Стражник лунного света

«Когда луна попала в тень,

Ты был рожден ее судьбой.

Рожден в ночи пугать чертей,

И звезды гнать на водопой.»

***

      Солнце ушло за край небосвода, наконец прекратив палить своими лучами всё, что было на пути. Постепенно земля стыла, мрамор становился с каждым часом прохладнее, а вслед за этим и Луна вознеслась, освещая дорогу ночным путникам в такой полуночный мрак. Тогда всё и во дворце затихло, лишь в коридорах изредка был слышен совсем тихий, легкий гул от бегающих кто-куда слуг и шум подушек из-за отчаянных попыток девушек погрузиться в сон. Те страдали то ли от ночных видений, — что, возможно, были не совсем приятными — то ли от только завершившихся посиделок, что продолжались с самого вечера до поздней ночи.       Дворец спал. Казалось, что вскоре и совсем затих — даже языки пламени от факелов стали трепетать медленнее и будто бы задремали. Неугомонные девушки в общей комнате вскоре нашли уединение и унеслись в мир грёз. Евнухи и калфы впоследствии тоже обрели покой, выполнив все поручения от своих господарей и отправились вслед за наложницами встречать сны. Вскоре, будто бы и сверчки поддались соблазну и притихли к позднему часу, дав Луне и ночи распорядиться этим миром. Но совсем ненадолго.       В один неожиданный, и весьма негаданный момент, раздался протяжный, держащийся на высокой ноте крик. И тут же всё проснулось, от наложниц до слуг и некоторой части султанской семьи. Последующие вопли раздавались со стороны отведенных покоев для матери совсем недавно рождённого шехзаде — Хюррем-султан. Все тут же спохватились и, как оказалось, госпожа страдала в муках от внезапно начавшихся схваток — та была беременна вторым ребенком, о чем сразу же оповестила, как только повитуха утвердила её положение. Вскоре и весь дворец подняли на ноги: шум из-за шёпота девушек в общей комнате, который был слышен за её пределами, не скончался, как и обсуждения со сплетнями о Хюррем-султан и думами, кто же всё-таки появится на свет — искренне желанный шехзаде или же негаданная и вовсе непрошеная дочь.       Тем временем в покоях собралось с десяток слуг и повитух, что помогали рыжеволосой госпоже родить долгожданного, но одновременно и неожиданно начавшего появляться на свет ребёнка. И здесь был слышен гул от криков самой Хюррем, прислуги, последняя по большей части выделялась словами поддержки и советами, руководила процессом родов. Никто даже и не думал, что именно этой ночью — так еще и столь безмятежной — произойдет подобное. Крики то стихали, то продолжались из-за накатывающей волнами боли, заставляли её окунаться в неё с головой и надрывать горло от нескончаемого колотья.       И вскоре к вечным воплям всех присутствующих прибавились визги… не одного ребенка. Стали слышны вопли двух новорожденных малышей, разносившихся в унисон по комнате госпожи уже троих детей. Мальчик и девочка. Радостная новость тут же разнеслась по всему дворцу, заставив окончательно пробудиться от полуночной дрёмы. Дошла и до самой валиде, а позже осчастливила и султана.       Раздались выстрелы из пушек: при рождении Мехмеда — первенца Хюррем и Сулеймана — стреляли семь раз, но в этот — было немного иначе. Сначала могло показаться, что пробило как следовало, но вслед за седьмым последовал и восьмой, и девятый, и десятый залп… Доложив каждому о том, что у падишаха не один ребенок.       Спустя некоторое время после появления на свет двойни, в покои вновь вторглись, но на этот раз приближенные к правителю люди, — из которых была мать его, Айше Хафса-султан — желающие наконец-таки узреть воочию новорожденных членов османской династии и их наречение. Как только родительнице властителя Османской империи — который в это время был в военном походе и не мог увидеть детей от своей любимой женщины — вручили двоих внуков, она не смогла не расплыться в улыбке и посмотреть на них с придыханием, бережно держа на руках. Валиде, вздохнув, произнесла с радостью на лице:       — Хвала Всевышнему… — она взглянула на Хюррем, — когда я услышала об этой чудесной вести, так тут же увидела Солнце и Луну рядом. Их лица тоже мне их напоминают. Прелестная девочка и новый шехзаде… Пусть её зовут Михримах, «дочь Солнца и Луны», а его — Мехтаб, «свет Луны». Да будет их жизнь ясна, как эти два светила и пусть они средь года проливают свет на все дороги и пути.       Хюррем была и вправду счастлива, что родила двоих для падишаха, но все же в её сердце саднило то, что среди них оказалась дочь. Да, пусть ей уже в сотый раз твердили, что на то воля Всевышнего и давно всё было им предначертано… но всё же в душе оставался неприятный осадок, что не давал ей покоя. Как бы то ни было и как прискорбно не звучало, она относилась к Мехтабу более снисходительно, чем к Михримах. До того, как они немного, но подросли.

***

      Солнце палило так, будто бы боролось с водами Босфора, которые явно проигрывали могущественным, пылающим лучам дневного светила в этой нечестной схватке. С утра оно не норовило что-то обратить в пепел, но раскалить всё, что только попадалось его лучам — это уж точно. Только-только начавшие раскрываться лепестки магнолии в султанском саду радостно приветствовали его, обдающее их теплом и даже жаром. Красивые, светло-розовые цветки распускались день за днем все больше, одаривая округу дурманящим сливочно-медовым ароматом, который сразу разлетался по всему периметру благоухающими волнами. Именно это растение любила двойня османской династии — Мехтаб и Михримах, чей день рождения почти всегда вровень совпадал с цветением магнолии. Казалось, в этот период года они не покидали цветника, где, несмотря на сладость, ещё чувствовался приятный запах дерева, и с утра до ночи находились в нём.       Впрочем, и сейчас, в конце марта, Мехтаб вновь пришел в сад, но не для того, чтобы вновь насытиться благоуханием любимого растения, а для тренировки в стрельбе из лука. Вновь ощутив подступающие нотки магнолии, ему будто прибавилось сил и меткости. Встав в стойку, он выставил держащую древко левую руку вперед, а натянув на тетиву стрелу, которую держал в правой, прицелился, глубоко выдохнув.       «Стреляй!» — раздался внутренний голос, дающий добро ослабить натяжение и пустить ту в свободный полет. И как только она устремилась вперед, голос вновь дал о себе знать, — «Попади в центр, лишь бы в центр… столько усилий было вложено, столько тренировок! Если не устремится в цель — это провал…»       Спустя мгновение, раздался глухой удар о дерево. Юноша робко отвел руку в сторону, тем самым устремляя взор на мишень и конкретное место попадания. Почти в яблочко. Невольно закатив глаза, шехзаде вздохнул и, как только он решился подойти и выдернуть пробивший древесину наконечник, так прозвучал твердый, как сталь голос стражника:       — Дорогу! Султан Сулейман Хан Хазретлери! — осведомленный приходом падишаха, парень в момент склонил голову в поклоне и опустил руки на пояс, все еще держа в левой лук. Султан уверенной, грозной и величественной поступью с каждой секундой был все ближе и ближе к шехзаде, а тот не смел даже взглянуть на него, опасливо устремляя взор на траву.       Иногда Мехтаб не понимал своей робости к отцу. Безусловно, к ней присоединялось и глубокое уважение, и вдобавок — что заполняло большую часть чувств к нему — искренняя любовь из самых глубин сердца. Она сохранилась с времен далекого детства, когда не стесняющийся мальчик, второй сын великого падишаха, приходил, чтобы тот провел с ним пусть и немного, но времени вместе. И, признаться честно, Мехтаб был благодарен, тогда ещё не познавшему забот, маленькому себе, ведь именно благодаря проведенным наедине часам султан научил его стрелять из лука.       Возвращаясь к той самой робости, после всех раздумий юный шехзаде приходил к выводу, что она появилась из-за взросления и возникших для него обязанностей, которые были необходимы для будущего наследника османского престола. Именно они заставили немного отдалиться, и увидеть больше великого правителя Османского государства, нежели любящего и заботливого отца, пусть и этот образ иногда проявлялся в падишахе глухими, еле слышными отголосками.       Наконец, султан встал напротив сына, и тот поднял голову, посмотрев на него.       — Повелитель, доброго вам дня, — произнес Мехтаб, поклонившись.       Только он поприветствовал отца, так тот тут же взглянул сыну за спину, осматривая своеобразное поле для тренировки и, увидев результаты сегодняшних занятий, еле видно кивнул.       — Молодец, Мехтаб. С каждым днём ты становишься все лучше и лучше в стрельбе, — султан опустил руку на плечо шехзаде, похлопал по нему, ободряя — но, конечно, нужно еще к этому усилить тренировки в ближнем бою. Тебе совсем скоро восемнадцать, да и Михримах тоже… — падишах отвел взгляд, и он заметно смягчился, — …значит, тебе совсем скоро нужно будет становиться санджак-беем, а это, как ты знаешь, непростая задача.       — Верно, — согласился его собеседник, кивая в ответ на его слова.       — Поэтому, начинай тренироваться усерднее. А насчет санджака мы поговорим с тобой позже, сын мой, — отец вновь подобрел и повернулся в сторону сада, показывая тем, что их разговор закончен. Кротко поклонившись, Мехтаб выдохнул и прикрыл глаза, обдумывая слова падишаха.       Наконец-таки добравшись до мишени, закончивший тренироваться шехзаде вынул вцепившуюся в цель стрелу и положил её в колчан. И всё же ему не давали покоя наставления, которые клубились в голове. По большей части юноша был с ними согласен: он и в самом деле забылся лишь одним дальним боем, совсем оставив без внимания и остальные обязанности в занятиях. Если смотреть правде в глаза, Мехтабу надо было начинать ладить с клинком еще давно. Дела с ним всегда шли худо. И он, совсем не отдавая отчет своим действиям, не решился учиться фехтованию дальше, отдав предпочтение луку и стрелам. То было очень давно и все успело перевернуть с ног на голову: когда-то полыхающий внутри юноши огонь сжигал на своем пути всё, что только попадется. Беспринципное, импульсивное и неповинующееся никому, тем более себе пламя не потухло даже в раннем возрасте, оставив все, как есть. Тогда он остановился на одной точке, будто бы в то время было так, как нужно, и его это даже устраивало. Так было до первого боя на матраках.       Именно он стал точкой невозврата, окончательно заставивший шехзаде измениться. На нём он успешно провалился, и тот самый огонь, пренебрегающий всем и вся, что был внутри юноши, стал сжигать не всё вокруг, а его самого. Он полыхал, а языки пламени с каждым разом все сильнее и сильнее обжигали Мехтаба, раз за разом заставляя чувствовать недовольство, стыд и разочарование. Не только свое, но и падишаха. Всегда живя со страхом обмануть, не оправдать ожиданий отца, он боялся ничего больше, чем увидеть его недовольный с укором взгляд голубых глаз, в которых бушевали гром и молнии… То было кошмаром, который воплотился в жизнь в тот злосчастный день. Всё перевернулось вверх-дном, положив конец безрассудной и беззаботной юности, а в голове парня лишь усилилась мысль «не разочаровать никого: ни себя, ни других, ни отца».       Только сейчас выбравшись из омута воспоминаний, шехзаде понял, что уже идет в сторону дворца, покидая излюбленный сад, прощаясь между тем с любимым запахом магнолии, и встречаясь с привычной суетой внутри дворца. Окунаться с головой в беспокойное настроение гарема и самому перенимать его на себя Мехтабу не особо хотелось, особенно после полного умиротворения в султанском цветнике, но ему все же пришлось это сделать.       Лишь пройдя пару минут по коридорам дворца, шехзаде уже успел наткнуться с десятком несущихся кто-куда слуг и он вовсе не понять, из-за чего они такие встревоженные. В голове сразу возникла мысль, у кого стоит выяснить это: самый близкий к юноше человек; та, которой можно доверить самую заветную тайну, что скрыта за тысячью замков; та, с которой он родился в один день, в один час. Михримах. Благостно было то, что ему не пришлось вновь плутать по витиеватым коридорам и вскоре он оказался у покоев своей сестры. Перешагнув порог и проникнув в обитель двойняшки, Мехтаб обменялся взглядами с единственной дочерью османского правителя.       Хитрый отблеск играл в её небесно-голубых глазах, а на лице была привычная и одновременно любимая им улыбочка. Каждый раз вглядываясь в лицо своей сестры, Мехтаб думал, как искусно и мастерски Всевышний сохранил отцовские и материнские черты в ней одной.       Не дав поздороваться с ней, Михримах первая заговорила, не отводя чуткого и пронзительного взора с брата:       — Здравствуй, братец, несказанно рада тебя видеть снова, — призналась она, — мы встречались совсем недавно, неужто что-то срочное стряслось?       — Стряслось, Михримах, да благо не со мной: слуги во дворце сами не свои, что такое?       — А ты не знал? — она еле слышно хмыкнула. — Старший шехзаде к нам едет из Манисы, вот, отчего все на ушах стоят.       Сначала Мехтаб посчитал, что ему послышалось. Не мог так неожиданно и резко Мустафа поехать из санджака в столицу; должно быть, что-то срочное и сам Повелитель хотел его увидеть воочию, что-то решить с ним тет-а-тет? Это он и спросил у Михримах, на что она лишь пожала плечами.       — Без понятия. Но, вероятно, твое предположение верно… это определенно что-то важное.       — Остается только ждать его приезда, может, разъяснится что-то, — пришел он к выводу и поджал губы, взглянув на сестру.       Эта новость заставила юношу вновь возвратиться в детство. По большей части, взаимоотношения у Мустафы и Мехтаба развивались очень медленно и обрывисто, так как проводил время с братом тот мало и совсем редко. Хюррем-султан будто бы отгораживала второго шехзаде от него, а от его матери, Махидевран-султан — подавно. Шехзаде было ведомо, но совсем смутно, что их с Мустафой родительницы между собой враждовали, оттого и не давали контактировать братьям. И, пусть им не дано было дружить, младший не относился к старшему предвзято и как-то негативно: он же всё-таки одной с ним крови, как он может обидеть его или что похуже — предать?       «Может, в этот раз будет по-другому; мы выросли и нам особо никто не помешает общаться, да и он относился всегда к Михримах и остальным братьям тепло и добродушно… не будет же исключений в мою сторону?» — рассуждал Мехтаб.       — У нас с тобой скоро день рождения, помнишь? Нам двоим уже стукнет восемнадцать. Мне уже не о чем волноваться, меня матушка уже выдала замуж, — она сразу же поникла и улыбка пропала с ее лица, — а вот тебе бы сейчас начать готовиться к званию санджак-бея, Мехтаб. Совсем скоро уже уедешь, как и Мустафа, а вскоре и как Мехмед…       Мехтаб тут же уловил грустные нотки в её голосе, как он с радостного и звонкого стремительно сменился на расстроенный и тихий. Заметно, что Михримах каждый раз удручала всё сильнее и сильнее мысль о том, что ей придется расстаться с несколькими братьями на несколько лет уж точно. Но по большей части её волновал уезд Мехтаба, ведь она лишь ему и только ему могла довериться даже сейчас, когда им совсем скоро должно исполниться восемнадцать.       У шехзаде в голове гудел рой пчел: множество мыслей, посетившие его сегодня жужжали не унимаясь. Как только какая-то из них хотела добиться внимания юноши, то другая вслед за предыдущей еще сильнее клубилась в голове, не давая покоя. Больше его волновало настигающее с каждым днем губернаторство, которое было неизбежным.       «В какой из санджаков меня распределит падишах? Если Мустафа в Манисе, а Мехмед совсем скоро уже уезжает в свою провинцию, то он наверняка поедет в Амасью. А я, значит, отправлюсь в Кютахью — ни больше, ни меньше.» — Мехтаб обдумывал возможные перипетии будущего, все больше погружаясь в себя. — «Повезло Селиму и Баязиду, им-то пока еще незачем заботиться об этом, еще слишком малы, лишь ссорятся друг с другом, как кошка с собакой, да вечно спорят, кто из них поедет с отцом на охоту, а то еще хуже, кто вместе с ним в военный поход отправится. Даже если постараться донести всю серьезность их положения, что они, как и остальные братья — потенциальные правители Османской империи, меня даже слушать не станут. Видимо, только родителям нашим ведомо, как с ними справиться…»       В реальность его возвратил голос Михримах, уже не настолько безжизненный и расстроенный, а спокойный и, как всегда, вкрадчивый:       — Ладно уж, не стоит о грустном сетовать… Наверное, уже совсем скоро Мустафа прибудет, гляди, и встретитесь. А то я знаю, как у тебя с ним все худо, а если сказать точнее — никак. Не то что у нас с тобой, да?       Они оба знали, что имела ввиду Михримах. Мехтабу иногда доводилось размышлять по сотому разу об их крепкой эмоциональной связи, которая, как казалось обоим, связала их крепкими нитями с самого рождения. И те нити было ой как непросто разорвать — настолько были крепки и сильны также, как и их узы. То, что радовало двоих султанских детей еще сильнее, так это то, что юный шехзаде и луноликая госпожа могли безо всяких опасений поделиться друг с другом сокровенными тайнами с полной уверенностью, что никто из них никому не разболтает. У них даже были схожи взгляды на что-то из внешнего мира: любимые цвета, места и растения… Быть может, причина крылась в том, что они постоянно ходили куда-то вдвоем и разделяли мгновения радости и восхищения вместе. Лишь они знали истинную причину.       — Верно, сестра, верно… а был бы твой Бали-бей разговорчивее и «разумнее», было бы не так, как у нас. Но гораздо лучше, чем сейчас. Кстати, где он?       Лицо сестры поменялось в миг: с сияющего и радостного — на строгое и хмурое. Она в тот момент начала походить на отца: такой же колкий взгляд, заставляющий сразу стушеваться и прикрыть рот. Впрочем, так Мехтаб и поступил, но Михримах не унималась:       — Лучше бы ты молчал, Мехтаб. И он не мой, — отчеканила она, — Малкочоглу, видимо, всё ещё на Родине, но он обещал мне, что вернется! Может, вслед за Мустафой приедет…       Шехзаде сам так и не понял, с какой целью решил вспомнить этого мужчину. Может, причина крылась в том, что именно он был одним из первозданных секретов, который она рассказала братцу, или же в нескончаемой любви к Малкочоглу, в то время как Мехтаб его видел совсем давно, и то, пока не уехал на Родину и до сих пор оттуда не вернулся. Тогда уже и Михримах с Мехтабом повзрослели, а он — Бали-бей — запомнил лишь луноликую госпожу, которая из кожи вон лезла, лишь бы хоть немного, но поговорить с ним. Мехтаб о нём и думать забыл, даже не смыслил, знает ли этот мужчина его воочию — а спросить не у кого. Разговоры о нём донимали еще в детстве, когда Михримах перешла черту дозволенного — ими она не оговаривалась, лишь в голове оставались рамки. И от этих разговоров начинало мутить. А позже — и вовсе от одного имени.       — Ладно-ладно, не серчай так… — Мехтаб взметнул руки вверх, признавая своё поражение.       — Полно, Мехтаб, — Михримах закатила глаза и, улыбаясь, скрестила руки на груди, — скоро уже Мустафа должен прибыть. Не упусти возможность с ним поговорить, а то совсем не сдвинешься с мертвой точки в ваших взаимоотношениях. Вы все же братья, пусть и единокровные. А братья должны ладить друг с другом.       — Почему это должны? У нас вот, Селим и Баязид никак не могут подружиться, — смутился юноша, пристально взглянув на сестру.       — Они — исключение.       Та уже смирилась с неисправимыми ссорами и разногласиями между братьями и поэтому позволяла так высказываться — посчитал Мехтаб. Он залился смехом, подходя к дверям покоев луноликой госпожи, пока та пристально смотрела на братца, — прямо как он на нее также совсем недавно — еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться вслед.       — Прогуляйся до сада, там распустилась наконец-таки наша любимая магнолия, а аромат какой стоит!..       То, с каким придыханием и волнением проговорил это Мехтаб, заставило Михримах встрепенуться и заулыбаться. Кажется, она и вправду вдохновилась на небольшую, спонтанную и незапланированную прогулку. А шехзаде продолжил:       — А я пойду. Хорошо провести время подле магнолии, — улыбнувшись, произнес он и покинул обитель сестры.       Вновь встретившись с нескончаемым коридором дворца, который, как казалось Мехтабу, был без начала и конца — даже выбраться было порою невозможно — и похожим на лабиринт, шехзаде уверенной поступью отправился вперед, вслушиваясь в собственные шаги, что отзывались гулким эхом. В один момент шехзаде сбился с ритма из-за подступающих тяжелых, не менее звонких шагов. Тогда Мехтабу только и хотелось врасти в землю, остановиться посреди коридора и не двигаться, настолько его сковали цепи страха и боязни неизвестности. Мысли терзали с каждой секундой все сильнее: кто это, почему стоит на месте, от чего не идет навстречу неизвестному? И почему-то эти думы заставили его сделать шаг, затем — другой… И спустя мгновение он вновь двинулся вперед, пусть и робкой поступью.       Видимо, не только он был изумлен тому, к кому шел навстречу. Мустафа, прибывший совсем недавно из Манисы, приближался к младшему брату с немым удивлением из-за внезапной встречи. Казалось, на лице младшего шехзаде играл целый калейдоскоп эмоций: то ли удивление, то ли радость, то ли страх — Мехтаб так и не мог разобрать.       Наконец-то, поравнявшись, робко взглянул, подняв глаза и только сейчас увидел компаньона — рядом с Мустафой стояла его мать, Махидевран-султан, которая беспристрастно оценивала Мехтаба с ног до головы, немного прищурившись. На секунду юноше показалось, что она смотрела с нескрываемой предвзятостью и укором, но то обернулось миражом сразу после неожиданных объятий брата, что были теплыми и по-свойски родными. Младший шехзаде и знать не знал, как реагировать на такой поистине внезапный поступок, но все же обнял в ответ, улыбнувшись краешком губ.       Отстранившись, Мехтаб хотел было поздороваться, но его опередили.       — Ну здравствуй, братец, очень давно не виделись, — юноша сначала даже не узнал голос, настолько Мустафа повзрослел, но все же в нём осталось что-то родное, заставляющее вернуться в далекое детство, когда двое шехзаде пытались болтать втайне от их матерей.       — Здравствуй, Мустафа. Госпожа, — поприветствовал Мехтаб Махидевран-султан, учтиво поклонившись. Та поджала губы и едва кивнула, в очередной оглядывая его с ног до головы. Стараясь не выдавать волнение, юноша продолжил, обращаясь к двоим, — рад вас видеть в добром здравии. Как добрались до столицы?       — Довольно спокойно, — признался Мустафа, — но, по правде говоря, я даже не знаю, по какому поводу меня пригласил к себе Повелитель. Вероятно, что-то имеющее большое, если не огромное значение.       Мехтаб не хотел озвучивать свои догадки по этому поводу, то и дело встречаясь взглядом с матерью единокровного брата, и держал язык за зубами, смотря на Мустафу. Сразу же подумал, что просто так молчать, ожидая от него продолжение речи будет по меньшей части не очень-то и прилично, а по большей — скажется на отношении старшего брата к нему.       — Надеюсь, что все пройдет хорошо, — попытка подбодрить увенчалась успехом: Мустафа улыбнулся, его взор заметно потеплел. Махидевран лишь хмыкнула и, поджав губы, отвернулась.       Но после пожеланий младшего шехзаде никто не сумел проронить и слова. Лишь взгляд Мехтаба метался между братом, госпожой и каменным полом коридора. Повисла неловкая пауза, что досаждала им троим еще больше волнения и тревоги. Юноша решился нарушить эту мучащую тишину, тем самым закончив разговор.       — Что ж, не стану вас более задерживать, — поклонился Мехтаб, — доброго вам дня.       — И тебе, Мехтаб, — Мустафа кивнул и, вместе с матерью, прошел мимо шехзаде, прежде чем тот продолжил путь к собственным покоям.       Волнение, заставляющее сердце колотиться быстрее, поутихло вместе с учащенным сердцебиением, поэтому парень наконец-таки дал себе выдохнуть. Разговор с братом явно пошел на пользу, ибо страх перед ним утих, испарившись практически без остатка. «И почему же я так переживал?..» — пронесся пулей в голове Мехтаба вопрос, но так же быстро забылся. Наконец, добравшись до заветных покоев, шехзаде позволил себе повалиться на диван и чуть ли не увязнуть в его мягкости: видимо, настолько отвык от этого уюта за время отсутствия, что он был готов утонуть в подушках.       Внимание привлекла книга, лежащая на близстоящем столике. Он её схватил, покрутил в руках и шестеренки в его голове тут же пришли в работу, давая вспомнить, почему она здесь оказалась. Мехтаб одолжил её из собственной отцовской коллекции. Юношу, принявшегося за утреннее чтение, практически сразу отвлекли, напомнив о сегодняшней тренировке. Открыв книгу, он прочел заголовок вслух:       — Суфийская поэзия, — после нашел страницу, на которой остановился и продолжил читать, — персидский поэт Джалаладдин Руми.       Глаза зацепились за один из его стихов, который был сразу же после заголовка с именем поэта и названием: «Тайна Луны». Всегда тая в себе нескончаемый трепет к поэзии, Мехтаб постоянно находился в поиске книг, чтобы на досуге почитать альманахи каких-либо авторов. И, совсем недавно наткнувшись на персидского поэта Джалаладдина Руми, он не мог оторваться от его сборника. Он их или его они нашли совершенно случайно? Словно волной сочинения нахлынули, а шехзаде был и не против окунуться в стихи этого творца, поддавшись течению волн его слов, сохранившихся с тринадцатого века.       Мехтаб, не ведая, почему решил проговорить строки стихотворения вслух, начал читать:

«Внезапно с неба на рассвете

Спустилась полная луна,

В меня направив взгляд, она

Схватила, как добычу в сети,

Как ястреб птаху понесла…

Мы оказались выше мира

В объятьях звёздного эфира,

Куда луна меня взяла…

Сам на себя взглянул я вновь,

То не увидел ничего,

Плоть обратилась в существо

Души, неся в себе любовь…

О, чьей же милостью благой

Отплыл я в странствия душой,

Утратив прошлый облик свой,

И став… сияющей луной!»

      Причина, почему именно это произведение зацепило Мехтаба, крылась в детстве: ему всегда была интересна тематика ночного светила. Иногда он даже жертвовал здоровым сном, лишь бы понаблюдать за Царицей ночи и, что иногда случалось, поговорить с ней, разглядывая, изучая. Как считал юноша, этот трепет перед Луной появился из-за значения его имени, «свет Луны», отчего Мехтаб не мог часами оторваться от преемницы солнца даже сейчас.       Только-только увлекшись изобилием стихотворений, только-только Мехтаб смог отвлечься от всей сегодняшней суеты, так его покой вновь потревожили. Стражник возле двери его покоев оповестил о визите незваной гостьи так неожиданно и громко, что юноша подпрыгнул на месте, чуть ли не уронив на пол книгу. В этот момент он благодарил Всевышнего за то, что никого не было в обители, чтобы узреть сумбурную реакцию.       — Дорогу! Хасеки Хюррем-султан Хазретлери! — произнес громогласно страж, и Мехтаб, ожидая прихода матушки, уже приподнялся со своего ложа, положив книгу на стол.       Долго временить не пришлось. В дверях показались знакомые рыжие локоны, которые можно было сравнить с пылающим огнем. Впрочем, и характер матери шестерых детей сравнивали с ним. На Хюррем-султан сегодня было фиолетовое платье, обрамленное серебряным узором: она так любила этот цвет, отчего постоянно старалась выбирать ткани подобных оттенков. Быть может, она полюбила его из-за такого же по тону платка, который когда-то бросил ей Сулейман I, когда она только-только оказалась во дворце. А может из-за значения, ведь испокон веков считалось, что пурпурный наряду с фиолетовым — цвет царственности.       Светлые глаза госпожи сразу были устремлены на сына и от невозмутимого выражения не осталось и следа, ведь вместо него на лице оказалась теплая улыбка, которая была настолько обаятельной, что не каждый мог бы ей противостоять, не начав отвечать взаимностью. А Мехтаб тем более не сумел.       Приближающейся аккуратно, медленно, подобно лисице матери, Мехтаб поклонился. Он взял правую руку подошедшей и, поцеловав тыльную сторону ладони, приложил ко лбу. Поднял глаза, улыбаясь.       — Доброго дня, матушка. Рад, что вы в хорошем настроении.       — И тебе, Мехтаб. Вижу, у тебя тоже хороший настрой. — подметила она, — Наверняка ты уже знаешь о приезде своего старшего брата из санджака.       Шехзаде, в знак согласия, кивнул головой. Султанша было хотела продолжить, но он уточнил:       — Да. Я с ним совсем недавно разговаривал, пересеклись в коридоре, — видимо, мать не ожидала такого, поджала губы и её глаза заметно округлились.       — Вот как… И что же он тебе рассказал?       Взгляд Хюррем стал пристальным, зацикленным на сыне. Будто бы она хотела что-то найти на его лице, выяснить, прочесть.       — Ничего такого, — он в ответ лишь пожал плечами, — разве что высказал свои догадки насчет цели разговора с Повелителем. Матушка, я и так все знаю, зачем об этом сетовать лишний раз?       — Мехтаб, это кое-что очень важное, — она сделала акцент на слове, заставив смутиться, — ты уверен, что всё знаешь?       Юноша сразу же нахмурился, проворачивая у себя в голове множество дорожек из, возможно, предстоящего будущего, но мыслей об исходе разговора Мустафы с падишахом не возникало вовсе. Матушка, не дожидаясь сына, ответила на свой же вопрос:       — Не знаешь. Значит скажу я: Повелитель желал поговорить с Мустафой о дальнейшей его судьбе.       Мехтаб навострил уши, её слова сразу же заинтриговали. То, что она произнесла дальше, заставило юношу открыть рот в изумлении.       — Мустафу после военного похода, который будет совсем скоро, переведут из Манисы в Амасью. Мехмед вместо него отправится именно туда. Готовься, Мехтаб, скоро и ты вслед за Мехмедом отправишься в свой санджак.