To date or not to date

       Лука Лалльман ждал свое первое, блять, свидание в жизни. Было бы намного лучше, если бы это не было свиданием вслепую, и было бы пиздецки здорово, если бы оно не было б устроено его лучшим другом — дефис — тайной любовью.        Он оперся локтями о стол и закрыл лицо руками.        Он все еще не пришел в себя, не нашел опоры, все еще чувствовал, как земля разверзлась под ним, когда Элиотт озвучил ему то признание всего несколько дней назад, которое было готово проглотить его, утопить в жидкой лаве, полностью сжечь.        — Ч-что?        — Я люблю другого человека, Лука… Я не хотел, чтобы это случилось, но так или иначе это произошло… И мне до смерти страшно…        — А? Но… почему?        Элиотт вздохнул, обхватив себя руками, словно хотел обнять себя, утешить. Лука жаждал протянуть руку, забрать всю печаль Элиотта и принять удар на себя.        — Не знаю, будет ли это когда-нибудь взаимно.        Лука чуть не расхохотался вслух. Тогда этот человек пиздец какой идиот, — хотел сказать он. — Кто в здравом уме может не полюбить тебя, Элиотт, ты солнце, луна и все звезды во всех вселенных… Но, конечно, он ничего такого не сказал вслух, просто сидел в потрясенном молчании, приросший к земле. Элиотт был влюблен. Влюблен. В кого-то другого, в кого-то нового, в кого-то, кого Лука хотел убить, кем бы он ни был; и в то же время встряхнуть этого человека и рассказывать ему о чудесах Элиотта Демори, пока этот кто-то не полюбит парня так же сильно, как Лука, чтобы Элиотт больше не сидел рядом с ним в маленькой сгорбленной кучке безнадежности, а чтобы он снова смеялся, сотрясая все свое тело.        Боже, смех Элиотта. Луку, который всегда видел темные тучи вместо легких облачков, завораживало то, как легко Элиотт находил красоту, тепло и радость в этом мире и, никогда не колеблясь, показывал их, делился ими с Лукой, трясясь от беззастенчивого смеха, пока Лука не наполнялся светом до краев, светом Элиотта.        Но в ту ночь свет Элиотта был тусклее, чем когда-либо, и Лука почувствовал, как тьма растет внутри него, между ними, поглощает их, и он был беспомощен против нее, и все, о чем он мог думать, — это то, что любовь была болью, для Луки, по крайней мере, но он никогда не жаловался бы на это, если бы только Элиотту никогда не пришлось с этим столкнуться. Он просто сидел рядом с Элиоттом, молча, не глядя на него, и Элиотт обхватил себя руками, пока не прошли минуты или часы, и Элиотт пробормотал: «Скажи что-нибудь, Лука». Лука действительно пытался, но в конце концов все, что он мог сделать, — это беспомощно пожать плечами. Так или иначе, просто чтобы ты знал, — наконец прошептал Элиотт, как будто это причиняло ему боль, и он запустил фильм, который они оба видели раньше, так что не имело значения, что ни один из них не обращал на него внимания.        В тот вечер больше ничего не было сказано — ни о признании Элиотта, ни о планах Луки. Но между ними действительно что-то изменилось, Лука чувствовал это, и он знал, что Элиотт тоже это чувствует. Воздух между ними был полон невысказанных истин, и впервые за все долгие годы их дружбы они сдерживали себя. Молчание было неестественным, пугающим, а когда они заговорили, то это было странно и напряженно. Лука ушел домой и лежал без сна в своей постели, пока не взошло солнце, и жалел, что не может перевести стрелки часов на две недели назад или, может быть, на шесть лет назад, чтобы уйти, когда Элиотт предложил покрасить стену — нет, ни за что, никогда. Даже вся эта душевная боль стоила того, чтобы узнать Элиотта, чтобы полюбить его.        А потом позвонил Элиотт, и голос его звучал спокойно, открыто.        — Лука? Ты серьезно имел в виду то, что сказал вчера?        Он сказал много вещей, и большинство из них он имел в виду, но, даже если это так, он все еще хотел отменить их, забрать их, положить их обратно в свою грудь, где они должны были быть.        — Про свидания, я имею в виду.        Лука сжал свободную руку в кулак так сильно, что ногти впились в кожу ладоней. Я люблю другого человека, Лука.        — Да, — он был горд, что это прозвучало так небрежно. — То есть, вполне возможно.        А потом… Элиотт снова вырвал его сердце из груди, держа его в своих красных и окровавленных руках.        — Хорошо. В пятницу. Я сведу тебя с кем-нибудь из своих знакомых.        И Лука проскрежетал сквозь стиснутые зубы:        — Ладно, но, если он мудак, Демори, клянусь, я приду по твою душу, — и повесил трубку как раз вовремя, за несколько секунд до того, как прорвало плотину, и слезы потекли по его лицу, пока его глаза не опухли, нос не потек, а горло не заболело; и он почувствовал себя таким одиноким и несчастным, что задался вопросом, сможет ли он когда-нибудь снова почувствовать связь с кем-то, хоть с кем угодно, когда-нибудь снова.        И вот он здесь, приодетый, еб твою налево, а ебаный хрен, с которым его свел Элиотт, даже не потрудился явиться вовремя.        Он опустил голову, спрятался между руками, не зная, как он переживет следующие два часа, болтая с каким-то незнакомым парнем, зная, что это был знакомый Элиотта, и Элиотт, вероятно, услышит все о катастрофе, которая наверняка произойдет. Он громко застонал. Боже, просто убей меня сейчас.        — Лука?        Он так резко вскинул голову, что ему показалось, будто он сломал себе шею.        Перед ним, сцепив руки, глядя широко раскрытыми глазами куда угодно, только не на Луку, тяжело дыша, стоял Элиотт.        Лука стукнулся лбом о стол — раз, другой, в удивительно быстрой последовательности. Элиотт бросился к нему и снова приподнял его голову, глядя с недоумением.        — В чем дело, Элиотт? Твой друг меня динамит? — Лука почувствовал, как у него защипало глаза. — Он решил, что может найти кого получше?        Он больше не мог сдерживаться, он действительно не мог — он хотел бы уже заказать выпивку, он хотел пить до тех пор, пока не сможет ничего вспомнить, пока он не обезболит достаточно своего мозга, чтобы снова иметь возможность дышать.        — Нет, Лука, дело не в этом… Я… Боже.        Элиотт провел рукой по волосам и тяжело опустился на место напротив Луки.        — Лука. Любой, кто был бы достаточно глуп, чтобы решить, что он может найти кого-то получше, чем ты, не был бы моим другом.        «Только не сегодня», — подумал Лука. Никаких бессмысленных комплиментов от Элиотта, никаких неопределенно-кокетливых заявлений.        — Заткнись, Элиотт. Так какие же плохие новости ты хочешь мне сообщить? Его бабушка умерла?        Он видел, как его циничные слова резанули Элиотта, как тот еще глубже погрузился в себя, но Лука больше не мог заставить себя быть безразличным.        — Он только что вернулся к своей бывшей, Элиотт? Все дело в этом?        Он продолжал набрасываться, словно зверь, отчаянно пытаясь причинить боль, чтобы не фокусироваться на себе. Он больше ничего не мог сдерживать, все эти эмоции должны были выплеснуться наружу, он был достаточно потрясен, чтобы все это взорвалось, последствия могли идти к черту.        — Нет! Нет, Лука, прекрати! Пожалуйста!        Лука сжал губы в тонкую линию, яростно глядя на Элиотта.        — Все совсем не так. Лука… Боже, пожалуйста, просто послушай меня, Лука, пожалуйста… Никого и не было.        За столом повисла тишина, и официантка, которая неуверенно подошла поближе, чтобы принять заказ, быстро отпрянула назад, когда она врезалась в стены напряжения, пульсирующие между ними.        — Лука? Скажи что-нибудь.        — Что ты имеешь в виду, Элиотт? Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что никого и не было?        Лука говорил так охуенно спокойно, что это было неестественно для его собственных ушей. Его голос упал до едва слышного шепота, но слова были остры, как нож.        — Я… не сводил тебя ни с кем. Ты не должен был встретиться с моим другом сегодня.        — Что?        Все краски покинули лицо Луки, и его голос был на шепот даже мало похож. Должно быть, это шутка. Просто не могло случиться так, что его лучший друг на протяжении стольких лет, мальчик, которого Лука убаюкивал всякий раз, когда тот чувствовал себя одиноким, или нелюбимым, или потерянным так глубоко в темноте своей головы, что никто не мог до него достучаться, мальчик, к которому Лука прибегал, не задавая никаких вопросов, в любой момент, когда тот нуждался в Луке, — что Элиотт так подшутил над Лукой. Он уставился на Элиотта, который теребил скатерть, не глядя Луке в глаза, и Лука подумал, что он в принципе никогда толком не знал Элиотта. Он был влюблен в совершенно незнакомого человека, в кого-то, кто играл с ним в жестокие игры, — и красная дымка плыла перед его глазами, и он хватал ее, держал, хотел барахтаться в своей ярости, чтобы не рассыпаться окончательно.        — Что, Элиотт? Ты думал испортить жизнь бедному маленькому Луке еще больше? Сыграть злую шутку с глупым стариной Лукой? Растоптать его, когда он упадет? Устроить ему фальшивое свидание и посмеяться над его страданиями? Иди нахуй, Элиотт. Иди нахуй.        — Это не то, что я делаю… Я… Что ты имеешь в виду, Лука, говоря, что я испортил тебе жизнь? Когда я это сделал? Ты мой лучший друг!        Лука усмехнулся, невесело рассмеявшись.        — Какой-то лучший друг. Что я тебе такого сделал, чтобы заслужить это, Элиотт? Это самая низкая вещь, которую ты в принципе мог придумать. Чувства людей — это не игра.        — Я знаю! Ты не понимаешь! Лука… Я не сводил тебя с другом…        — Мы это уже выяснили, Элиотт! Я знаю, что мое несчастье — просто шутка для тебя! — Лука повысил голос.        — …потому что я свел тебя с самим собой!        И тут Лука уже не смог сдержать себя в руках. Слезы, которые грозили пролиться с тех пор, как появился Элиотт, блестели в его глазах, а голос был хриплым, надломленным.        — Тогда это еще более жестоко, Элиотт… Значит, ты узнал, что я чувствую, и ты все это подстроил, ты пришел сюда, чтобы подразнить меня этим? Боже, Элиотт. Кто ты такой и что ты сделал с тем Элиоттом, которого я знал?        Лука больше не мог сдерживать рыдания, но даже сквозь слезы он не сводил глаз с Элиотта, желая, чтобы тот увидел, как вся боль льется из Луки, словно океан. Элиотт не отреагировал, не пошевелился, просто сидел и смотрел — ошеломленный.        — Лука… что… Я не понимаю…        — Представь, каково мне тогда! Я знаю, что ты не любишь меня, Элиотт, я знаю это, и я никогда не просил тебя об этом, но ты просто пришел сюда, чтобы бросить мне в лицо мои чувства… Это… Разве ты не видишь, как сильно ты делаешь мне больно?        — Но… Боже, — Элиотт схватил его за запястья, и, хотя Лука отстранился, так как прикосновения обжигали кожу, Элиотт не отпустил его. Лука отвернул голову, внезапно обессиленный, поверженный.        — Лука. Посмотри на меня. Послушай меня. Лука. Да. То есть, люблю тебя. Я люблю тебя, Лука. Я влюблен в тебя. Боже, я так тебя люблю… Я уже миллион раз хотел сказать тебе об этом, но не думал, что ты захочешь это услышать, но да, я люблю тебя, это все, о чем я могу думать, все, что я хочу делать, — это говорить тебе эти слова снова и снова. Я люблю тебя, Лука, я так пиздецки, полностью, с головой влюблен в тебя!        Он почти выкрикнул последние слова, и они прорвались сквозь туман в голове Луки, и он поднял голову.        Но не было сказано ни слова. Элиотт посмотрел Луке прямо в глаза.        — Что?        Элиотт рассмеялся странным, неестественным смехом, но все же смехом, и это каким-то образом успокоило измученные чувства Луки.        — О боже, Лука, я люблю тебя! Я так испугался, когда ты сказал, что начнешь ходить на свидания, и я знал, что должен был сказать тебе, но все казалось таким хуевым между нами, ты казался таким… решительным, таким… таким определившимся, и я… я запаниковал, Лука. Я хотел устроить тебе свидание и сам на него явиться. Я знаю, что это было глупо, но я просто не мог думать ясно, я думал, что потеряю тебя. Я просто подумал… я подумал, что постараюсь показать тебе, что нам может быть хорошо вместе, открыть тебе глаза на то, что мы можем встречаться, быть парой…        Ох. Ох. Лука почувствовал головокружение, голова болела, но Элиотт держал его за руки, и его большие пальцы гладили кожу Луки, и все, на чем Лука мог сосредоточиться, было последнее слово Элиотта. Пара. Пара, Элиотт и он, пара. Он выдернул одну руку из хватки Элиотта — не обращая внимания на всхлип, вырвавшийся у Демори, — и яростно вытер слезы, выступившие на глазах.        — Я знал, что нам будет хорошо вместе, целую вечность, Элиотт, ты же сам говорил, что лучшие друзья и романтические партнеры — это разные вещи.        — Я знаю. Боже, я был таким тупым.        — Ты влюблен в меня?        — Да, — Элиотт переместил руки с запястья Луки на его скулы, большими пальцами вытирая слезы, которые Лука пропустил. — Я же говорил тебе, что полюбил кое-кого, Лука…        — Но ты сказал, что не знаешь, взаимны ли чувства…        — Потому что я этого и не знал!        Лука закрыл глаза и потянулся навстречу гипнотизирующему прикосновению Элиотта.        — Как ты мог не знать, Элиотт? Я люблю тебя уже много лет!        Когда он снова открыл глаза, Элиотт смотрит на него, ошеломленный, но с широкой ослепительной улыбкой, которая была настолько поразительной, что Лука почувствовал, что снова влюбляется в нее, склонившись над столом, смаргивая надоедливые слезы, которые опять начали проливаться.        — Не плачь, Лука, любовь моя… — голос Элиотта звучал мягко, очень мягко.        — Клянусь, это слезы счастья, — рассмеялся Лука. — Ты действительно любишь меня?        Элиотт встал, не отпуская Луку, и рывком поднял его на ноги.        — Можно я тебе покажу?        И Лука знал, что все это — вся душевная боль, вся тоска, все слезы — привели к этому мгновению, этому восхитительному мгновению, когда глаза Элиотта сверкали, как бриллианты, его зрачки потемнели, их губы были на расстоянии вдоха друг от друга, их сердца бились друг о друга сквозь грудные клетки.        — Пожалуйста.        А потом они — наконец-то, наконец-то! — поцеловались, и это было так, словно их счастливое будущее готово было явить себя миру из-под их сомкнутых век.