Над пропастью в твири

Август горячий и днем, и ночью, зной покрывает Город вязким маревом. Жизнь словно замирает, течет лениво и пьяно, как горячий твириновый сироп. Быки в Степи лежат, стараются не отходить далеко от колодцев и поилок. Одонги и простые степняки строят шатры-навесы, продуваемые всеми ветрами. На закате танцуют травяные невесты. Принц Башни понемногу сходит с ума на своём посту. Игры играми, Грани Гранями, а ведь ему приходится – в первую-то очередь – решать ежедневно десятки и сотни мелких забот. Добыть и разделить еду, назначить патрульных, стражников, расспросить разведчиков. Проверить, достаточно ли в закромах бинтов и травок, чтобы лечить ушибленные коленки и рассеченные брови. Разрешить нескончаемые споры и обидки пёсьего племени. Не так много времени остается на свои дела. Голова просто плавится от этого бесконечного гула вопросов, сплетен и жалоб. И чем жарче воздух, тем невыносимее становится петля ответственности, затянутая на шее крепче, чем ошейник иного Двудушника. Вечером Хан накидывает на плечи старое тонкое покрывало. Надевает маску Песиглавца. Проходит, неузнанный, мимо собственных охранников. Просто очередной пёсик, выбравшийся из Башни в Город на ночную вылазку. Он прячет покрывало и собачью личину в пересохшей, треснувшей от зноя бочке под водосточной трубой неподалеку от Омута. И идёт в Степь. По дороге снимает тяжелые ботинки, связывает их шнурками и вешает на плечо. Земля в Степи исполосована мелкими тропками – он хорошо их знает, они с ребятами когда-то много здесь бегали. По таким можно и босиком, идти будет мягко, только белая плеть изредка пощекочет стопы. А вот если с тропки сойти и уйти в траву сухую, можно все ноги изрезать. https://soundcloud.com/sasha-kladbische/pathologic-2-khans-lulluby (музыкальная пауза) Хан идёт, трогая высокие метёлки травы рукой. Земля теплая. Ветерок совсем легкий, летит с пастбища – пахнет твирью и немного бычьим потом. Трава стрекочет. За спиной неторопливо встает луна, и Хан ступает в тени собственной Башни, спиной к ней. Он, наконец, один, ему хорошо и спокойно. Пройдя версты три, он останавливается и надевает ботинки. Сходит с тропки в высокую траву, находит в ней место с теплыми каменными валунами, устланное зарослями белой плети, и ложится. Руки под голову, опирается на камень спиной. Словно в самом удобном кресле. Срывает травинку и жует задумчиво. Смотрит на свою Розу Ветров. Всё-таки лишен он внутри Башни возможности ею любоваться. Вроде как и владеет сокровищем, да не может утром из окна его увидеть, как любой человек в Городе. Вот так живут они все и не понимают, какое счастье им выпало – смотреть на Чудо каждый день. За просто так. В лунном свете Многогранник едва заметно колышется на ветру. Флажки-крылья трепыхаются. Короткие серебристые всполохи там и тут возникают. Иногда ярко вспыхивает над Башней падающая августовская звезда. Хан забирается рукой под рубашку, под круглую нашивку. Сердце болит от всей этой красоты. Плохо и хорошо одновременно. Где-то неподалеку степняки играют на флейте и варгане и подкидывают в костер савьюр. Ветерок с дымом выдувает из головы лишнее. Вечное раздражение на семью. Постоянные мысли про Капеллу (фу на эту Ольгимскую, уже неделю во сне не приходит). Тоску по настоящей дружбе, которой никогда больше не будет. От звука, запаха и красоты этой невыносимой хочется раствориться, исчезнуть. Стать всем вокруг. Превратиться в этот самый единственный момент звенящего абсолюта. Никогда не взрослеть и никогда не умирать. Он просыпается рано утром от холода. Ночной зной унесло степным ветром еще час назад, над высокой травой зависла стылая дымка. Хан дрожит, хрипло кашляет, встает на ноги. Разминается, чтобы разогнать кровь. Видны размытые силуэты быков вдалеке. Невольно вспоминаются сказки про Шабнак-Адыр. Вдруг и она ходит где-то здесь, в тумане? Хан решает, что бояться ему степную людоедку никакого резона нет. У него в чехле на поясе ножик, да и убежать от существа на глиняных ногах будет просто. Он присаживается, чтобы зашнуровать ботинок, а когда встает, вскрикивает от неожиданности. Она стоит совсем близко и смотрит на него, не мигая. Темная, недобрая, какая-то перекошенная вся. В руке серп. Из сумки торчит степная трава. Хан с облегчением выдыхает. - Тётя Оспина. - И тебе привет, маленький ойнон. – Голос у нее скрипучий, неприятный, будто насмешливый. – Испугала? - Вовсе нет. Я никого не боюсь. И я не маленький. Она пытливо глядит, улыбается. - Зря не боишься. Ты и спал здесь, что ли? Это ты тоже зря, Хан. - Шабнак-адыр меня будешь пугать? Так мне не страшно. Да и нет её вовсе. Это сказки, чтобы дети в Степь далеко одни не забредали. Оспина хохочет. Вешает серп на пояс, достает из сумки пучок травы и протягивает Хану. - Ох, ойнон, насмешил. Держи вот, подарок тебе. Черная да бурая твирь. - Спасибо, конечно, – он удивленно берет связанные травинками стебли. – Только зачем она мне? - Бери-бери. Засушишь. Сохранишь. Потом еще раз спасибо скажешь. В этой-то части Степи только кровавая твирь и растёт, другой так просто не найти. Он пожимает плечами и нюхает пахучий букетик. Бурая твирь пахнет неприятно, а у черной запаха почти и нету. Ладно, одним веником в Башне больше, одним меньше. Дети хорошо относятся к тётке Оспине, а она к ним, так что вряд ли какое зло задумала. От твирьевой пыльцы у него щекочет нос, он чихает несколько раз. Хочет что-то сказать Оспине, а ее уже и след простыл. Умеют же некоторые степняки ходить бесшумно! Будто в тумане растворилась. Он прячет пучок трав в карман и идёт вдоль притока, чтобы послушать, как рыбы плещутся в рассветной воде. Его сердце всё еще наполнено ночной красотой Степи. Он вспоминает про Ноткина. Про их глупую, нелепую войну. Если бы не она, сидели бы вчера у камня вместе. И рыжий бы тоже почувствовал, понял, какая Башня красивая и как много для Хана значит, и перестал бы её ненавидеть. Он берет плоский камушек и бросает жабкой в воду. Может, послать к Атаману гонца с белым флагом. Сесть где-нибудь в Скорлупе да поговорить с ним. Нет, извиняться он не будет. Но… какой-то мир заключить, что ли. Двудушников ведь меньше, чем Песиглавцев, и терпят они больше после их драк. Можно договориться. Он ведь будущий правитель этого Города, он должен искать эти… компромиссы. Вот, отличная будет тренировка – найти согласие с упрямым лидером Двудушников. Они ведь с ним и не говорили даже с того самого дня. Поглощенный мыслями о мирных переговорах, Хан совсем не смотрит по сторонам. И это оказывается большой ошибкой. С другого берега, из высоких камышей его замечают ранние пташки Ноткина. Тихо, пригибаясь, словно коты на охоте, они бегут к мосту и пересекают приток. Заседают за пожелтевшими от зноя кустами. И когда Хан почти уже доходит до Омута, выскакивают навстречу. Он хорошо дерется, лучше многих, но их четверо, и они нападают внезапно. Преимущество на их стороне. Сбить с ног, мешок на голову, скрутить, выбить из рук ножик в высокую траву. И утянуть брыкающееся тело обратно в Степь, подальше от Башни, к болотам, чтобы даже если пёсики с высоты заметили – не успели бы добежать. Но в такую рань Песиглавцы-стражники не особо в сторону Степи и смотрят. Плененный правитель Башни получает счёт за все обиды, большие и малые. В первую очередь, конечно, за Ноткина. Во вторую – за обширный список, который так долго пополнялся новыми пунктами. Первый десяток ударов он даже стоически переносит и пытается дать сдачи. В конце концов, незлобивые Двудушники решают его всё-таки не убивать и не топить в Горхоне, тем более что ни веревки, ни камня у них с собой нету. Так что они просто бросают тело в камышах и убегают в свой Замок, хвастать стае, как проучили самого Хана. Он приоткрывает один глаз и смотрит в небо. Второй глаз открываться не спешит. Любое движение доставляет дикую боль, поэтому он решает не шевелиться. Небо расплывается причудливыми красками. Над ним наклоняется кто-то. Хан видит только силуэт. Он негромко стонет, пытается попросить о помощи. Фокусирует взгляд. Странное белое существо с длинной шеей, перекошенным лицом и кривыми лапками. Ни на что не похожее. Наверное, это просто бред. Ну, или всё-таки Шабнак пришла на своих глиняных ногах по его душу. Он шарит непослушными пальцами по поясу и вспоминает, что нож-то выбили из рук где-то в Степи. Существо издает странные звуки. Хан с удивлением понимает, что разбирает слова. «Ты потерял, я нашел». Кривая лапка кладет ему в ладонь его сложенный ножик, и Хан вдруг смеется неприятным лающим смехом от мысли о том, что Ноткин был прав, и что он всё-таки сошел с ума. Он с трудом переворачивается на бок и лежит так, сплевывая кровь. Когда он просыпается, солнце стоит высоко и начинает неприятно жечь щеку, а белое существо, конечно, пропадает. В отличие от ножика в ладони. Хан садится в траве и видит, как его засохшая кровь чернеет на стебельках, слышит еле различимое жужжание. Кровавая твирь от крови пролитой поет, так степняки говорят. * * * Он долго отходит от степной прогулки. Не появляется в Горнах. К дедушке Исидору сходить, конечно, надо бы, старик бы мигом вылечил. Но это ведь значит тащиться через весь Город, светить перед всеми подбитым глазом. Нет, такого удовольствия он своре Ноткина не доставит. Отлеживаться ему не впервой. Песиглавцы в трауре – чувствуют свою вину за вожака, хоть он их и не винит, сам же подставился. Ухаживают, скулят, проклинают подлых Двудушников, промывают раны, толкут в ступках савьюровую кашицу на припарки, приносят самые вкусные кусочки. Одежда тщательно отстирана от крови и даже каким-то образом выглажена. Твирь из кармана высушена и смолота в две разных баночки. Виски подбриты, ботинки начищены, разбитое колено тщательно перебинтовано. Некоронованный принц мрачно восседает на своем троне, сколоченном из ящиков, играется с ножиком и думает о том, что план помириться с Ноткиным был поспешным решением. Возможно, иногда правителю нужен не компромисс, а грубая сила. Возможно, им нужно просто вымести эту кучку наглых Двудушников со Складов, словно мусор. Договориться с Грифом, например, и действовать сообща. Вышвырнуть рыжего Атамана с его бандой из Города. Пусть в страхе запрыгивают в вагоны товарняка и едут отсюда, куда глаза глядят. И блохастую свору свою пусть с собой забирают. Мысли о мести занимают Хана, ему даже кажется, что от них синяки быстрее сходят. Ночью во сне приходит Капелла. Он не хочет пускать, но ей всё-таки уступает, соскучился. Она мягко гладит его голову, запускает пальцы в волосы. Убаюкивает боль, стягивает раны. Шепчет – он не знал. Он не хотел такого. Он сам их наказал, тех, кто это сделал. Ему очень жаль. Он хочет поговорить. - Нет, – вслух произносит Хан и резко садится в постели. Призрачные руки Ольгимской исчезают, в виски возвращается ноющая боль. Нет, Капелла, хватит этих соплей. Каждый раз, когда он раскрывается, даёт слабину, ничем хорошим это не заканчивается. Не желает он больше говорить с рыжим Атаманом. Потому, что глубоко внутри боится до сведенных скул. Боится Ноткина, который на Складах дар свой развил и усилил. Хану всё докладывают, он знает и про кота Артиста, и про собачьи своры, которые рыжий одним словом усмиряет. И про то, как он людьми управляет – не кричит, не командует, не строит никого, а они всё равно слушаются. Хан не дурак и отлично понимает, что к чему – да и у него было время всё в тишине обдумать, пока отлёживался. Вот почему Двудушников люди Грифа не прогонят? Да потому, что Ноткин и Филина уже приручил. Заполнил Склады своей кошачьей силой, этой вязкой заботливой ватой принятия и понимания, в которую так приятно нырнуть, даже если ты бандит и душегуб. Особенно если. Хану страшно, что во время переговоров и ему захочется приручиться. Перестать хотя бы на минуту быть властелином Башни на троне из ящиков, сказать, как устал и как скучал; уткнуться в драный свитер где-то под ошейником и так сидеть, и чтобы тебя сверху курткой прикрывали. Эта мысль вызывает у Хана оторопь, он ощущает к самому себе отвращение. Ужасно быть внутри такой тряпкой, готовой расползтись на кусочки от чужой доброты. Хорошо, что про это никто не узнает, никого ближе Ноткина он к себе в жизни не подпустит, а самого рыжего теперь и подавно. Он сидит в глубине своего стеклянного замка, и взращивает внутри осколки поострее, щетинится ими, точит их о мысли про вражду. Пусть Ноткин только сунется к нему – порежется сразу. Никаких переговоров.