глаза, надеясь, что это кто-то из них, хотя нос уже подсказывал ему, что это не так. Лицо Лили расплывалось в его глазах, он узнал ее по запаху, не по внешности. Когда он пошевелился в постели, она поспешила помочь ему немного приподняться — ровно настолько, чтобы выпить немного воды, успокаивая пересохшее горло. Щека болела сильнее, чем остальные части тела, и это было что-то, раз он чувствовал себя так, словно его разжевали и выплюнули, как он не чувствовал себя уже несколько месяцев. Даже попив воды он уже задыхался от усталости, а его глаза закрывались. Ему хотелось заснуть и никогда не просыпаться, так сильно хотелось. Но Лили была здесь, кто-то был здесь, и он хотел разглядеть ее как следует, чтобы убедиться, что это она, а не… ну. Он моргал, пока зрение не прояснилось. Лили выглядела ужасно: ее волосы были засалены и беспорядочно завязаны, а сама она была бледной, уставшей, с глубокими мешками под глазами. — Привет, Ремус, — тихо сказала она, откинувшись на спинку стула и снова взяв его руку в свою. — Как ты держишься? Ремус попытался улыбнуться, ведь она была здесь, кто-то был здесь… Только это были не они, не Джеймс, не Сириус и не Питер, не они… Они были рядом с ним каждое утро после каждого учебного месяца, четыре года, четыре года, они всегда были рядом, всегда, а теперь… Они действительно отказались от него. Его улыбка превратилась в гримасу, и он не мог позволить Лили увидеть это, не мог, она не заслуживала… Он отвернулся от нее и с силой зажмурил глаза, прикусив губу, чтобы не выдать себя, лицо болело от судорог лицевых мышц, но он не мог заставить их расслабиться, не мог разгладить лицо, и соленые слезы скатывались по губам в воротник рубашки, не желая останавливаться, пока внутри него зияла пустота одиночества, вызванная отсутствием Джеймса, Сириуса и Питера. Лили не сказала ни слова, просто крепко сжала его руку и держала, даже когда Ремус боролся со своими слезами и проигрывал. Она держала, пока он тихо плакал, погружаясь в очередную дремоту, а когда он снова проснулся, она все еще была рядом, все еще держала его за руку. — Я провожу небольшое исследование по чарам, — тихо сказала она, голос был немного хриплым. — Хочешь, почитаю вслух? — Да—, — Голос Ремуса оборвался, и он прочистил горло, осторожно сдвинувшись в сторону и поморщившись от боли в бедре: должно быть, волк грыз заднюю часть тела. Он хотел уснуть и больше никогда не просыпаться, хотел уснуть и забыть, что его друзья больше ему не друзья, и всё потому, что он выступил против них ради их же блага, он хотел уснуть и перестать чувствовать, что это его самая большая ошибка в жизни. — Давай. Лили наклонилась и рылась в сумке, пока не нашла старую потрепанную книгу, которую, должно быть, взяла в библиотеке. Усевшись на свое место, она опустила левую руку на запястье Ремуса, а правой положила книгу на колени, после чего прочистила горло. — Магическая теория, лежащая в основе заклинаний, изменяющих вес, была разработана Спуриусом Герминиусом Аквилинусом, римским волшебником, жившим, как полагают, примерно в пятом веке до нашей эры… Ремус слушал ее столько, сколько мог, но ее голос успокаивал, и вскоре он снова уснул. Он дремал до конца дня, и каждый раз, когда он просыпался, Лили была там, сидела рядом с ним, читала или разговаривала с семикурсницей из Когтеврана, которая подверглась нападению перед С.О.В. и теперь находилась в больничном крыле. Она никогда не спрашивала об остальных, никогда не намекала, что она здесь, потому что их нет, и по мере того, как Ремус все больше и больше возвращался к себе, он уже начал думать, что всё не просто так, что с ней происходит нечто большее, и что ее присутствие рядом с ним было скорее ради нее, чем ради него. Но эта мысль сама по себе была болезненной, и он отпустил ее; Лили была не из тех, кто использует людей, или, по крайней мере, она была не из тех, кто руководствуется подобными мыслями, даже если они у нее появляются. Если то, что она была здесь и сидела у постели Ремуса, читая в тишине, в чем-то ей помогало, то Ремус был рад, что может отплатить ей, потому что, как бы больно ему ни было, какое бы одиночество он ни испытывал, по крайней мере, был кто-то, кому не все равно, кто-то, кто считал его достаточно важным, чтобы провести с ним свое время в его второй самый тяжелый день в месяца. Он был благодарен ей больше, чем кому-либо в своей жизни, за этот день молчаливого товарищества. __________________________________________________ Лили оставила Ремуса в больничном крыле около девяти вечера, после того как мадам Помфри заверила ее, что он вряд ли проснется до утра. Она поднималась по многочисленным лестницам в гриффиндорское общежитие на седьмом этаже, не замечая окружающих, голова в тумане тупой боли, растерянности и усталости. В Общей гостиной было оживленно и шумно, когда она проскользнула внутрь, и у нее не осталось сил на общение ни с кем из них, даже с Поттером и Блэком, которые, как обычно, заняли одно из сидячих мест и были окружены теми, кто, казалось, учуял разлад в их прежде сплоченной группе и теперь кружил вокруг, как акулы по следу крови. Опустошение Ремуса дало Лили новое откровение, о котором она до сих пор даже не задумывалась — цена дружбы. Дружба значила так много. Она означала все те характеристики, которые она дала Северусу вчера, она означала связь с другим человеком, она означала противоположность одиночеству, она означала суть взаимодействия человека с окружающим миром и людьми в нем. Но что она никогда по-настоящему не ценила до этих выходных, так это то, что дружба не дается бесплатно. Настоящая дружба, серьезная дружба, которая связывает двух людей бесповоротно и беспрекословно, — такая дружба имеет высокую цену. Это означало эмоциональные инвестиции, которые невозможно защитить, это означало риск открыть себя для ужасной, не телесной боли, это означало прыжок веры и доверия, которые никогда не гарантировали безопасность. Это означало смотреть на человека и знать, что, как бы хорошо, как тебе казалось, ты его ни знал, он все равно может предать тебя, разочаровать и уничтожить, и, несмотря на это, всё равно сделать шаг в неизвестность, надеясь, что ты правильно его оценил, что он этого не сделает, что он ценит тебя так же, как ты ценишь его, поэтому не отвергнет тебя и не сломает в процессе. И не понимая этого, не видя этого, Лили поступала именно так, причем не только с теми, кто был ей ближе всего к сердцу, но и с остальными. Она начала судить, не слушая, требовать, не отдавая, ценить поверхность, а не глубину, и возвысилась над окружающими. Она не знала, почему и как. Она не могла понять, как это произошло, и даже не замечала до сих пор, как ее мышление стало таким черствым, беспечным и самодовольным. Она просто знала, что не хочет больше быть таким человеком, не хочет понимать неправильно, причинять боль и разочаровывать, и все же она не видела выхода, не видела способа исправить ситуацию, не потеряв при этом все, что она по-прежнему ценила в себе, все, что разжигало ее внутренний огонь, толкало ее и заставляло чувствовать себя хорошей. Лили хотела домой. Дом — это безопасность, похвалы матери и советы отца, дом был теплом, редким одобрением Петунии и тихим обожанием Северуса, хорошими книгами и плохими фильмами, миром, в котором существовала только внутренняя магия, дом — единственное место, где всё всегда, всегда имело смысл, даже если его не было. Дома, она знала, она сможет собрать себя воедино. Дома она сможет разобраться во всем и исправить все так, чтобы остаться собой и в то же время перестать быть собой, чтобы стать тем, кем она хочет быть, и тем, кем она не может не быть. Дома ей станет лучше. Но впереди была еще неделя, и она не знала, как с этим справится. Она была, конечно, была гриффиндоркой, и ей не свойственно перестать делать, перестать идти, перестать стремиться. Она просто… Она просто, вероятно, не справится с этим очень хорошо. Со вздохом она упала на кровать, рассеянно потирая кости груди слева, где вчера утром поселилась постоянная боль. Ей хотелось, чтобы Северус был здесь, чтобы он снова обнял ее и позволил прижаться к нему. Ей хотелось, чтобы эхо «грязнокровки» не отдавалось в глубине ее сознания каждый раз, когда она думала о нем. — Лили? — Голос Клотильды, мягкий и обеспокоенный, заставил ее вздрогнуть и посмотреть на дверь в общежитие. — С тобой все в порядке? Она попыталась сказать «да», но слово застряло у нее в горле, превратившись в зажатую между зубами губу и слезу, скатившуюся по щеке. Клотильда пересекла комнату и села рядом с ней, ее голубые глаза внимательно изучали лицо Лили. — Я так потеряна, Кло, — прошептала Лили, моргая, так как ее зрение затуманилось. — Я… Я все испортила, я… Я была таким ужасным другом для всех, и даже не знала об этом. Клотильда вздохнула и притянула ее к себе, и Лили, тихонько всхлипнув, утонула в объятиях подруги. Ей не хотелось плакать. Она и так достаточно плакала, и все еще чувствовала себя крайне смущенной и ошеломленной вчерашней истерикой. Но она все еще была измотана бессонной ночью и дневным караулом, поэтому сдержать слезы было невозможно. — Все будет хорошо, Лили. Ты разберешься. Лили была так благодарна Клотильде, которая всегда хотела все знать, но никогда не спрашивала прямо, не требовала, чтобы ей рассказали. Клотильда опустилась на другую сторону кровати, и нежные пальцы отвели ее волосы от лица. — Что случилось, Лилс? — Тихий вопрос Беттины был непринужденным и нежным. Девушка опустилась на колени у ног Лили и положила руки на ее колени, чтобы поддержать. Лили вслепую протянула ладонь, и Мария переплела их пальцы, крепко сжав, а другой рукой заправила волосы Лили за ухо. — Прости меня, — сказала она девочке, отстраняясь от Клотильды, чтобы заглянуть ей в глаза. — Прости меня за то, что я была груба и резка с тобой. Ты всегда только заботилась обо мне, а я этого даже не ценила. — Все в порядке, — ответила Мэри. — Я на тебя не сержусь. — А стоило бы, — настаивала Лили. — Вы все трое. Я… так много думала, и… я не ценила вас, не… не была вам хорошим другом… — Ты хороший друг, глупышка, — сказала ей Беттина с небольшой улыбкой. — Мы не станем сердиться на тебя за такое, разве ты не знаешь? — Этот год был тяжелым для всех, — сказала Клотильда. — Алиса уехала… — начала Клотильда. — Наши экзамены… — продолжила Беттина. — Нападение Малсибера на меня, — добавила Мария. — Война. — То, что случилось с Кларой и ее друзьями. — Твоя ссора со Снейпом. Лили фыркнула, закрыв глаза. — Я думала, вас это только порадовало. — Мы никогда не будем радоваться тому, что причиняет тебе боль, Лили, — убежденно сказала Клотильда. — Да, мы можем не одобрять вашу дружбу, но мы не хотим, чтобы ты страдала, — согласилась Беттина. — И, возможно, мы слишком строго его судили, — согласилась Мэри. — Так что не позволим тебе взять всю вину на себя. Лили улыбнулась сквозь слезы и сжала руку Мэри в своей. — Но ты все равно его не одобряешь. — Я никогда не буду его одобрять, Лили. Но я не хотела этого, и если ты так расстроена из-за случившегося, то он, очевидно, много значит для тебя и… Я доверюсь тебе немного, чтобы разобраться. — А я обещаю прислушиваться к твоим опасениям, а не просто отмахиваться от них, — поклялась рыжая. — Я не всегда знаю, как лучше, даже если мне кажется, что знаю. — Хорошо, — ответила Мэри, наклоняясь вперед, чтобы обнять ее, в то время как Беттина поднялась на ноги, чтобы сделать то же самое, так что в итоге Лили оказалась крепко зажата между тремя подругами, чье тепло и присутствие были как бальзам на ее больное сердце. Она была таким же ужасным другом для них, как и для Северуса, игнорировала их опасения, считала их банальными и глупыми, в общении с ними занимала оборонительную и резкую позицию, но они все еще были рядом, все еще хотели быть ее друзьями, все еще поддерживали ее, и они дали ей надежду, что она сможет найти выход из этого лабиринта разбитых истин и разрушенных убеждений, дали ей силы, необходимые, чтобы найти стартовую линию и начать движение вперед. — Я люблю вас, Мэри, Кло, Беттс. — И мы тебя любим, — почти хором пропели они, хихикнули над собой, и Лили не удержалась и тихонько захихикала вместе с ними. Это была отсрочка, она знала, всего лишь кратковременная отсрочка перед тем, как тучи снова сгустятся, но этого было достаточно, чтобы она снова смогла дышать, достаточно, чтобы она смогла пройти через предстоящую неделю с решимостью, если не с твердостью.

Примечание автора:

Полагаю, пришло время рассказать вам, что Майкл «Микки Брикс» Стоун, Стейси Монро и Эш («Три носка») Морган — не мое творение, а главные герои британского телесериала «Виртуозы»; их биография, естественно, взята из этого сериала (что делает это небольшим кроссовером, я полагаю), я лишь подправил некоторые моменты их предыстории и приблизительный возраст, чтобы они соответствовали моему миру ГП. Они будут персонажами второго плана на протяжении всей истории, но, как и остальные (включая друзей Лили и членов Ордена/ПС, большинство из которых — мои творения), будут появляться чаще, когда все вернутся в Хогвартс на следующий учебный год. Мой основной замысел в отношении вспомогательных персонажей — создать более широкое представление о мире, в котором они живут, а не использовать их просто как сюжетные устройства, что требует от меня расширения их деятельности отдельно от деятельности моих главных героев. Я надеюсь, что им удастся покорить тех читателей, которые с опаской относятся к OC, но имейте в виду, что в моем понимании это марафон, а не спринт.

Для тех, кого часть Волка, возможно, смутила, напомню, что общее правило (хотя и не абсолютное) гласит: слова, выделенные жирным шрифтом, обозначают чрезвычайно сильные чувства; слова, написанные Заглавными Буквами, — это «имена», обозначающие некую реальную сущность; а слова, *выделенные курсивом*, — это эмоциональные понятия, которые Волк ощущает как осязаемые. Таким образом, существует четкое разграничение между Стаей и стаей, или болью и болью. Касательно того, что это говорит о состоянии Ремуса, я оставляю это на усмотрение читателей, но у меня есть план, как расширить эту тему, как я уже делаю с чарами Патронуса и, возможно, с другими, в-каноне-часто-расплывчато-определенными-но-потенциально-сложными-понятиями.