Сны о Серебряном

После своего визита на зрелища и прогулки по казармам рабов Флориан часто ловил себя на мыслях о гладиаторе из своего сна, но повода вернуться в подвалы Колизея так и не нашел. Трудно понять свою роль в его судьбе, как и его — в своей. Кроме того, что однажды Серебряный должен погибнуть. Не единожды его посещали мысли о том, что его стоит выкупить, но наигранность, рассчетливость подобного решения претила всему, что было для жреца важно в этой жизни. Держать при себе раба, который во сне отдал за него свою жизнь? Об этом мезко думать даже вскользь, не то что всерьез. И еще он часто думал о том, что сон может быть метафоричен и лишь отображают суть в завуалированной форме, но с равной степенью вероятности это могло оказаться и неизбежным отзвуком будущего. И он так часто об этом думает, что прийти к определенному мнению с каждым днем становилось все труднее. Октавиан запутался окончательно. Но несмотря на все сомнения и тревоги, он сосредоточился в первую очередь на собственной безопасности и делах певостепенной важности: утренние и вечерние службы в храме, посещение императора и его семьи, медитативная работа с сознанием и потоками энергий — ежедневная практика, к которой их приучали с самого детства. Император в последние месяцы был совсем плох: не раз у него случались приступы агрессии, самодурства; не раз он отдавал безумные указы, а потом приходил в себя и не помнил об этом, и его окружению становилось все труднее скрывать от народа болезнь правителя. Изредка он виделся с Квартой и Септимусом — реже, чем с прочими, но обсуждали они куда более опасные темы, чем то, каким будет сезон урожая, что для империи пророчит богиня, или здоровье императора и его семьи. Они говорили о том, что будет после смерти правителя. Ни один из провидцев не видел кого-либо из его сыновей на престоле, что давало пищу для сомнений и повод для заговора, тогда как все прочие из Восьми просто считали будущее туманным. Септимус имел большое влияние при дворе, был уважаем и даже знаменит своими точными пророчествами, и планы у него были масштабные и глобальные: на их подготовку уйдет не один десяток лет, но по его словам, он видел далекое будущее, в котором именно совет провидцев стоял во клаве империи, и счел это знаком о том, что именно он станет тем, при ком произойдут эти перемены. Октавиану не нравились его властные замашки, но он был содидарен с тем, что без самодуров во главе простым людям будет лучше. Он был солидарен и с тем, что что-то нужно менять, и это дело не одного года, а потому оказывал Септимусу поддержку, пусть и не без опасений. Но какие бы события не случались днем — он возвращался каждый вечер в свои покои, и мысли об угрозе неумолимо одолевали его с новой силой. С тех пор прошло еще несколько игр, но не во всех Деймос-Гиперион участвовал. Когда Флориан явился на Зрелища, приправленные диким разграблением поселения, Кварта снова отметила его интерес, на что получила скупой ответ о том, что Октавиан видел сон. Этого объяснения ей было достаточно. И в этот раз его взгляд был прикован только к Серебряному: люди на трибунах его мало волновали, как и сюжет. Он отмечает, что мужчина не притронулся ни к одной женщине, оставив их убийства более отбитым личностям, хотя возможность была, и не раз. Четкие росчерки лезвия быстро находят своих жертв: воин знает, как оборвать жизнь без мучений. Эти игры были еще более ужаснее, чем предыдущие, но то, что Северин увидел, то, что разглядел в Серебряном, ему нравилось. Пожалуй, он так бы и посещал каждые игры с его участием, не предпринимая ничего, пока однажды не увидел очередной сон, который счел предостережением. Во сне это были грядущие Зрелища, гладиаторы, среди которых Гиперион, и огромный двуглавый чешуйчатый зверь высотой в два человеческих роста. Ничего конкретного про Сереброволосого, но вот других он видел отчетливо: мечами воины не доставали до его туловища, копья отскакивали от чешуи, а слюна, попадавшая на кожу гладиаторов, разъедала ее словно жидкий огонь. Но Многоликая снизошла до того, чтобы явить Октавиану слыбые места зверя, и он очнулся ночью со знанием, которым завтра будет уже поздно делиться. И сейчас он отчетливо понимал, что должен делать.

* * *

В этот час в подземельях Колизея тихо и спокойно, все спят: даже стражники, уставшие от тяжелого дня, прислонились спинами к стенам, дремлют, опираясь на копья. Флориан идет так тихо, что его шаг не различить, его присутствия не заметить. Он минует стражников, оглянется, и свернет в коридор, что ведет к темницам гладиаторов. Глубокая ночь хранила покой и тишину, и лишь Флориан с его белоснежными одеждами выглядел среди этих стен как призрак самого себя. Факелы потушены, но сквозь редкие узкие окна пробивался свет луны, освещая путь чередой холодных лучей. Минуты тянулись долго, но ночь впереди была еще длинной, спешить некуда. Гладиаторов много, темницы полны и приходится вглядываться в лица и фигуры чтобы распознать того, кто ему нужен. Но вот, наконец, на глаза попадаются алые росчерки на спине да серебро волос, выглядывающее из-под пледа: он нашел его. Подойдя ближе, Флориан коснулся стальных прутьев, почти ощущая холод, и сразу отнял руку. Он еще некоторое время стоял и смотрел на воина, снова касаясь мыслями вопросов о связи, возникшей между ними, прислушиваясь к ощущениям. Почему сон о нем случился прежде их встречи? Что было бы, если бы три месяца назад богиня не одарила бы его видением? Странные и непонятные игры Верховной. Не всякое верное оружие подходит для боя, вот была суть его сна. Слюна твари — опасна, а слабые зоны — загривок и лапы. Все, что он мог — предупредить, но как, не зная его языка? Юный жрец чувствует не свойственное ему смятение и неуверенность, но он достаточно опытен чтобы подавить лишние эмоции. — Деймос, — голос его прозвучит тихо, но отчетливо. Он подождет несколько секунд и снова повторит его имя, уже громче, прерывая чуткий сон, потянется к нему мысленно, призывая на более глубоком уровне, чем простые произнесенные слова. Зовёт его душу. Мужчина плавно и неторопливо приподялся на руке и оглянулся без особого интереса, щурясь ото сна. Октавиан терпеливо ждал. Гладиатор попытался было лечь обратно, но жрец снова позвал его, и тут уже у него не было шансов: — Гиперион, — мужчина вздрогнет, как от кнута, напряжется весь и обернется, недоверчиво и неверяще щурясь. Флориан не очень понимал, стоило ли это делать, но привлечь его внимание удалось. Воин удивленно осмотрит жреца, морщась ото сна, и все же развернется и сядет, чтобы не сильно потревожить спину — кажется, она его еще беспокоила. Или это новые раны, полученные на элитных боях знати? — Что ты сказал? — Деймос ожесточится, но слова его останутся не распознанными. Его речь не понимали в этих краях, а земля его лежала далеко за морем. Скорее всего, в империи единицы знают этот язык. Октавиан, отягощенный трудностями перевода, устало прикроет глаза. То, что ему задали вопрос, сочащийся чуть ли не угрозой — он понял, но вот суть… Незнакомые слова резали слух непривычным сочетанием и звучанием букв и разительно отличались от мягкой речи эренейцев. Даже с учетом того, что Августу было известно еще два языка помимо родного, он не понял ни единого слова. — Я пришел помочь, — начнет он снова, старательно следя за интонациями и речью, как будто разговаривал с животным. Мягко, тихо и спокойно — так, словно доверяет ближайшему другу важную тайну. И после — протягивает руку вперед, манит к себе вполне читаемым жестом для любого человека. «Подойди о мне», — и смотрит, прямо и открыто. Мужчина понял, сощурившись, но, кажется, в его порывистом подъеме и стремительных шагах была его собственая воля. Он остановился у прутьев, оценивающе и холодно смотря на Октавиана, проговорив сквозь зубы: — Гиперион. Почему ты назвал меня Гиперионом? — и сощурится, жестко поджав подбородок. Даже несмотря на то, что сейчас он не был опасен — Флориан ощутил, как где-то глубоко внутри его собственной души скребется страх: вмиг выведенный из себя именем из воспоминаний, гладиатор выглядел слишком устрашающе. Опасно. Флориан, замерев, смотрит на мужчину и не знает, как исправить. Что за струны души он задел, что гладиатор вмиг потерял контроль? — Я видел, — вдруг отвечает неожиданно сам для себя. Смотрит на него пристально, но все еще без угрозы (и он надеется, что без страха), и подняв руку, касается своих глаз, прикрыв на миг, а после — виска, так и замирая. Деймос понимает почти сразу. Недоверчиво хмурится, но, окинув взглядом одежды юноши — еще мальчишка по его меркам, слабый и ни разу не державший ничего, тяжелее вилки в руке, — он смутно-знаком. Белые с алыми узорами одежды, худощавое телосложение, темные волосы — его он видел тогда, во время наказания? Это он тогда приказал оставить его там на ночь? Сложно понять. Сложно, потому что юноша перед ним с ясным и открытым взором не из тех, кто отдают такие приказы, уж в людях-то он разбирается. Но узнать, что он тогда там делал, сейчас невозможно. Его пальцы касались шеи, тогда же — внезапно накатившая тоска и отвращение к той жизни, которой он сейчас живет. Деймос слышал о людях, способных на игры с разумом, но никогда не встречал их, и сейчас не знал, чего ожидать. К нему подослали провидца чтобы манипулировать? — Что же ты забыл здесь, — уже беззлобно, но все еще ничерта не понимая, проговорит он юнцу, недовольный тем, что тот без спроса влез в его память. Зачем? Деймос раздражен этим фактом — чувствует себя уязвимым, — но не показывает этого, точнее старается, хотя по взгляду аристократа видит, что он если не напуган, то чувствует себя неуютно. Октвиан не понимает ни слова и отводит взгляд, ищет хоть что-нибудь в помощь, но на глаза попадается лишь солома, оружие у стены напротив — мечи, секиры, копья, луки, топоры. Оглядывется в другую сторону и не находит вообще ничего. Озадаченно сдвинув брови, хмурится и снова смотрит на гладиатора. Игра в «угадай слово», так популярная среди детей, никогда не вызывала у него восторга. И сейчас, вынужденный объяснять воину куда более сложные вещи, он по-настоящему испытывал сложности. Куда проще было бы войти в его сон и показать, создать образы, но сейчас это было невозможно. — Ты гладиатор, — он смотрит, и по легкому кивку понимает, что гладиатор разобрал слово, и продолжает, — завтра сражаешься. У тебя бой, — Дэймос вычленяет главное: «ты» и «бой», — и на втором знакомом слове снова кивает, прищурившись, но уже заинтересованно: речь идет о сражении. И повторяет: — Я. Бой, — и снова кивнет. Благодаря Маэрсу он знает, что следующим утром Зрелища, но никаких сценок не разыгрывалось, и сюжет и ход представления был для него згадкой. Как только Октавиан понимает, что основное улажено, невольно улыбается и кивает: когда у нет возможности говорить на одном языке — приходится искать новые способы общения, и мимика с этим хорошо помогает. А Деймос наблюдает за юношей, сбитый с толку его ночным появлением и желанием поговорить. И глазами — такие мудрые и глубокие глаза редко встречаются у молодых; и редко когда на раба не смотрят без презрения, сожаления или жалости, или без оценки. Просто смотрят. Мальчишка словно принимает все как данное. — Бой, — Октавиан выдыхает и опускет взгляд на пол. Солома — не так уж и плохо. Медленно садится на колени, подогнув под себя полы одеяний, и с трудом подбирает соломенные мелкие палочки. Они выскальзывают из пальцев и не хотят подниматься, кажется: падают сквозь них. Но к тому моменту, когда Гиперион опустился посмотреть, что там делает странный гость, из мелких веточек была собрана фигурка какого-то животного. Деймос не понимает, что это такое, но улавливает, что бой будет с каким-то зверем. Октавиан коснется одной головы, которую кое-как соорудил, потом своего виска и покажет указательным пальцем цифру «один», а после повторит со второй соломенной головой, указывая указательным и средним пальцами цифру «два». Деймос нахмурится, кивнув. Озадаченный, он будет рассматривать странного юношу, больше задаваясь вопросом «какого черта это ему нужно» и искать подвох, чем тревожась о грядущей битве с двухголовым монстром. Но жрец не остановится на головах, начнет показывть на лапы и после — на сгиб запястья и после — локтя; даже закатает рукав чтобы показать на бледной коже точки для ударов. — Целься по этим местам, — скажет, внимательно высматривая к глазах, цвет которых не различить, но он помнит по видению — они серые, — и дальше покажет себе на загривок, — и сюда. Здесь чешуя слабая, — Октавиан говорит, пытается интонацией все рассказать, и надеется, что его объяснения ясны. Его взгляд, наравленный к глазам мужчины, будет без ответа чуть дольше, чем подразумевает обычный диалог — пусть и такой странный, безсловестный. Деймос кивнет, и Октавиану покажется, что его враждебность, ощутимая в тот момент, когда мужчина только-только подошел к нему, уже не такая ощутимая. — Хорошо, — Октавиан кивнет и поднимется с пола. Оглянувшись на оружие, направится к стойке не задумываясь, коснется копья. Деймос морщится: ему не нравится этот вид оружия, и он мотает головой отрицательно: нет. Понятно, что зверя лучше убивать издалека, метательным копьем, но меч в руке всегда надежнее. Октавиан озадаченно сдвинет брови, проследив за кивком мужчины, и прикроет глаза, сосредотачиваясь на своей ладони и на древке копья. В следующий миг Деймос проснется от грохота упавшего оружия. Резко сев на кровати, он оглянется на прутья решетки, словно ожидая увидеть там ночного гостя и испытывая разочарование, когда его не находит. Так это был сон? Слишком похож на явь. Слишком реалистичен, да и к тому же, чтобы он — и увидел такой сон на грани пророчества? Он давно не видел снов. Ведомый интересом, он встанет и не без опаски пройдет к прутьям решетки, с холодком, пробежавшимся по позвоночнику замечая валяющееся на полу в пяти метрах копье — то самое, которого каслся гость из сна, а под ногами — сложенную из соломы фигурку зверя о двух головах.