Пять раз, когда Хан и Хёнджин пытались потрахаться, и шестой, когда они в этом преуспели

      Хан дуется. Хёнджин понимает это далеко не сразу — потому, что в целом Хан ведет себя как обычно: бесоебит, шумит, прыгает, поет рандомные песни. Но Хёнджин пару раз наталкивается на молчаливую спину, слишком сосредоточенно читающую комиксы, а потом на какой-то передаче Хан прямо отказывается играть в паре с ним. Что-то здесь, конечно, нечисто, но у Хёнджина просто нет свободной минутки со всем этим бесконечным промоушеном, а еще с новым имиджем — волосы длинные и безумно Хёнджина раздражают, но агентство настаивает. Поэтому, когда они с Ханом остаются вдвоем в целой общаге, Хёнджин думает, что просто поговорит с ним — и все будет в порядке. У Хана насморк, а Хёнджин, откровенно говоря, присочинил себе головную боль, поэтому они не едут развлекаться и по магазинам. Хёнджин запирает дверь за всеми и планирует посмотреть кино. Можно и комедию, но Хан наверняка предпочтет ужасы. Поэтому он идет в спальню и пытается дозваться Хана. Тот делает вид, что спит, — ужасно неправдоподобно. Хёнджин начинает тревожиться, но все-таки выметается на кухню, подогревает суп и оставляет его у кровати Хана. В следующий раз он заходит через полчаса, и суп съеден. Тогда он залезает под одеяло рядом с Ханом и пытается того обнять, в итоге получается ожесточенная драка, но так лучше, чем вот этот вот игнор. — Придурок, чего дуешься? — спрашивает Хёнджин, роняя Хана на пол. — Пошел ты! — отвечает Хан и шмыгает носом. Веки у него опухшие — ну не рыдал же этот дурень? Хёнджин не очень любит волноваться, но тут красные флаги так и норовят броситься в глаза. — Пошли посмотрим новую «Пятницу, тринадцатое»? — предлагает он, выдавливая из себя последние познания о хоррорах, почерпнутые в Интернете. — Говорят, там очень клевая Джейми Ли Кертис. Джейми Ли выглядит взросло, почти старушкой, но надо же как-то блефовать, раз Хан такой придурок и правда обиделся. — Я не могу, я болею, — упрямо говорит тот с пола — и снова, бля, берется за комиксы. — Ты точно заболел, если злишься на меня, — отвечает Хёнджин и уходит смотреть комедии. Без Хана получается как-то невесело. Еще через неделю у них остается ночевать Бэмбэм, и получается так, что Хёнджину надо спать с Ханом. Кровати широкие, а они и не на таких умещались, поэтому ничего страшного — кроме того, что Хан не хочет обниматься, вцепился в свою свинью, а потом вообще уходит куда-то. Хёнджин ждет, ждет, ждет, тоже выбирается из кровати, ползет по общаге. Хан находится на диванчике в гостиной. Хёнджин расталкивает его и говорит на чистейшем стрейкидзише: — Водафак! — Сам такой, — буркает Хан и отводит глаза. — Ты ебанулся? — шепотом возмущается Хёнджин. — Даже если я сделал что-то ужасное, пора бы прекратить. Хан напыживается и, блистая глазами, яростно заявляет: — А ты бы как реагировал, если бы на твое признание в любви наплевали?! Хёнджин собирается ответить, потом до него доходит смысл сказанного. Что? Сообщение? Послание в бутылке? Черт возьми, он не получал никаких признаний! — Какое, в жопу, признание? — яростно спрашивает он. — Я, вообще-то, — продолжает сверкать глазами и шипеть Хан, — закинул на тебя ногу! Ебать, думает Хёнджин, вспоминая недавний кадр для инстаграма, как-то я проебался. На языке Хана это вполне могла быть декларация чувств и намерений. — У тебя даже не стоял, — отбрехивается Хёнджин вслух, впрочем — по инерции. Хан делает глаза такого размера, что даже видавший виды Хёнджин слегка пугается, не выпадут ли. — Я же не маньяк какой! — возмущается тот. — Я же в любви признавался! Хан обиженно надувает губы, крутится на диване, ложится, поворачивается к спинке. Окей, думает Хёнджин. С трудом забирается на диван перед Ханом, обнимает его и беспалевно закидывает левую ногу ему на бедро. — ХЁНДЖИН-А?! — очень громко шепчет Хан. Теперь бы как-то организовать первый поцелуй.