Над пропастью в твири

Хаосу много не нужно. Одна небольшая лазейка. Сперва хаос приходит в тревожные сны, сны про незнакомую девочку с горящим взглядом и костяными ногами из глины. А потом ты просыпаешься и видишь – хаос здесь. И уже властвует безраздельно. Еще вчера Город был самым скучным, самым спокойным местом на земле. А сегодня к вашим услугам полный набор – перекрытые кварталы, перебои с водой, слухи о грабежах. Завтра еще хуже – костры из мебели и мертвых тел, чумные безумцы, пытающиеся заразить всех вокруг, стреляющие в них патрульные. Мертвый дядя Симон. Мёртвый дедушка Исидор. И ползущие отовсюду, словно крысы, слухи про то, что армия уже на подходе, и что, возможно, Город будут «зачищать». Хан на ватных ногах идёт, куда глаза глядят, сжимает в кармане орешек. Орешек сегодня насмотрелся таких историй, каких никогда до того не видел – он теперь очень важный, этот орешек. Правда, рассказывать такие истории кому-либо Хану вовсе неохота. Он ведь просто решил забежать в домик Исидора. Поискать лекарства. Наверняка же после старика их полно должно было остаться. Им в Башне бы пригодилось. Если не он, так кто другой точно заберет. В Городе сейчас полно мародёров, хоть патрульным в них теперь и можно стрелять. Правда, он тоже, получается, мародёр. Но у него-то важная причина! За ним сотня детей в Башне. Кто их лечить будет? Уж не заезжий столичный хвастун, змей этот. Хан тянется к ручке знакомой двери, но слышит внутри шум. Он тихонько сползает с крыльца и прилипает носом к окну. За стеклом видно, как по комнате мечется Стах. Лицо его в страшных чумных язвах. Вокруг всё перевернуто. Рубин достает из тайника револьвер. С фронта, что ли, привёз? Зачем он сейчас ему? У Хана недоброе предчувствие, вдруг Стах дурное замыслил, решил кого пойти застрелить от отчаяния. Рубин вдруг приставляет ствол к виску, закрывает глаза. Раздается выстрел. Хан не успевает зажмуриться и отвернуться, да так и стоит с открытым ртом и круглыми от ужаса глазами. Потом поворачивается и уходит, не разбирая дороги. Очень важный орешек. * * * - Ноткин! - Ноткин. - Ноткин заболел. Песиглавцы докладывают новость наперебой. Каждый хочет первым сообщить известие Хану. Знают, что обрадуется – теперь главному врагу его жить осталось с гулькин нос. - Молодцы, -- Хан с непроницаемым лицом сидит на «троне». – А теперь пошли вон, мне подумать нужно. Он остается в одиночестве. Проходит почти минута, когда он понимает, что не дышит. Глубокий судорожный вдох. Трёт быстро-быстро ладонями щеки, чтобы собраться. А потом делает то, чего никогда раньше не делал – зовет Капеллу. Раз мама так умела, раз Мария так умеет, то и он сможет. Хан закрывает глаза и шагает в темный тоннель. Страшный холод окутывает его, кристаллики льда хрустят в воздухе. Нет здесь ни верха, ни низа, и в другой момент он бы запаниковал, но сейчас он весь – стиснутая в кулаке воля с каиновским упрямством. Он сжимается, как пружина, делается все более и более тугим внутри, затем отпускает весь этот механизм с криком в черную бесконечность. Алый свет прорезает темноту. «Капелла!» Она с удивлением отзывается. Касается его. Узнает, что нужно. - Ноткин. - Я знаю, – шелестит. – Я иду к нему. - Ты поможешь? У тебя есть лекарство? - Нет. Я пока не знаю, как помочь. Я думаю. - Тогда жди меня. Он велит своим сидеть в Башне и не сметь за ним идти. И бежит так быстро, как, наверное, никогда еще не бегал. Пересекает площадь, Створки, проносится по мосту, перепрыгивает через заборы, чтобы срезать путь. Падает, счесывая ладони, несется дальше – мимо небесной лестницы, мимо особняка Младшего Влада, мимо чумных костров, мимо Станции, пока не настигает тонкую фигурку Ольгимской, которая со всей мировой уверенностью идёт в сторону Складов. Такая нежная и сильная одновременно. Жаль, любоваться совсем некогда. У Хана сердце готово взорваться от бега, и с минуту он не может ей ни слова сказать, только стоит, уперев руки в колени, и дышит, как загнанный бык. - Капелла. Она глядит на него чуть сверху своими безмятежными ольгимскими омутами, в которых можно утопиться, если слишком долго в них смотреть. Хан лезет в карман и вкладывает ей в руку Порошочек, закрывает ее пальцы своими. - Это ведь последний. – Она не спрашивает. Он тоже не отрицает. Порошочек, распоследнее удавшееся Чудо, у него действительно всего один. Но Ноткин ведь тоже всего один. Зачем нужен Порошочек в мире без Ноткина? Кого тогда ненавидеть и презирать? - Не могу позволить, чтобы этот сукин кот так просто взял и от чумы помер. Лучше сам его придушу, – Хан ворчит. - Тогда я пойду, – она призрачно улыбается, вынимает свою ладонь с коробочкой из его рук. – Времени мало совсем. - Может, я сам? - Тебе нельзя. – Качает головой. – Я не заболею. Ты – можешь. - Подожди. Хан сейчас, как натянутая стрела. События несутся, словно паровоз без тормозов. Всё меняется каждую секунду – Ноткин ведь заразный. Да, она почти Хозяйка, у нее больше шансов спастись, чем у кого-либо вокруг, но Песчанка и её ведь может достать. И никакого отката назад не будет. Может, он видит ее в последний раз. Глубокий вдох. - Ты очень красивая, Капелла, – говорит он, делает шаг вперед и неловко целует ее. Совсем легонько, в уголок рта. Разворачивается и сбегает обратно в Башню, не оглядываясь. * * * Хан смотрит в бинокль. В Городе тут и там поднимаются столбики дыма. Всё больше костров для сжигания чумных. Лучше не думать, сколько среди них может быть твоих знакомых. Или родных. Армия сошла с поезда, расставила в Степи свои грозные орудия, развернула блокпосты, наводнила улицы страшными алыми мундирами и противогазами. Еще год назад Хан бы многое отдал, чтобы только издалека глянуть на своего героя, самого Пепла. А теперь глаза бы его не видели, проклятого карателя. Песиглавцы докладывают – сын Бураха всю ночь по Степи ходил, и Спичка за ним таскался. Вернулись под утро, мрачные оба. Не нашли, видать, чего хотели. Хан велит подручным найти Спичку и назначить ему встречу. - Чего вы там искали? – Он смотрит на старого приятеля чуть сверху. Спичка так и остался мелким, теперь почти на голову его ниже. - Твирь, – вздыхает Спичка расстроенно. – Твирь искали. Хан, дел по горло, отпусти меня, а? - Постой. Что с твирью не так? Полно же её. - Нужной нету. Ни бурой, ни черной. А без нее Артемий лекарство сварить не может. Всё уже достал, а твири этой, как назло, нету. Хан подзывает к себе одного из Песиглавцев и что-то велит ему. Тот проворно убегает в сторону Башни. Артемий сидит на крыльце, смотрит отцовские записи, пытается не заснуть. Под глазами пролегли темные круги от недосыпа, в животе урчит, быка бы съел! Но времени катастрофически мало. Должен же быть еще какой-то вариант кроме этой чертовой травы. На крыльцо падает тень, Бурах поднимает голову. Перед ним два Песиглавца и их командир собственной персоной. Прежде, чем Артемий спрашивает, чего надо, пёсий лидер протягивает Бураху-младшему две склянки. - Это бурая и черная твирь, – говорит. – Оспина собирала, она знает. Сушеная, правда, но вдруг подойдёт. - Ты молодец, – Артемий резко встает, забирает драгоценные травки. – Ты очень большой молодец, Хан. От костров пахнет палёным мясом. Крики и вой вокруг. Где-то надрывно плачет младенец. Всё, о чем Хан предупреждал всех вокруг, сбылось – вот оно, война уже здесь. Неважно, что пролезла она в Город в облике чумы. Никто оказался не готов. Даже он и его Песиглавцы. Да, у них в Башне и запасы еды, и воды, и лекарства даже какие-то, и контроль на полную катушку – никто зараженный внутрь точно не попадет. Но спасти от крушения Город Хан и правда оказался не в силах, сколько бы сарацинов и пиратов в Гранях не победил. И Башню сохранить – как он сможет, если чумная толпа решит до них добраться? А если это будут вояки с оружием? Хан и его пёсики за день собрали всех детей в Городе, всех, кого смогли, и кто согласился, и кто еще не заболел. Теперь они в Башне. Там чума их не достанет, хотя бы какое-то время. Вся песиголовая свита тоже там, нечего им рисковать и с ним таскаться. Да и Хан же сказал, что быстро по делам сбегает и тут же вернется. «Сбегать по делам» означало прийти в Замок и позвать оставшихся Двудушников в Башню. Но их внутри не оказалось – увёл их выздоровевший Ноткин куда-то, что ли? Что ж, Хан хотя бы попытался. Он бредёт один по умирающему, стонущему городу. В Горнах пусто, где отец, дядя и сестра он не знает и волнуется. Может, в Соборе спрятались? Хорошо бы так. Дым затягивает улицы, горло дерёт, глаза слезятся. Солдат в алой шинели с лычками Семнадцатого Победоносного лежит прямо посреди сквера, лицом вниз, руки и ноги разбросаны, словно тряпичную куклу кинули на землю. Хан подходит к телу и трогает его руку мыском ботинка. Солдат мертв, это понятно. А рядом… Хан чувствует, как сердце подскакивает до самого горла. Револьвер. Что может быть лучше, чем в объятом хаосом городе иметь оружие? Еще вчера он говорил Данковскому, что к Башне никого чужого не подпустит на расстояние выстрела. А теперь это станет не просто красивыми словами. Рука тянется к револьверу, он прячет холодную сталь за пазуху и идёт себе дальше. Выходит из сквера, проходит мимо патрульных. Лишь бы только не остановили, лишь бы не обыскали! Повезло. Этих он знает. Они окликают его и говорят, чтобы он уходил из района как можно скорее. Велено организовать оцепление. Говорят, несколько домов оказались чумными. Хан поспешно уходит. Нужно где-нибудь пересидеть, затаиться, почистить ствол, посчитать патроны. Вот в пустой нынче Скорлупе, например. Дождаться ночи и вернуться в Башню. Пока сделать это не выйдет, все подходы оцеплены, везде блокпосты с кострами, а в темноте он точно проберется, под мостом пролезет, или украдет лодку и переплывет приток, а потом кругом через Степь обойдет, проползет, даже если они прожектор зажгут… Лампа в Скорлупе мигает тускло, пляшут на стенках тени – лихорадочные, горячечные. Вот так-то ты, Хан, попался, как слепой щенок. Взял чумную вещь. Хотел смертью управлять, да она тебя перехитрила. Глупо как получилось. Он глядит на револьвер перед собой. Другого варианта заразиться не было. Знал бы – разве поднял бы? Но как же хотелось быть при оружии, стать настоящим защитником Башни. Чтобы взрослые понимали, как у них там всё серьезно. Да уж, серьёзней некуда. Голова горячая и очень хочется пить. В глаза будто песка насыпали. Пальцы немеют. Дышать тяжело. И с каждым часом становится всё хуже. Никому из Песиглавцев-разведчиков он не дал к себе подойти, даже внутрь зайти не дал, всех отослал в Башню. Велел на двери крест нарисовать снаружи. Назначил вместо себя Белку за главную, рассказал ей через дверь, что делать. Белка умная, она не только историю – даже целого человека в орешек заполучить может. Для детей она авторитет. Справится. Поревёт и справится. Пёсики унеслись в Башню, сейчас всё там с ног на голову перевернут, чтобы найти Порошочек. Только ведь нет их больше, Порошочков. Хан понимает, что горит изнутри, и что гореть ему недолго. Сутки, кажется так Данковский говорил. Умрет здесь совсем один. Вдалеке от Башни. И поделом, награда за глупость. Возникает вдруг дурацкая идея – может, написать Ноткину прощальное письмо. Извиниться за то, что тогда набросился. За всю их бессмысленную войну. И Капелле можно написать тоже. Что-то красивое и романтичное. Даже немного трагичное. И лаконичное. «Ты мне всегда нравилась, хоть ты и Ольгимская. Целую. Прощай». Но ни бумаги, ни карандаша найти не получается. Оно и к лучшему, не будет позориться перед смертью. Может, застрелиться из чумного револьвера? Говорят, офицеры с попранной честью предпочитают обычной смерти выстрел в голову. Только вот он не офицер совсем. И всё еще стоит перед глазами застрелившийся Рубин. Нет, так совсем не хочется. Хан по стеночке пробирается к окну, выглядывает. Над домами виден только верхний край Башни. Так близко и так далеко. Он сползает на пол, сворачивается калачиком и чувствует себя совсем крошечным. Жар становится сильнее. Вот так-то, Великий Хан. Никакой тебе героической смерти на баррикадах или за штурвалом тонущего корабля. Ты мог бы погибнуть, защищая свою Розу Ветров, но сейчас ты сам для неё – главная опасность. Хорошо хоть никто не увидит, каким ты был одиноким и жалким в свои последние часы. Не увидит отец, не скажет что-нибудь вроде «а мы ведь на тебя такие надежды возлагали!». Не хмыкнет презрительно сестра. И для Песеглавцев он останется Великим Ханом, а не трясущимся в лихорадке ничтожеством. Лихорадка нарастает. Ему кажется, что он слышит шорох. Тени отделяются от стен, превращаются в крупных черно-серых крыс с алыми глазами. Крысы осторожно, медленно пробираются к нему полукольцом, нюхают воздух, попискивают. Он приподнимает голову и слабо машет рукой, пытаясь их отогнать, но они не уходят. Хан хрипло рычит от злости, проклятые чумные твари, разве не видят – он и так уже сгорает. Холодный кошачий нос с мурчанием тычется в локоть под закатанный рукав, он вздрагивает от прикосновения, откуда бы здесь взяться кошке? Дрожа, оглядывается, и не видит никаких котов, впрочем, и крыс теперь тоже. В Скорлупе повисает тяжелая тишина, а может, болезнь просто отключает по одному его чувства. Запахи пропали первыми, теперь, наверное, очередь слуха. Он закрывает глаза и проваливается в горячий бредовый омут. Не хочется ему звать сюда ни мать, ни Капеллу, ни Марию. Не желает он даже попытаться к Белке в орешек прыгнуть. Хан проиграл, проиграл по своей вине, и уйдёт один. В конце концов, он сто раз уже умирал в Башне. Умирать совсем не страшно. Только на этот раз больно очень и обидно. + + + https://i.pinimg.com/564x/3a/ed/ba/3aedbae97bfb3a8ddf22c2c3151cae43.jpg Ему снится Степь на закате. Их тайное место. Твирь жужжит, небо залито червонным золотом, вокруг летает пыльца. Они с Ноткиным стоят по пояс в траве, держатся за руки, как в детстве. Рыжий улыбается. - Смотри мне в глаза, Каспар, – говорит. – Не моргай. И дыши глубоко. Хан смотрит, делает глубокий вдох, проваливается в зеленый колодец и падает вниз. Но ему не страшно, ведь Ноткин держит его крепко. В груди становится жарко. Еще жарче. Так жарко, что треснувшее стекло на компасе не выдерживает и взрывается тысячей мелких осколков. Он стискивает зубы от боли, крепко-крепко. + + + - Челюсть ему разожми, – командует Артемий. Бакалавр чертыхается – будто нужны ему указания от недоучки. – Сейчас, сейчас, малой, потерпи. Знаю, что больно. Вовремя успели, надо же. Ноткин, посвети сюда, где склянки лежат. Так, отлично. Не подходи только близко, нужно будет еще выждать три часа, пока зараза уйдет. Крепкие пальцы сдавливают лицо. Хан со стоном расцепляет зубы. Что-то невыразимо мерзкое, горькое и соленое заполняет рот, обволакивает язык и стекает вниз по пересохшему горлу. В губы утыкается фляга, он пьет, давясь от жадности. Сил ни на что нет, ни говорить, ни смотреть, ни от боли стонать. Только спать. Хан чувствует, что его укрывают. Слышит негромкое над собой: - Молодец, что привёл... Знаю, не ладили вы с ним. - Я его лучше сам прибью, когда очухается. Эй, это же мои слова, думает Хан. И засыпает.