Над пропастью в твири

Когда постоишь одной ногой в могиле, мир очень даже меняется. Попробуй на вкус то, что самому страшному врагу не пожелаешь. А потом скажи, готов ли жить в своей крепости и знать, что будут чувствовать те, кто в крепость не допущен? Как будут под ее воротами гореть изнутри и снаружи, умирать мучительно, мечтая о быстрой смерти, как несчастный Стах? Но с другой стороны – как оставить то, ради чего утром глаза раскрываешь? Отдать всё, всю свою суть и смысл, и корону, и трон, и сердце, и Чудо. Как дать им снова убить твою маму? Он сидит на койке, свесив ноги вниз, смотрит на Медведя исподлобья. Маленький мрачный солдат, выигравший схватку со смертью, но пока не готовый выиграть войну. Артемий оттягивает ему нижние веки, щупает узлы на шее, пишет что-то в свою тетрадку. Хан терпит, но кривится, не любит, когда его трогают. - Каспар. Я всё понимаю. Но Многогранник… Башня твоя. В ней вся соль, сечёшь? Чтобы не сказать – вся кровь. Когда она упадёт, мы сможем… - Ничего ты не понимаешь. И не называй меня Каспар. - Хорошо. Хан. Я тебя об одном прошу – уведи оттуда детей. - Нет. Его «нет» звучит настолько глухо, что Артемию очевидно – это простая дань невозможности согласиться со взрослым. Хан не из тех командиров, что бросают своих на амбразуру. Но у Артемия нет времени играть в эти игры. Это лишь вопрос часов, когда терпение Пепла подойдет к концу. Решать вопрос нужно быстро. В комнату проскальзывает Капелла. - Артемий. Вы нас оставите? Нам нужно поговорить. Наедине. Хан ёрзает на койке, нервничая от такого заявления. Чего это Ольгимская удумала? В голову к нему забраться втихую, пока он от лихорадки ослаб? Гаруспик выдыхает сквозь зубы, достает папиросы и выходит. Капелла садится рядом. Хан утыкается взглядом в пол, лишь бы не смотреть в её глазищи. Сила маленькой Хозяйки за несколько дней выросла так, что едва не выливается из-под ресниц наружу. Ему от этого не по себе. И еще он не к месту думает, что она ведь его на полголовы выше. Когда он уже вытянется? Проклятый возраст, ни туда, ни сюда. - Каспар. Он вздыхает, но не поправляет её. - Я не буду тебя ни просить, ни уговаривать. Это бессмысленно. Я прекрасно знаю, что ты поступишь правильно. Хан шумно сглатывает и складывает руки на груди. То ли закрывается, то ли пытается удержать себя, чтобы не развалиться на части. - Когда игла Башни выйдет из земли, кровь Боса Туроха потечет наружу. Эта кровь – лекарство для Города. Мы сможем спасти всех. - Там моя мама, Капелла. - Я знаю, Каспар. И еще кое-что знаю. Что ты однажды будешь управлять этим Городом. Вместе со мной. – Она мягко заставляет Хана расцепить руки, тянет аккуратно к себе за запястье, переплетает их пальцы. – Твоя мама живёт не в Башне. Там лишь ее отражение. Отзвук. Эхо. Твоя мама живёт в тебе. Так устроен мир. Так проложены Линии. – Она раскрывает его ладонь, покрытую свежими ссадинами, и водит пальцем по ложбинке линии жизни. – Наши мамы были Хозяйками. Мы – их продолжение. Нина полюбила этот Город сильнее, чем можно представить. Она любила его так же сильно, как тебя и Марию. Так скажи мне, великий Хан, достаточно ли в тебе её любви? Достаточно для того, чтобы спасти не одно Чудо, а тысячи? Хан закусывает губу до крови. Артемий, скрипнув дверью, заглядывает внутрь. - Не хочу вас, голубки, прерывать, – говорит он. – Но тут твои пёсики докладывают, что Пепел вывел отряд подрывников в Степь. Всё, время вышло. Подниматься по лестницам через несколько часов после того, как у тебя чуть не сплавились от горячки внутренности – то еще дело. Но выбора нет. Песеглавцы и все прочие дети смотрят на него, как на Лазаря, вышедшего из гробницы. Хлопают широко раскрытыми глазами, стараются коснуться одежды, шепчутся в восторге. Чудо, великое чудо, воскресший Хан поднялся на Башню. Теперь всё будет хорошо. И страшная армия внизу ничего не посмеет им сделать. Он становится на свой постамент, на ту часть лестницы, где его лучше видно. Ступеньки заполнены сотнями пар глаз. Прорези собачьих масок, ошейники, кепки, бантики, чумазые носы. Хан смотрит на них, смотрит на тихо позвякивающие на ветру Грани. Все замерли и ждут. - Собирайте вещи, – он говорит негромко, но эхо отражается так, что слышно всем. – Берите одеяла, еду и лекарства. И уходите из Башни. Прямо сейчас. Кто не подчинится – будет со мной иметь дело. Всё. Хан разворачивается и молча уходит в свою часть лабиринта, в личные покои, за ширму, к самым отдаленным Граням. Он касается рукой прозрачного стекла, но за ним больше ничего нету. Словно Башня перестала быть собой в тот момент, когда он мысленно подписал ей приговор. Белка, Лиза, Свирель и прочие Песеглавцы из ближайшего круга толково и быстро организовывают эвакуацию. Вереница грустных, пришибленных горем детей спускается вниз. Кто помладше – откровенно плачут, старшие вытирают им щеки или берут на руки, успокаивая. Скорбный караван тащит на себе всё, что можно утащить. Свои тайнички, пледы, флажки, фонарики, орешки. Не забрать им только ни рисунков со стен и лестниц, ни самых любимых, волшебных сказок из Граней, ни песни ветра из зеркального лабиринта, ни вида на Степь на закате с высоты неба. Он спускается один. «Капитан, покидающий свой корабль последним», ха-ха. Да, никакой тебе пафосной гибели на тонущем линкоре. Это полное поражение. Кажется, проще было умереть от чумы. Хотя бы не так позорно. Но теперь-то уж чего думать. Каждый шаг дается с трудом. В Степи стройным рядом стоит отряд в алых шинелях и противогазах. Впереди – сам генерал Пепел, готовый принять его капитуляцию. Хан понимает, что идет по Башне в последний раз. Видит на опорных балках лестниц взрывчатку, от которой тянутся в траву фитили. Быстро работают, ага. Дальше всё смазывается и становится похожим на испорченную кинематографическую пленку – дергающиеся черно-белые картинки поблекшей реальности. Неподалеку целая группа укладовских – порадоваться пришли, конечно. Вон Бакалавр в своем змеином плаще рвёт и мечет, спорит с кем-то, срывается в крик. Кажется, среди толпы взрослых видно отца и Марию, но уверенности в этом нет, как и настроения присматриваться. Хан знает, что они живы, этого ему достаточно. Мария почти Хозяйка, у нее должно было хватить сил спасти отца и дядю. Дети стоят, сбились в молчаливую стайку, мнут в руках пожитки, маски с ушами, теребят ошейники. Расступаются перед Ханом. Он старается не глядеть им в глаза. Не понимает пока сам, спас он их или предал. Остатки сил уходят на то, чтобы держаться прямо. Генерал Блок смотрит серьезно. Молодец, парень. Настоящий ВЗРОСЛЫЙ поступок. Пепел пожимает Хану руку и еще что-то говорит, но Хан не слушает. Поворачивается к Башне и смотрит на нее в последний раз. Кто-то из солдат поджигает шнур, тонкая огненная змейка бежит по земле вперед. Раздается взрыв, второй, третий, а потом жуткий стон, словно гигантский бык ревет перед смертью. Чудо начинает заваливаться на бок, взмахивает напоследок крыльями, пытается взлететь. Но не может. Мама. Мама, как же больно. Хан чувствует, что «поплыл», ноги подгибаются внезапно и резко, будто марионетке вдруг подрезали ниточки. Упасть ему не дают. Подхватывают с двух сторон незаметно, удерживают. Капелла и Ноткин, когда они успели тут появиться? Он же один стоял, вроде. В этот момент, прямо ко времени и к месту, вспоминаются слова Атамана – из тех деньков, когда еще оба жили в Башне. Они как-то раз бегали по краю лестницы на самом верху, и Хан поскользнулся, едва-едва удержался над пропастью. Вспомнилось, как разлился по всему загривку пронизывающий холод понимания. Одна короткая секунда, чтобы успеть осознать, что вот оно, всё, игра-то вне Граней, падать придется не в Агатовую Яму, а на твёрдую степную землю. Взмах руками. И в следующий момент рыжий хватает его за ремень и дергает на себя, оба падают на ступеньки. Хан ничего не может сказать, дыхание пропало, а Ноткин его трясёт и шипит, сам испугался: «Полетать он решил! Идиот. Пока я здесь, падать запрещено!». В этом весь Ноткин. Попробуешь упасть – над пропастью подхватит. Попробуешь сдохнуть – и того не даст. - Каспар, дыши. Знать бы еще, зачем. В Городе кипит работа. Сообща трудятся все – Уклад, управа, солдаты, дети. Бакалавр и Гаруспик не спят третьи сутки и скоро, вероятно, свалятся или убьют друг друга. Кипятятся ампулы и шприцы, варятся на водяной бане отвары, ловкие пальцы степнячек перебирают траву, солдаты в противогазах и перчатках набирают черно-бурую кровь в стерильные колбы. Хану некогда предаваться скорби, его мгновенно берут в оборот. Оно и понятно, готовая армия с готовым командиром в условиях военного положения – большая роскошь. Лидер Песиглавцев мигом устраивает перекличку, призывает к себе военачальников высшего звена, велит им разбить свои группы на тройки и организовать дежурные бригады, пункты отдыха и выдачи пайка из вынесенных из Башни запасов. Атаман дружественной банды без промедления выделяет в помощь свои двудушные отряды. Дети-посыльные носятся по Городу с позвякивающими корзинками, помечают мелками разных цветов дома, разносят лекарства и новости. Хан координирует посыльных, раздает указания и делает пометки карандашом на карте. Выводит по схематическим улицам линии. Линии теперь почему-то пронизывают всё вокруг – карту, стены домов, лица людей, его собственные руки, промежутки между звёздами ночью, бегущие в Степь тропки, даже звуки и запахи сплетаются в призрачную вязь и текут вперед, словно жидкое золото. Сперва ему кажется, что это с головой беда после лихорадки или от недосыпа. Потом он просто привыкает и перестает обращать на них внимание. К концу третьего дня становится ясно, что Город будет жить. Те из детей, у кого всё ещё есть родители, разбредаются по домам. Многие забирают с собой тех, кого война и чума оставили без семьи. У Хана теперь нету дома. Башня лежит в Степи грудой балок и шуршащего картона. А в Горны возвращаться и смотреть в глаза папе и Марии у него нет никаких сил. Поскольку ниже падать уже некуда, он не брезгует принять для себя и нескольких бездомных Песиглавцев приглашение переночевать на Складах. Шумная детская компания теперь частично разбавлена головорезами Грифа. Чума примирила складские банды, и вот прямо сейчас грифовские кладовщики сами приносят в детский Замок несколько коробок еды и одеяла для новоприбывших. Болезнь отступила, скоро наладится движение поездов, заработают в штатном режиме Бойни, и еды снова будет вдоволь, а пока все делятся, у кого чего найдется. Картина в некоторой степени идиллическая, хоть и лишенная дворянского лоска – не в чести у складских расшаркивание да куртуазность. Бывший принц быстро понимает, что среди галдящей толпы детей и кладовщиков места ему нет, и незаметно уходит из чужого Замка. На улице темно, и это к лучшему. Благо, дорогу к пустырю он найдет даже с закрытыми глазами. Хан прислоняется лбом к дереву и стоит в тишине, которую нарушает только стрекотание сверчков. Как причудливо, все-таки, сплетаются Линии, маленькие и тонкие, словно савьюровые стебельки, и такие же крепкие. Какие линии привели его пять с лишним лет назад от порога дедушки Исидора под это дерево? Какие линии дали ему целый мир – и в одночасье отобрали его, оставив всё там же. Всё такого же – оглушенного разочарованием и детской обидой маленького Каспара, которого выманили из дома несбыточной мечтой и бросили одного на тёмном пустыре. Было бы странно, если бы в этот момент из-за дерева не показался Ноткин. Потому что Линии именно так и работают, создают эти странные круги и узоры, из которых просто так не выпутаться. Так что Ноткин, конечно же, снова выходит на сцену. Но на этот раз не задаёт глупых вопросов на тему того, не плачет ли его маленький мрачный друг. Конечно же не плачет, у него просто аллергия на пыльцу, и совершенно неважно, что в сентябре на пустыре цвести нечему. - Привет, Хан, – говорит рыжий. Будто они не торчали последние три дня безвылазно за одним столом в штабе. - И тебе, Атаман. Ноткин чиркает спичкой, зажигает старую керосинку. - А ты, кстати, подрос. – Он подходит и становится рядом, чтобы сравнить. Хан и правда оказывается на пол-ладони длиннее рыжего, а ведь когда-то был ниже, из-за чего очень переживал. – Но всё равно Капелла тебя повыше будет. - Иди ты знаешь, куда. Ноткин ржёт так заразительно, что у Хана скулы сводит от попытки задавить улыбку. Они присаживаются на ящики, на древние руины своей бывшей крепости. Ноткин достает из кармана папиросы, подкуривает себе и предлагает Хану. Тот рассеянно берет одну и крутит в пальцах. Ноткин отбирает папироску и отдает свою, подкуренную. Хан затягивается и сразу закашливается. Гадость какая. - Складская махорка, конечно, не столичный табачок. – Хмыкает Атаман. - А тебя, смотрю, кладовщики плохому научили. - Ну ладно тебе, хорошему тоже. Гриф он, знаешь, хоть и босяк, да по части житейской мудрости ему равных мало. Вот любит он заумного чего ввернуть, да чтобы еще и в слова ладно складывалось. Что-то типа «Будет день – будет пища, от добра от добра не ищут». - Не про меня такая мудрость, – Хан фыркает и снова пытается затянуться, на этот раз без кашля. – Ни слова я не понял. - Да и не надо. Я же к тебе пришел не стишки за жизнь травить. - Зачем тогда? - А затем. – Ноткин лезет в карман и достает орешек. – Ты в орешки как, умеешь еще играть? - Глупый вопрос. Знаешь же, что умею. - Вот и я умею. И Спичка умеет. И Лиза, и Свирелька, и Заноза, и Ласка, и Белка, конечно, лучше всех. Да, ребят? Хан оглядывается удивленно. Они стоят в темноте полукругом, как же так подошли бесшумно? Старая гвардия, строители замков, ветераны снежных войн, пережившие великую Чуму. Каждый держит в руке орех. Белка выходит вперёд. - Один особенный орешек может и человека вместить. – Говорит. – Но если человек внутри себя большой, очень большой, как целый мир большой, как настоящее Чудо большой, тогда одного орешка будет мало. - Вот только если орешков много, – подхватывает Свирель. – Если самых ценных, самых сильных орешков много. Тогда что-то может и получиться. Хан не понимает. Только сидит и смотрит, как из темноты выходят дети, и подходят новые, и их всё больше и больше. Они идут к нему и кладут перед ним на земле орешки, каждый кладет свой, самый ценный. - Когда Белка сказала, что ты умираешь, мы поняли, что в Башне нам сидеть недолго… - И мы решили забрать Грани себе. - Всё, что получится. Хотя бы немножко. - Это история про море и шторм. - Эта – про звёзды и полёт. - Это история про Чудо. - Про Грань, в которой со мной говорила женщина в алом платье. - Про её голос в зеркальном коридоре. - Про колыбельную, которую она пела, пока ты спал – мы слышали. - Про ее руки, которые не давали нам упасть с Лестницы. - Про любовь, с которой она смотрела на Город каждый вечер. - Про сны, которые можно унести с собой и смотреть много-много раз. Гора орешков растет, их уже так просто не унести в горсти – нужен целый ящик, не меньше. А истории всё не заканчиваются. Они льются и сплетаются в алые линии, в красную степную реку, что течет под землей, и на земле, и над ней. Последней подходит Капелла, Белая Хозяйка Города. Она не рассказывает историю, просто кладет свой орешек Хану в ладонь и целует его в лоб, он закрывает глаза. Собор изнутри кажется больше, чем снаружи. Как будто Город в Городе. Каждый звук здесь усиливается стократно, превращается в космическое эхо. Каспар знает, что нужно делать. Горделивое волшебство Каиных строило здания по своему разумению, по своим чертежам, не считаясь с Линиями степными. Но он теперь больше, чем Каспар Каин. Он Хан, тот, кто видел обе стороны Грани – и небесную, и подземную. Он горел в огне Суок и погасил его, когда выпил кровь быка, смешанную с горькой поющей твирью. Он видит Линии. Руки с усилием ломают скорлупу ореха, выпуская из него алый поток. Красные нити ползут во все стороны, заполняют собой Собор, меняют его так, чтобы Степь и Город здесь звучали в унисон. Космическое эхо взрывается хором поющих голосов. И Алая Хозяйка растворяется в стенах, в крыше, в земле и в небе над Горхоном, обретая подлинную свободу. «Моя ветка называлась «Праздник». Если бы не Мор, я устроил бы восстание против взрослых. Установил бы здесь диктатуру детства. Но Капелла придумала лучше.»